«Почему ты остался в живых, когда другие подохли?»

В издательстве «Культурная революция» выходит книга известного кинодокументалиста и писателя Оксаны Дворниченко «Клеймо. Судьбы советских военнопленных». COLTA.RU публикует фрагмент книги — записанные автором в 1990-е годы монологи бывших солдат, прошедших через немецкий плен и оккупацию.

В Комиссию по реабилитации при Президенте Российской Федерации

От Минаева Михаила Григорьевича 1920 года рождения, проживающего в дер. Медвежье Рязанской области.

Служил в рядах береговой обороны Черноморского флота в г. Николаев. С начала войны был в составе 122-го артиллерийского зенитного полка береговой обороны.

По приказу, отступление происходило с боем через города: Николаев, Херсон, Перекоп. Затем территория Крыма, Симферополь. Но в горах Крыма в ноябре 1941 года были окружены и разбиты.

Как и тысячи наших солдат, оказался в плену, и загнали нас, военнопленных, в тюрьму г. Симферополь.

После 10-суточного голода и бесчеловечного обращения мне удалось совершить побег. Скрываясь от преследования полицейских и местных жителей в полосатых халатах, вышел с территории Крыма в окрестности Мелитополя. При попытках перейти фронт девять раз попадался в руки оккупантов, но всюду удачно убегал.

В Орловской области с обмороженными ногами, простуженным, полуглухим полицейскими был отправлен в лагерь г. Кромы Орловской области. И отсюда я снова сбежал и остановился в деревне Алмазово Орловской области, укрываясь в заброшенных сторожках и мельницах, был обнаружен полицейскими и отправлен в райцентр Сосково. Здесь из подвала я опять сбежал и находился в поселке Гуровке того же района.

В феврале 1943 г., находясь в доме семьи Барановой Елены Иосифовны п. Гуровка, был обнаружен урядником и отправлен в г. Кромы.

В марте 1943 г. я вновь бежал и скрывался в деревне Андреевка в семье Артемовой Дарьи, а затем в д. Алмазово в семье Бунаковой Евдокии, где снова был пойман полицейскими и направлен сначала в г. Кромы, а затем в дер. Болотово (район не помню).

Я сбежал в июле 1943 г., добрался до пос. Гуровка и скрывался в подполье у уже знакомой семьи Барановых до изгнания оккупантов.

6 августа 43 г., увидев первых советских солдат, я с радостью бросился к ним, в полевой штаб для зачисления меня в вооруженные силы, для продолжения борьбы и мести фашистам.

Но радость моя была недолгой — арестовали и отправили в дер. Федотово, посадили в подвал к арестованным полицаям, старостам и прочим предателям. Затем следствие, моя настойчивая просьба обратиться к свидетелям, которые бы могли подтвердить мою невиновность, была отклонена, и недозволенными методами заставили подписать необоснованное обвинение в измене, и трибуналом был приговорен к 10 годам лишения свободы и 5 г. лишения прав. В октябре этапом отправлен в лагеря Воркуты. От истощения был списан в инвалиды, откуда был вывезен в Архангельскую обл. в лагерь ст. Няндомск (весна 1944 г.).

Не веря выжить 10-летний срок, не считая правомерным нести эту кару, как и в плену, пошел на риск: в августе 1944 г. сбежал. Через три дня был задержан и осужден к 10 годам лишения свободы и 5 г. лишения в правах. Затем я снова бежал, мечтая добиться пересмотра моего дела с участием свидетелей, у которых скрывался, которые делились куском хлеба, давали тряпочки прикрыть тело, но, увы, снова был осужден Рязанским облсудом к 25 годам лишения свободы и поражения в правах 5 лет. И отправлен на Колыму.

И так пролетела моя молодость в этом кошмаре, потерял стаж, не участник войны, без всяких льгот, с минимальной пенсией, морально подавленный. Писал жалобы, они оказались безрезультатными. То, что я от Симферопольской тюрьмы до Орла сумел путем побегов избавиться от пребывания в концлагерях, считаю верным оправданием.

Михаил Минаев

Прочитав письмо, я написала Михаилу Григорьевичу. Он ответил, согласившись рассказать о себе. Я отправилась в Рязанскую область.

О Михаиле Григорьевиче Минаеве я сняла документальный фильм «Почему я жив». Фильм демонстрировался по российскому телевидению, в авторской программе в MoMA (Музее современного искусства в Нью-Йорке), после чего один голливудский режиссер хотел снять по этой истории игровой фильм, предполагая пригласить на главную роль Роберта Редфорда. Но проект не состоялся.

«Наши идут! Я с радостью прямо на них бегом…»

История Михаила Григорьевича Минаева и его жены Татьяны Владимировны

Видеоинтервью из личного архива автора

Михаил Григорьевич: Я боялся больше всего, что, не дай Бог, меня увезут за границу в лагеря — тут все-таки свои люди, советские, а там все чужие — не родной язык, очень сложно было бы бежать из лагеря. Ну а к своим раньше 43-го года я никак не мог просочиться. Только товарищей терял дорогой. Мне как-то удавалось — если стреляли, то мимо, если мина взорвалась — тоже мне не попало, кто его знает, почему так.

Если я в ноябре 41-го попал в плен, а в 43-м в августе освободили эту территорию и мой плен кончился — значит, прошло 20 месяцев. Год и 8 месяцев. Двадцать месяцев пробирался к своим — через Крым, Украину, территорию России. Потерял счет своим побегам.

Ее мать меня скрывала, и они знали — их три дочери, эта старшая была. 17 лет ей было, нежная, беленькая, худенькая, она и сейчас не полная. Тогда не то что любовь — просто они меня жалели, я их — взаимно друг друга спасали, выручали. Ее хотели в Германию угнать, я помог ее освободить. На подводы их посажали, повезли, а я окольным путем, коноплями, туда-сюда, чтобы никто не видел, — в деревушку одну они заехали, я не одну ее, а троих их — раз — в кусты, в коноплю, за дом — все. Проехали. Они пересидели, а тут уже темнеть начало, и мы вернулись, а потом наши пришли — и не успели угнать их. Я у них в последнее время был, потому что знал — эти люди меня нипочем не выдадут.

Татьяна Владимировна: Меня спас Михаил Григорьевич. В Германию уже отправлять — там лагерь, проволокой загороженный, туда, а он сумел меня по дороге вытащить. Прятались кто куда, чтобы только не забрали в Германию.

У нас яма была здоровая, где прятали вещи от немцев, от пожара, — туда его спрятали. И вот он сидит — пойду ему принесу поесть и скажу: вот этих забрали, и там опять облава. Потом понравились — я молодая, он и говорит: я тебя не брошу, лишь бы жив был; и не бросил.

Михаил Григорьевич: Сообщили — наши идут. Я с радостью прямо на них бегом, и даже им-то, кто меня прятал, — надо сказать бы им, а еще умнее посидеть тут, когда пришли бы наши, воочию убедились, кто скрывал меня, где я скрывался, кто я такой. А то я прилетел с радости — где тут штаб? — недалеко от этого поселка оказался — метров 300—400. Говорю: так и так, в плен попал, для убеждения сверьтесь вот в этом поселочке. Арестовали, руки назад — и один, вижу, наголо пистолет — и в лощину ведет. Я так понял — стрелять. Я никогда за это время ни разу слезы не ронял, а тут слезы брызнули. И только, помню, крикнул — что вы делаете! Потом слышу: «Стой! Назад его!»

Привели к генералу. Я босой, раздетый. Он меня допросил, я все ему рассказал, он внимательно послушал, подошел, по плечу похлопал: «Ничего, Минаев. Сначала всякие формальности там, воевать будем». Говорю: «Очень хорошо, спасибо, я этого и хочу». Приказал на кухне покормить меня. А тут бомбежка, с дальнобойных немцы садят, все попрятались, я один стою. Все затихло, подходят. Часовой меня никуда не повел, а с ним солдатики, молодежь 26-го года, наверное: «Чего ты на него смотришь, застрелим». От них отмахивался, один все же ухитрился по роже мне смазать.

Вот тут я не пойму — вместо того, чтобы накормить меня, вместо того, чтобы, как генерал сказал, «воевать будем», меня в какой-то подвал сажают, а там уже набито полицейскими, старостами — теми, кто служил у немцев. Еще там были солдаты — в чем-то они провинились — с фронта.

Посадили, сижу. Просидели ночь, день, потом в ночь вызывают — одного, второго, третьего, меня вызывают. Допрос: кто ты, что ты. Начинаю рассказывать, так и так. «С каким заданием ты пришел?» — спрашивают. Я говорю: «Убедитесь, тут недалеко есть свидетели, знают меня, знают, что скрывался, бежал» — ни в какую, не стали сверять. И вот давай ночами таскать по несколько раз на допросы — следователей двое, на смену, очень жестоко так: «Говори, признавайся, какое задание?!» Начал объяснять. «Замолчать!» Молчу. «Чего молчишь?!» Обидно, черт возьми. Уже потом, когда недели две прошло — все это меня трепали, раз ударили неудачно — губу рассекли — допрашивали жестоко.

Короче говоря, сверять не стали, а один я ничего не мог доказать. Написали, что при странных обстоятельствах попал в окружение, не захотел дальше воевать, пошел добровольно служить к немцам. «За измену Родине 10 лет лишения свободы и 5 лет поражения в правах» — и на Воркуту, в воркутинские лагеря для отбывания срока.

Осудили, я в гимнастерке, босиком — а уже октябрь месяц. И я босиком — по полям, по лугам, по лесам — как следствие шло, за фронтом, так нас перегоняли — дальше, дальше от Орловской области.

Потом один старичок, такой пожилой, не знаю, за что он был осужден, но не военный, у него были валенки и калоши — он мне калоши дал, другой тряпочки какие-то дал — я обмотал ноги в калошах — и по снегу, соскочат — опять одеваю, так и добрался.

Татьяна Владимировна: Убежал от немцев, стал переправляться к нам весной — а вода в реке разлилась, лед поднялся, пройти нельзя — он, бедный, прямо по льдинам переходил. С одной стороны прошел льдины, а тут лед обрушился — не перепрыгнешь, и до берега еще далеко. И туда далеко, и туда далеко — он посреди.

Увидели женщины, прибежали, доску взяли, с этой стороны зашли, ему положили, говорят: ой, родимый, тут немцы у нас, куда же ты идешь? Тут тебя поймают, пойдем к нам — ну и взяли его. А он намок весь, переодели его — а идти-то некуда. Так и попал к нам.

Михаил Григорьевич: А сидел я — здорово меня упрятали, во дворе у них, где скот был раньше, была яма картофельная, заложенная сеном. Я в сене прокопал дырку — и в эту яму, меня сеном закрыли, так что не догадаешься, что там человек.

А потом, когда сообщили, что жгут деревни, — вылез, а то можно сгореть. Вылез — густая конопля была, в этой конопле канавка выкопана, как бы убежище, — там просидел.

Потом сообщили мне — наши идут.

Татьяна Владимировна: Говорим: наши, русские пришли, выходи — а они его в тюрьму. Плакали мы по нем — ни за что, невинный, от немцев прятался-прятался, а теперь наши забрали.

Когда попал в тюрьму, его наши-то избивали — даже говорить неохота. А потом погнали на Курск — в одной рубашке и без фуражки, а оттуда дальше. В октябре же этапом на Воркуту пошли. Целый месяц были в пути. Холодно, морозы начались, сколько пережил — рассказать невозможно! И разутый, и раздетый, и холодный — он все ноги поморозил, сейчас сказывается — два носка вяжу, а не греют.

Думали: ну что, его, наверное, расстреляли. Потом глядь: письмо прислал, клочок — я там-то, там-то — хоть жив.

Как же так? Свидетели были совсем близко. Он просил суд, чтобы свидетелей вызвали. Никого не вызвали. У нас в деревне за него все свидетели — он не врал, и все бы подтвердили. Когда его угнали, все — ой-ой-ой, ни за что, ни за что малый попал. И вот столько дали ему. Такую муку перенес.

Михаил Григорьевич: На следствии говорю: сверьтесь, всего три километра, потом дальше, дальше, ведь можно же было свериться! Увы — никаких, следствие было такое жесткое, как настоящего врага судили, как изменника. Это я после только узнал про приказ Сталина, что пленных считать всех изменниками — рядовых и офицеров. Не посчитались с тем, что нашего брата больше 5 миллионов в плен попало, особенно в 41-м году, когда отступали, и 5 миллионов оказались изменниками? Все-таки грубо.

Чем дальше шла на запад Красная армия, освобождая все новые города и села, тем выше поднималась волна репрессий в отношении населения, находившегося под оккупацией. Советским карательным органам предписывалось не ограничиваться только поиском изменников, шпионов и диверсантов среди бывших военнопленных, но и выявлять «сомнительных лиц» — новую категорию, подлежащую репрессиям.

«Сомнительные лица» — это бывшие военнопленные и окруженцы, а также гражданское население освобождаемых территорий. Само нахождение на оккупированной территории превращало их в «сомнительных лиц», и они подвергались судебным и внесудебным репрессиям. Для них были созданы новые спецлагеря — в Ростовской области, Краснодарском крае, Воронежской области и на Северном Кавказе.

Михаил Григорьевич: У меня сил хватило только год проработать — и я упал от истощения. Притащили в стационар. Там не умер, на ноги встал — и нас в 44-м году собрали таких негодных, кто инвалидность получил, и вывезли в Архангельскую область с Воркуты.

И тут, как в плену, одни мысли — думаю сам себе: год прошел, а я уже не человек, могу ли весь срок отбыть? Нет надежды. И решил бежать.

Опять допросы, допросы — бежал из-за того, что, может быть, удастся пересмотреть дело на основании достоверных источников, допросят свидетелей, которых не допросили в 43-м году, — в 44-м, может быть, вернутся к этому — ничего подобного. Старое остается. По новой за побегушку. Опять «десять и пять», 58-я статья, побег.

Ну а что мне было делать? Только побег, больше — ничего. Видишь: никакой перспективы на жизнь. Знаешь, что смерть — хоть в плену, хоть у себя в лагере. Но если мне 10 лет было суждено, а я за год уже стал инвалид никудышный — где же мне 10 лет просидеть? А вдохновляло меня на эти побеги — вспомнил, как отец пел песенку, и такие слова там хорошие, правда, забыл мотив, а слова помню прекрасно:

Словно море в час прибоя,
Площадь Красная шумит.
Что за говор, что там против
Места Лобного стоит?
Плаха черная далеко
От себя бросает тень.
Нет ни облачка на небе,
Блещут главы, ясен день.
Вот толпа заколыхалась,
Проложил дорогу кнут.
Той дороженькой на площадь
Стеньку Разина ведут.
С головы казацкой сбриты
Кудри черные, как смоль.
Но лица не изменили
Казнь, и страх, и пытки боль.
Так же мрачно и сурово,
Как и прежде, смотрит он.
Перед ним былое время
Восстает, как яркий сон.
Дон от тихого приволья,
Волги-матушки простор,
Где с судов больших и малых
Брал он с вольницы побор.
Не придется Стеньке кликнуть
Клич казацкой голытьбе
И призвать ее на помощь
С Дона тихого к себе.
Не придется силой этой,
Силой ратною тряхнуть.
Воевод, бояр московских
В три погибели согнуть.
Вот и помост перед Стенькой —
Разин бровью не повел.
И наверх он по ступенькам
Бодрой поступью взошел.
Поклонился он народу,
Помолился на собор,
А палач в рубахе красной
Высоко занес топор.
Ты прости, народ крещеный,
Ты прости-прощай, Москва.
И скатилась с плеч казацких
Удалая голова.

Вот это он напевал. Так тихонечко — плетет там лапти, а сам напевает — как-то вдохновляла меня всюду она, вот такие люди вдохновляли, как Стенька Разин. Думаю, почему мы не такие? Отец 11 месяцев не дожил до моего возвращения — когда я освободился.

Когда я сбежал-то, он был живой, но в то время не до песен было.

Ну и опять — год отсидел, год добавился — опять 10. А все равно не покидает мысль о побеге. Опять эту же 58-ю, 25 лет получил. И на Колыму. Там и отбывал — Колымские лагеря. В шахте золотишко добывали: оттуда выдавали на-гора грунт, пески, а тут прибор промывает песочек, сушит, отправляет. А наше дело — добывать, на-гора выдавать.

У фашистов страшно было, и тут тоже — поскольку считали нас изменниками или врагами, отношение было как к врагам. На допросах мне говорили: «Почему ты живой в плен попал?» — вот что мне говорили. «Почему ты живой в плен попал?» То есть я должен был застрелиться или как? Ну ведь это как же? Жить всем хочется. Я без этого сумел живым остаться. Спасли, я так считаю, побеги меня. Для того чтобы сбежать, нужны смелость, решительность — у меня, к счастью, это отработано было. Если бы не бежал, на кого-то надеялся, на Господа или что будет, — исход бы совсем другой был.

Я 25 лет не отбыл. После смерти Сталина была амнистия, но наша статья не попала, а попали карманники, воры, нас только тогда начали отделять от них, а то нас держали с ворами — блатные или цветные — разные, там беспредел. А простые мужички — в сторонке, голос не повышают.

В 1955 году освобождают. Внезапно. Стали пересматривать дела, и мне вместо статьи 58 п. 14 дали 82-ю, она гласила — пять лет. Не пришлось 25 лет сидеть-то.

Женился, когда уже вернулся. Когда уходил в армию, мне было 20 лет, а вернулся из лагеря — 35 исполнилось.

Познакомились с Татьяной Владимировной, когда я у них скрывался, — я ей обещал: «Жив буду, я тебя не забуду». И выполнил свое обещание. Она говорит, ждала. Я ей после уже писал, не с Воркуты, а с Колымы. Удостоверился в письмах, что ждет. Обещал — ну и поехал, к удивлению, конечно, соседей — нашелся такой пленный.

Видишь, какая она, судьба-то, связало несчастье. Как говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло.

Когда забрали в 43-м году, сын родился уже без меня — я ничего не знал, что у меня будет сын. Не знал. Я прислал ей письмо, когда уже меня осудили, написал, так и так, жив, ты дала слово ждать — жди, я обещаю вернуться. Когда вернулся, сыну уже почти 12 лет было, он в 4-й класс ходил.

А после, в 56-м, родился еще сын, потом в 59-м и девочка в 65-м. Я-то натерпелся там, думаю, дай-ка нарожаю больше, пусть растут. Четверо вот, по нынешним временам немало. Внука ни одного, а все внучки. Сейчас пока шесть. Хоть и с запозданием, меня жизнь немножечко оттянула, кое-что все-таки наверстал, довольствуюсь этим.

Татьяна Владимировна: Кто в оккупации был — второй сорт. Завербовалась в Тулу, на железную дорогу, работала как мерин, не жалея сил, — рельсы таскала, разгружала вагоны, день на железной дороге работаем, а чтобы подработать деньжонок — ночью иду выгружать, что придет, — вагоны: камни, цемент, песок, шлак на дорогу. И вот по два, по три часа выгружаем, а днем опять на работу, чтоб домой послать денег. Ведь все позабрали, одеться-то нужно и пропитаться.

Ждала, ой, тяжело ждать, но ждала. 12 лет ждала. Думала, не придет, не придет. И вот до 55-го года ждала — и он пришел. Прислал письмо — я к тебе приеду. Приехал, я на вербовке была, в Туле. На работу ко мне приходят, говорят: к тебе кто-то приехал. Когда забрали его от меня, у него такой чуб был хороший, а приехал — весь облез, и все равно — лысый — я его обняла, ой, как же я плакала, невозможно. Девки стояли, тоже плакали.

Первый сын без него родился — его уже взяли. Он и не знал. Пришел — давай внове жить. Нас все провожали: вы живите теперь, вам так досталось тяжело, получше живите. Вот, живем. Только короткая жизнь, ему бы надо подолжее пожить. Столько пережил — страсть! Если все рассказать — это страсть сколько пережил.

Михаил Григорьевич: Я все время смеюсь и говорю: я лишнее живу, я фактически не должен жить-то. И там и там — все равно смерть была. Не на фронте, так в плену, не в плену, так в лагере — но оказался жив, как в сказке. Конечно, стыдно перед родственниками: у меня ведь ни прадед, ни дед с обеих сторон, ни отец с матерью — никто не был осужден никогда, а мне довелось вот такую страшную кару, позор такой перенести.

В первое время, когда пришел из лагеря, смотрели как-то косо. Потом потихонечку работой доказал — на комбайне. В обществе жить — никаких претензий, хвалили на собраниях за работу. И так сгладил, Михаилом Григорьевичем даже называют.

Сны бывают мрачные, страшные, очнешься, скажешь: «Слава Богу, что это неправда». Эти вот допросы жестокие, страшные тюрьмы, где на следствии был, на пересылках, кошмары разные, где произвол, где убивают, режут, душат на глазах у тебя, — такие вещи часто снятся, глубоко въелись, потому что это на глазах все происходило.

Бывают приятные, хорошие сны. Например, вроде как я молодой и какую-то девушку обнимаю, или кто-то что-то хорошее сказал, или подарили...

«Большую часть жизни прожил изгоем, с поникшей головой»

Я, Золин Алексей Яковлевич, служил в Брестской крепости. Контуженый, попал в плен 27 июля 41-го при попытке прорваться из крепости, в числе группы бойцов 300—400 человек — оказалась целая колонна военнопленных, которых погнали в лагерь под гор. Белая Подляска. К глубокой осени перевезли оставшихся в живых (потому что кормили кашей с землей, чтобы быстрей умирали) — в лагерь. На мне испытывали лекарства — следы кожной болезни остались и сейчас. В 42-м году меня присоединили к группе военнопленных, которых везли целый месяц в Данию, где мы копали противотанковые рвы. В мае 45-го нас освободили англичане — агитировали остаться в Германии для распределения в разные страны на работу. Советский представитель обещал отправить на Родину, говорил: «Вас ждут Родина, семья, работа», — англичане говорили: «Вас ждут Сибирь, лагеря, расстрел». В июле 45-го нас вывезли из Германии, СМЕРШ стал разбираться, как попал в плен, где был, что делал и ПОЧЕМУ ЖИВ? В декабре 45-го вместе с другими военнопленными нас погрузили в вагоны и под усиленной охраной повезли в г. Ухту Коми АССР, где работал до 59-го года в Нефтегазоразведке.

Большую часть жизни прожил изгоем, с поникшей головой. Я сейчас старик, никаких подтверждений этой истории у меня нет. Свидетели — где они через 50 лет? Наверное, я виновен в том, что остался живой.

«В 1992 г. меня реабилитировали…»

Я, Толокнов Михаил Михайлович, попал в плен 5 окт. 1941 г. под Ригой. В декабре был этапирован в лагерь военнопленных в Германию. Между городами Гамбург и Бремен, около г. Цевен находился наш рабочий лагерь Баденштаут.

Хочу продолжать вторую часть жизни, уже после возвращения на Родину в 1945 г.

Я работал в школе. Но в апреле 1950 года был арестован органами МГБ и осужден на 25 лет и 5 лет лишения прав по ст. 58-1б. В 1956 году я был освобожден из заключения. Вернулся и до выхода на пенсию работал на разных работах. Кем только не пришлось работать — отовсюду выгоняли, и все по политическим причинам. Кем только меня не называли — врагом народа, изменником, даже фашистом. Сколько мне нанесли морального ущерба местные власти! Они не разрешали мне работать на гуманитарных работах. Только стану работать — вызывают — увольняйся. Сколько было за мной слежек! И не только меня морально унижали — унижали и мою жену (она в плену не была). После моего ареста ее сняли с работы — работать нельзя, а на руках уже двое маленьких детей. С работы выгоняли, работы не давали. Только представить, какой нанесен нам моральный ущерб, — но жили честно, не воровали, не грабили, а жили, перебиваясь с хлеба на воду. Все обиды приходилось переносить на своем сердце — это не прошло даром.

В 1992 г. в июне месяце меня реабилитировали. Кажется, восстановили все, а жить-то уже тяжело — часто болею. За время в заключении (6 лет) мне выдали денежную компенсацию. А кто мне заплатит за нанесенный моральный ущерб, за потерю здоровья?

«За это время мать померла от расстройства (инфаркт) — в один день со Сталиным. Невеста сошла с ума…»

Я Долгополов Валентин Николаевич. В плену работал грузчиком на шахте г. Ганновер до 10 апреля 1945 г., когда американские войска заняли г. Ганновер. С союзными войсками была и советская комендатура. Мы связались с ней и при первой же возможности выехали на Родину — это было 20 мая. А часть людей осталась — куда вроде бы торопиться. Они, как потом выяснилось, только в сентябре выехали (это потом сыграло трагедию в моей жизни).

После возвращения прошел проверку, и в составе 180-го полка мы маршем прошли от Альтеглагеря через всю Польшу, Белоруссию до Калуги. Оттуда только в поезде доехали до Тулы и были переданы в угольную промышленность, где проработал до декабря 1946-го. Затем уволился и приехал на родину, в г. Менземенск. Стал работать учителем, все вроде бы хорошо. Но в 1947 г., в августе, вызвали в КГБ и спросили, знаю ли я некоего Зеленова — это один из тех, с кем я был в плену (я, когда выехал из Германии, дал ему свой адрес). Я сказал, что знаю — обыкновенный малограмотный колхозник, и ничего с его стороны вредного для СССР не было. Ну и все.

Работаю в школе, причем успешно. Собирался жениться. И вот в марте 1949 г. вызывают меня в г. Ульяновск — а эти четверо были из Ульяновской области. Так вот, они начали что-то там хвалить — сельское хозяйство, порядок на фермах в Германии — вот и посадили этого Зеленова. Следователь ему сказал: вот ты говоришь, что Долгополов подтвердит твое хорошее поведение, а он говорит, что ты ругал советскую власть. Зеленов, конечно, не понимая, что его провоцируют, обиделся и давай на меня сочинять всякую небылицу. «Да он сам говорил, что учителям мало платят, и пр., и пр.» — что и нужно было следователю. Меня вызвали в Ульяновск, арестовали и посадили в подвал — таким образом и я оказался под следствием, а поскольку я был в плену, мне предъявили обвинение, что я сдался в плен — почему не застрелился. Опять пошли допросы, меня заставляли признать обвинение в добровольной сдаче в плен и негативные высказывания в адрес СССР. Видя, что некоторые из заключенных пробыли под следствием два-три года, находясь в подвале, и в конце концов соглашались с предъявленными обвинениями, хотя все это было липой, я и все остальные на заседании Военного трибунала Приволжского военного округа признали себя виновными и получили срока по 10—25 лет. Я получил по ст. 58-1б — 25 лет и по ст. 58-10 ч. 2 — 10 лет, т.е. минимум. Был направлен на строительство г. Салавата. Находясь в лагере, в 1954 г. я написал жалобу в Верховный совет Ворошилову, и мне сняли обвинение по ст. 58-1б, что я и просил. Таким образом, полтора года пробыл в подвале, а затем до августа 1955-го в лагере. За это время мать померла от расстройства (инфаркт), в марте 1953-го хоронили без меня в один день со Сталиным. Невеста сошла с ума.

20 сентября 1991 г. реабилитирован полностью. Получил «Удостоверение участника ВОВ» № 147689. Свидетельство № 21140 — жертва политических репрессий. Вот так, дорогие мои, вот так мне плен обошелся.

«И только в плену я просил: “Господи, пошли мне смерти!”»

Я, Еськов Петр Матвеевич, участвовал в ВОВ с первых дней. Первый бой принял под Великими Луками. 29 августа 41-го года был ранен и контужен. После этого попал в плен к фашистам. Находился в лагерях Новосокольники, Себеж, Шяуляй, Премниц (Германия). В 45-м году бежал к своим на Одере из Премница и попал в 301-ю стрелковую дивизию. Здесь меня заподозрили в шпионаже, но это не подтвердилось. Тогда меня военный трибунал судил за сдачу в плен по ст. 58-1б на 10 лет. Срок отбывал на севере, в Интлаге, в Инте. В 53-м году был освобожден и вернулся в свой родной Сорочинск.

Моя профессия парикмахера спасала меня и в плену, и на севере. Если бы я имел другую профессию, то, конечно, не выжил бы, потому что на севере было очень холодно и тяжело, а я работал в тепле.

Если сравнить фашистский плен со сталинскими лагерями, то, конечно, у нас было лучше.

В 1989 году я был наконец реабилитирован. Но лишь вспомню плен — и по телу проходит дрожь. И только в плену я просил: «Господи, пошли мне смерти!» Больше я никогда не просил о смерти.

Три раза я бежал из плена, и только последний побег оказался удачным.

И хочется хоть последние дни дожить по-человечески.

«Я фактически ничего не знаю до сих пор — кто я, подскажите...»

Я Авдеев Яков Федорович. Наш 172-й гаубичный артполк был направлен на Волховский фронт. Я участвовал во взятии городов Тихвин и Бологое, а в 1942 г. попали в окружение, разорвали кольцо, после этого опять воевали в жестоких боях, а 31 мая 1942 г. мы опять оказались в окружении, и замкнулось кольцо 25 июня 1942 года. Я в это время был ранен, хотели пробиться к своим, пытались, но прорваться из окружения не удалось — и пошли нескончаемые лагеря военнопленных. Сколько погибло в лагерях — это видимо-невидимо, не знаю, как я чудом выжил.

После освобождения — следствие, и направили нас эшелоном в Воркуту — теперь в свой родненький лагерь для госпроверки и работы в шахте за кусок хлеба, и поселили нас с отпетыми и неотпетыми заключенными, и работали в шахте — в чем работали, в том и спали. А злобы и сейчас нет — так, видно, нужно было, чтобы больше угля добывать после разрухи. Потом выдворили из лагеря и никаких документов не дали, только сказали — будете отмечаться в спецкомендатуре 6 лет без права выезда из Воркуты. Но по окончании и этого срока никаких документов не дали. Так до сих пор я лично не знаю, я реабилитирован или просто работал, я фактически ничего не знаю до сих пор — кто я, подскажите...

«Мне никто не может или не хочет помочь…»

Я Неделенко Николай Аврамович. Меня не убили раненого, т.к. это были немецкие части, где не было нацистов, а были обыкновенные немецкие солдаты. В бараках нас лечили военнопленные-врачи. Лекарств не было — раны промывали бензином. Кость срослась. Так как советские войска наступали, нас вывезли в Германию, в Новый Бранденбург — здесь был огромный лагерь для военнопленных всех стран. Меня отправили выкапывать неразорвавшиеся бомбы недалеко от учебного аэродрома. А когда стала слышна канонада фронта, нас погнали на запад под охраной немецких солдат. Освободила нас танковая часть, состоящая из одних узбеков! Потом отправили работать на Криворожском руднике до 1957 года. Потом в Оренбурге на паровозоремонтном заводе проработал более 39 лет. Много болел: отнимались ноги. Имею инвалидность. А так как я из-за старости уже не помню номеров частей, где воевал и служил, фамилий командиров, то мне никто не может или не хочет помочь, а я не могу документально доказать мою службу, ранение и плен…

«Был арестован и осужден по ст. 58-1б сроком на 25 лет»

Я Огнев Михаил Константинович, бывший военный летчик. Летал на самолете Ил-2 на Волховском фронте. Во время выполнения боевого задания в составе группы самолетов был сбит зенитной артиллерией противника и упал на территории, занятой немецкими войсками. Попал в плен 1 февраля 1944 года. Сначала привезли в г. Луга, затем в г. Остров, где вели допрос. В лагере находились военнопленные из разных стран. Водили нас на работу в любую погоду — дождь, снег, мы были очень истощенные. С немцами я не сотрудничал и в войсках генерала Власова не был.

Освободили из плена войска Красной армии 9 мая 1945 года. После плена прошел спецпроверку. Приехал в Ярославль, работал, но 9 декабря 1948 года был арестован и осужден по ст. 58-1б сроком на 25 лет. Отбывал в лагерях Красноярского края. Освобожден 3 ноября 1955 года, в апреле 1958 года реабилитирован.

«Были приставлены ко мне охранники КГБ…»

Я, Смертин Григорий Игнатьевич, участник двух войн — финской и ВОВ. Западный фронт. Наша армия под Невелем попала в окружение, долго сопротивлялись и выходили из окружения кто как мог — лесами, болотами. Под Великими Луками, где концентрация немецких войск была очень большая, мы попали в плен. При этапировании колонны военнопленных в три тысячи я бежал. Перешел линию фронта в декабре 41-го г. С декабря 41-го по март 42-го проходил госпроверку в г. Череповец Вологодской области, после чего был направлен в армию. Демобилизовался из армии в июне 45-го. Но нахождение в плену преследовало меня всю жизнь. Обучался в Ижевском мединституте — там были приставлены ко мне охранники КГБ, и в 1947 году я был осужден по ст. 58-10 к восьми годам лишения свободы.

Из обвинительного заключения: «Смертин Г.И. среди студентов Ижевского государственного мединститута ведет антисоветскую агитацию. Проведенным расследованием установлено: осенью 45-го года в 18-й комнате общежития в разговоре с Бабуриным и Болдиным клеветал на продовольственное обеспечение Советской армии. Весной 46-го года в помещении Ижевской станции переливания крови в присутствии студентов клеветал на пятилетний план восстановления и развития народного хозяйства.
Осенью 46-го года около 2-й аудитории Мединститута среди студентов высказывал настроения о невозможности построения коммунизма в СССР. В октябре 46-го года в 4-й аудитории Мединститута в присутствии студентов клеветал на колхозы, на условия жизни колхозников. В начале ноября 46-го года в вагоне пассажирского поезда среди пассажиров клеветал на внешнюю политику Советского правительства. В конце 46-го года в коридоре 5-го этажа помещения Мединститута в присутствии Ветровой клеветал на Советскую власть.

С августа по ноябрь 1941 года был в плену у немцев».

«Прошу считать меня участником ВОВ»

Я, А. Бобров, после окончания военного училища в марте 1942 года в звании лейтенант-минометчик был направлен в 127-ю стрелковую дивизию в Приволжском военном округе. Участвовал в боях по март 43-го. В районе Харькова стрелковый полк, в составе которого была минометная рота, где я служил, попал в окружение. Выходя из окружения, я обморозил ступни обеих ног и в обмороженном состоянии был пленен немецко-фашистскими войсками. В плену у немцев пережил весь ужас концлагерей в г. Харькове и на территории Польши в г. Милау. Под угрозой расстрела меня загнали на окопные работы. В августе 44-го мне удалось совершить побег к союзным английским войскам. С августа 44-го по март 45-го находился в Англии, где возглавлял батальон бывших русских военнопленных и готовил их к возвращению на Родину. По возвращении в Союз на станции Алхино Башкирской АССР без суда и следствия органами КГБ мне была назначена ссылка на 6 лет в Амурскую область. По окончании ссылки я переехал в г. Балабаново Калужской обл., где живу и работаю до сих пор. Я клянусь своей сединой — я искренне каюсь, что предпочел смерти плен, и прошу считать меня участником ВОВ.

«Но позор плена и отношение к нам — жжет, не дает покоя»

Я, Цыганков Анатолий Константинович, рядовой-сапер, позже пехотинец, с первых военных дней на фронте. 1 декабря 1943 года после неудавшейся атаки был подобран в бессознательном состоянии на поле боя немецкими санитарами. После госпиталя для военнопленных в Орше и пересыльных лагерей оказался в трудлагерях в Северной Норвегии. Пробивали в горах туннель. Условия были такие, что до сих пор не перестаю удивляться, как остался жив. Но позор плена и отношение к нам, особенно в первые послевоенные годы, — жжет, не дает покоя…

«На мою долю выпала тяжелая и нечеловеческая ноша…»

Я, Гетманов П.И., окончил Орловское бронетанковое училище. В бой вступил в первые минуты Великой Отечественной войны на границе. Бои мы вели тяжелые и круглосуточные. Меня контузило, ранило, и я в бессознательном состоянии попал в проклятый фашистский плен. На мою долю выпала тяжелая и нечеловеческая ноша — быть узником шести концлагерей во время войны и перенести все ужасы, издевательства, оскорбления и унижения после войны…

«Добиться инвалидности по ранению не могу…»

Я, Семерюк Иван Семенович, в октябре 1941 года был выпущен лейтенантом из Краснодарского военного училища зенитной артиллерии. Участвовали в боях в Донбассе и стали готовиться к весеннему наступлению под Харьковом в мае 1942 г. Это авантюрное, по сути своей, наступление с бездарными его руководителями, которых не должна простить история, потерпело сокрушительное поражение. Такого бессмысленного побоища не знает история Отечественной войны. Многие погибли, многие попали в плен, и многие искалечены. Попал я в плен 27 мая 1942 г. с осколочным ранением левой стопы. С большими муками и риском на этапах меня спасали однополчане, которых постигла такая же участь. В Бад-Меркентгайме я пробыл до 27 апреля 1945 г. Освободили американцы. Потом были Дрезден, Баутцен. Оттуда СССР, 1-я строевая запасная Горьковская дивизия, где проходил госпроверку. Прошел ее по первой категории — справка СМЕРШа. В настоящее время я проживаю в городе Брянске. Куда я ни обращался, добиться инвалидности по ранению не могу ввиду того, что не сохранилось документов за кампанию под Харьковом. Я инвалид второй группы по общему заболеванию, два инфаркта на счету, а как увязать инвалидность с ранением, не знаю.

«Всех моих товарищей по лагерю отправили в новые лагеря»

Я, Сырков Г.К., призывался из белорусской деревни, в плену входил в группу сопротивления, вернулся в 1945 году. Освободили американцы — лечили, относились к нам хорошо, помогали. Позже перевезли в Польшу, в другой госпиталь, который находится в костеле Юлиссурга — это около города Олешница (Олексинац). Лишь осенью 1945 г. отозвались мать и сестра, и я попросил отправить меня домой в Белоруссию. Дали медсестру, и она с пересадками все же привезла меня к матери. Деревня была разрушена, жить негде. Еще не успел устроиться на работу, много болел, еле передвигался, а меня уже начали вызывать в отделение МГБ. Следователь Сергеев мне угрожал, и когда я ему назвал имена пленных генералов и Мусы Джалиля, он обещал их тоже отыскать и повесить. Кричал: почему ты остался в живых, когда другие подохли? Правды они не искали. Всех моих товарищей по лагерю отправили в новые лагеря. У меня пошла кровь горлом, положили в больницу — так Сергеев требовал от врача отдать ему меня как врага, у него заведены, мол, дела на меня. Врач сама прошла фронт, видела таких ублюдков, поэтому не отдала нетранспортабельного больного. (Об этом я узнал через 20 лет.) Правду узнать ленились — выполняли указание по количеству врагов. Много пережил недоверия, насмешек, издевательств — не хочется вспоминать. За мной много лет вели наблюдение, напускали своих соглядатаев. Всю жизнь нас считали людьми второго сорта.

Мой товарищ, татарин Файзулин, был мобилизован и отправлен на фронт, под Псковом шли тяжелые бои, их взвод оставили прикрывать, пока другие отошли. Весь взвод погиб, раненых немцы закололи, Файзулин был контужен, и его взяли в плен. На свое несчастье, он выжил, вернулся домой. Мы стали искать архив — нигде ничего не записано. И до сегодняшнего дня умирающего Файзулина считают — в плену был как военнопленный, в боях не участвовал, на фронте не был. Как он мог из Татарии поехать участвовать в боях, надеть военную форму и не быть участником войны? После войны были еще живые свидетели — им не поверили, посмеялись, в список не записали — некогда было. Помнит Файзулин, командовал ими какой-то капитан, сам не остался с ними, ушел, пообещал помощь прислать. Они видели, как он сел в грузовую машину и умчался, когда еще немцев вблизи не было. Сбежал заранее. И сейчас не желают, чтобы мы рассказали о том, что видели, и о тех, кто нам помогал, кто боролся и погиб.

«Это благородство, это признание только на бумаге, для красного словца…»

Я Чубенко Максим Владимирович. О каком милосердии и благородстве можно вести речь, если до сих пор те, кто побывал в плену, числятся в категории людей второго сорта, записаны в рубрике «без вести пропавшие». И если по отношению к умершим иногда проявляют благородство, то по отношению к живым еще никто не отважился на такой подвиг. Я один из миллионов. Я жив, я не был в Сибири, но числюсь «б. в. п.».

Я был призван (рождение 1921 г.) в армию в 1940 г., закончил полковую школу младших командиров перед самой войной. Выпускников школы передали 649-му полку 210-й мотодивизии, с ней же шел до р. Проня в районе Кричева, где нас разбили и окружили. Потом был плен, побег, вновь плен, лагерь на территории Польши, опять побег и жизнь до освобождения Польши по чужим документам, возвращение в Союз.

Докажи, что ты был призван в 1940 г., — доказал справкой из архива военкомата по месту призыва.

Докажи, что был в 4-й Донской казачьей, — в архивах Подольска и Москвы нет сведений о дивизии либо по сей день не открывают секрета, что она погибла. Архив подтвердил, что 649-й полк 210-й мотодивизии действительно был, участвовал в боевых действиях до конца июля 1941 г., а вот списочный состав… «архив материалами не располагает». Архив подтвердил, что я учтен как пропавший без вести с 1941 года. Недостаточно!

Докажи, что до возвращения в Союз ты не был с немцами. Доказал справкой из Польши, где после ее освобождения по рекомендации польских товарищей был привлечен к работе в гражданской милиции (справка Ольштинского архива ведомства внутренних дел). Мало!

Докажи, что бежал из плена в Польше. Вот чего не могу сделать — справку об этом мне не дали в свое время. Хотя в г. Драгочин (Соколовского, 5) до сих пор жив человек, снабдивший меня документами на имя Яна Шатурского. Но он стар и слаб, только личная встреча могла бы что-то подтвердить.

А разве не доказательство моей чистоты разрешение на въезд в Союз — ведь я приехал с документами, которые сдал в органы милиции и на основании их получил паспорт.

Дайте документы!

А вы говорите о милосердии, благородстве, благодарности — это благородство, это признание только на бумаге, для красного словца. А мы как были «б. в. п.» — я и еще один товарищ в Ростове из той злополучной, без вести пропавшей дивизии, — так ими и остаемся.

Может быть, когда-нибудь начнут воскрешать и нас!

«Ты знаешь, я твой шпион…»

Нестеров П.: Я уехал в Питер, работал электриком. Там же поступил в электромеханический техникум. Мне говорят: «Декан вас вызывает». Прихожу: «Как вы сумели пройти в наш техникум?» — «Я экзамены сдал на все пятерки». — «Тут другое, ты же был в плену». Я говорю: «Был. Я все написал в анкете». Но Сталин тем, кто был в плену, запретил доступ в среднетехнические и высшие учебные заведения — и меня выгнали.

На железнодорожном транспорте я проработал 12 лет. Там тоже так было: я не мог увольняться, пока не разрешит оперуполномоченный, под контролем которого я был. Следили за всеми! Мой же кореш — мы вместе жили в коммунальной квартире — был приставлен ко мне шпионом. Он не выдержал и однажды сказал: «Ты знаешь, я твой шпион. Но я расписался, если скажешь — я получу 10 лет». Я: «Зачем я буду говорить?» Он: «Но есть второй, второго я не знаю». Я говорю: «Второго я сам найду». И разыскал — говорю тому: «Когда пойдешь докладывать своему оперу, скажи, что ты плохой шпион». А тут как раз через месяц Сталин умер. Я освободился от этих уполномоченных и ушел на другую работу.

«Оружия, кроме бутылки с бензином, у меня не было»

Родионов Г.И.: Даже среди односельчан долгое время ходили всякие слухи и домыслы о том, что я якобы в первые же дни войны перелетел на самолете к немцам и добровольно сдался в плен, а затем на парашюте был сброшен в родные края с заданием и угодил за решетку. А я на войне с 22 июня 1941 г. — механик на самолете, их было 62 на аэродроме в Житомире, к сентябрю осталось только два. Целый месяц я пытался не попасться немцам, когда большинство уже было в плену, — и только в октябре нечаянно попался. Оружия, кроме бутылки с бензином, у меня не было.

«Всем не покажешь удостоверение о реабилитации»

Дергайленко А.К.: Как и другие военнопленные на острове смерти, мы строили так называемый Северо-Атлантический вал. В 45-м после освобождения из плена домой не пустили, проходили фильтрацию как изменники Родины, без права переписки, без каких-либо документов. Потом без суда приклеили — «социально опасный элемент». Реабилитирован из-за отсутствия вины. Старик, никому не нужен. Забрать квартиру, солнце, воздух, опозорить на всю жизнь! Кто знает, что я реабилитирован и невиновен, — всем не покажешь удостоверение о реабилитации!

«Почему все погибли, а ты живой?»

Неумержицкий С.Г.: Наш морской десант усиленного батальона автоматчиков 260-й отдельной морской бригады погиб при высадке в тыл немцев. Попало в плен не более 10 человек раненых и обмороженных, в том числе и я. И следователь мне так и говорил — почему все погибли, а ты живой?

«Прошел семь лагерей…»

Дерновой Н.А.: Я был командиром роты, попал в плен. Бежал, вернее, пытался сбежать с этапа, потом из-за проволоки. Прошел семь лагерей. Факт моего ранения впоследствии не был признан, так как у меня нет на сей счет медицинского документа, а экспертиза не может точно установить давность ранения. Извещение, полученное моим отцом, о том, что я убит, во внимание не принято.

Летом 45-го союзники привезли бывшим своим пленным новенькое обмундирование, присвоили очередные звания, выплатили деньги, «заработанные» за годы плена, и отправили домой самолетами. А нам досталось по несколько госпроверок, и проходили мы их в той же «форме» узников, с клеймом на спине…

«Без права выезда...»

Филимонов П.П.: Меня, пленного, отправили в лагерь в Восточную Пруссию, где я проработал 2,5 года. После открытия второго фронта отправили строить оборону в Италию. В Италии нас освободили американцы. После нас привезли в Австрию, в Вену, где прошли особый отдел. Нас готовили на японский фронт, но Япония капитулировала, нас погрузили в вагоны и отправили в Магадан. Там опять особый отдел, допросы, и направили без права выезда на шахту в Магадан, где пробыл 9 лет…

«Солдат, “без вести пропавших” в Отечественной войне, у нас превратили в “безвестных” и “пропавших”»

Орешкин Юлиан Григорьевич: Солдат, «без вести пропавших» в Отечественной войне, у нас превратили в «безвестных» и «пропавших». Но не прошло это бесследно для нашего народа. Живут ведь миллионы внуков, затаивших в глубине души своей боль.

По вине Сталина фашисты смогли ворваться в нашу страну. По вине Сталина и его адской машины много ни в чем не повинных людей не вернулись домой, зная, что дома их ждет концлагерь. Власовцев я презираю. Поднимать ружье на своего брата — это подло. Но откуда они? Не порождены ли они были сталинской жестокостью? Зло породило зло. Потомки не простят нам эту грязную войну со своими братьями, «без вести пропавшими».

«Дед! Ты ни в чем не виноват!»

О судьбе моего деда Захарова С.Г.

Прадед Гавриил Иванович вышел во двор за дровами и увидел худого высокого мужчину. Он не узнал своего сына, сказал жене: «Посмотри, кто-то там пришел». «Да это же Сима!» — воскликнула бабушка. Она плакала от счастья. Дед вернулся через полгода после окончания войны весом 52 кг при росте 180 см. Вернулся из плена с отмороженными ногами и позвоночником, поврежденным ударом приклада. Прабабушка говорила, что он долго ничего не мог есть: «Желудок не принимал пищу».

НКВД не заставил себя ждать. В июне 1946 года ночью деда забрали снова. И снова начали проверять, «разрабатывать по месту работы». Было заведено новое дело — № 13.618. В доме долгое время был наготове узелок с вещами. В последний раз его вызывали летом 1955 года.

После войны он не мог лишнего слова сказать, всегда был замкнутый, потому что было презрение к тем, кто вернулся из плена. Хотя и не виноват, что туда попал. Только через десять лет после войны, в июне 1955 года, дело было закрыто. Но я точно знаю, что до конца жизни мой дед испытывал чувство вины и стыда за то, что попал в плен, что не застрелился, как это требовалось тогда, — многие говорили, что они бы на его месте сделали это, — за то, что не защищал Родину вместе со всеми на фронтах Великой Отечественной войны, что не пришлось ему воевать с оружием в руках. Но все-таки, даже пройдя через фашистский плен и десятилетний гнет проверок НКВД, мой дед не был сломлен и прожил достойную жизнь. Что такого должны совершить мы в своей жизни, если место для нас буквально отвоевано. А пока мы можем сказать: «Дед! Ты ни в чем не виноват. Большое спасибо тебе и бабушке за то, что мы живем...»

«Если не друг мой — не читай»

Из записок военнопленного, найденных после его смерти внуками

Мне часто задают вопрос, почему я остался в живых. Ответить очень трудно, ведь я никогда не думал остаться живым, но ненависть к мучителям, любовь к настоящему оставили мне жизнь. Со мной не разговаривают по-товарищески коллеги. Или унижают за прошлую мою судьбу. Может, я не умею вести себя, слишком молчалив, но мне кажется, что это из-за того, что я был в плену. Мне это тяжело, непереносимо. Мне тяжело быть одиноким и еще тяжелее находиться с людьми, которых хорошо знаешь, но которые обращаются с тобой как с незнакомцем. Я не могу рассказать никому свое горе. Есть мать, сестра, но им не понять. Есть подруга. Она знает мою историю, но не знает моих переживаний. Она тоже становится далекой. Но разве я не прежний, разве я изменился? Почему Баталов, узнав мою историю, теперь избегает меня? Ведь он знает меня, знает, что я не мог изменить Родине. Почему, как на позор, я уже полгода ношу удостоверение вместо паспорта? Я боюсь его показывать, мне стыдно и до смерти тяжело. Я не совершил ничего против Родины, советской власти, русского народа. Я готов покончить с собой. Мне это не тяжело, я десятки раз переносил больше, чем сама смерть…

«Ведь она была его Родиной, за которую он сражался как мог…»

Мой прадед вернулся из фашистского плена. Он, по воспоминаниям родственников, всю жизнь стыдился этого. Он так и умер с чувством вины — за то, что не застрелился, когда его брали в плен. После его смерти в военкомат пришли документы, приравнявшие его к участникам Великой Отечественной войны. Он не дождался этой справки. А как он ее ждал и боялся, что придет отказ и опять будут проверки! Для него было бы большим счастьем узнать, что он — участник войны. Клеймо военнопленного всю жизнь тяготило его. Он никогда не рассказывал об этом периоде своей жизни и стыдился его. Иногда, по словам детей, от него можно было услышать: «Живой я вам приношу позор, я стыд для всех вас, почему я не застрелился?» Дед был награжден медалью «За победу над Германией», но по прибытии в Тулу ему в НКВД приказали сдать медаль. До 1957 года он вместе с женой и детьми (в том числе и моей мамой) состоял на спецучете в НКВД. До самой смерти моего деда так и не признавали ветераном войны, а слова «НКВД» и «комендатура» преследовали его до конца жизни. И не было в его сердце ненависти к России, ведь она была его Родиной, за которую он сражался как мог.

Понравился материал? Помоги сайту!