Большие возможности

«Человеческая» история отличается от «большой» тем, что человек, попавший в ее фокус, по определению проживает свою — индивидуальную, похожую или не похожую на другие, стандартную или исключительную — жизнь, границы которой лишь по случайности могут совпасть с границей «большой истории»: там, где заканчивается одна «эпоха» и начинается другая, продолжается все та же человеческая жизнь.

Фредерика Брюса Томаса (1872—1928), персонажа книги Владимира Александрова, никак не получится определить кратко: он американец, но при этом афроамериканец, что создаст в его собственных глазах в начале 1920-х гг. большие сложности с подтверждением американского гражданства, поскольку, как сетовал он, «в Миссисипи неграм не выдавали свидетельств о рождении» — впрочем, здесь он окажется неправ, полагая, что именно поэтому никак не может получить свой американский паспорт. Он, правда, станет подданным Российской империи — выбрав для этого самый неудачный момент, начало Первой мировой войны — и затем будет старательно пытаться забыть об этом. Он будет дважды или трижды женат — вопрос сомнительный, поскольку со второй женой разведется в Москве в 1918 г. в рамках нового советского права и тогда же, по его словам, вступит в третий брак: все это известно с его слов и слов его третьей жены (американский дипломат предпочитал в данном случае использовать кавычки для обозначения статуса женщины) — по его же рассказу, вторую жену он застал с «комиссаром» в самом недвусмысленном положении, но здесь его рассказ больше напоминает истории, которые обильно публиковались в антибольшевистской прессе тех лет, что, впрочем, не делает их все по определению лживыми, но не дает никакой возможности определить, где в конкретной истории заканчивается правда и где начинаются фантазии о «женщинах и комиссарах». О вероисповедании его не то чтобы ничего не известно — скорее, известно слишком много, чтобы можно было его определить: в детстве и юности он ходил в евангелическую церковь (выстроенную на земле, которую подарил его отец; в школе при ней преподавала, вероятнее всего, его мать), с первой женой венчался в римско-католической церкви, в своем роскошном клубе на Таксиме творил — правда, в зале, развлекая туристов и завсегдатаев — намаз, обратившись лицом к Мекке. Так что трудно в результате сказать, верил ли он во что-то помимо себя — и своей удачи, которая редко подводила его вплоть до последних лет.

© Новое литературное обозрение, 2017

Он пересекает пространства, отграниченные друг от друга политически и культурно, говорит бог знает на скольких языках (по крайней мере, точно владеет английским, французским, русским, итальянским, вероятнее всего — немецким), общается с представителями самых разных сфер. Он — одновременно исключение и в то же время образчик определенного, не очень распространенного, но существующего в это время типа: тех, кто воспринимает устоявшиеся правила и обыкновения не как то, чему нужно следовать и воспроизводить, а как условия игры — дающие в том числе возможность переключаться из одной системы правил в иную или использовать возникающую неопределенность.

Вместе с тем биография Томаса демонстрирует, как действует социальный лифт: ведь если привычно можно сказать, что он поднялся с самых низов, другой ракурс покажет неточность подобного суждения. Действительно, самостоятельную жизнь ему пришлось начинать с работы разносчиком на американском Юге и потом перебираться все дальше на север и на восток Америки, служа официантом и лакеем. Но родители его принадлежали к числу совсем немногих из потомков бывших рабов, кому удалось не только приобрести в собственность землю, но и завести большое хозяйство с наемными работниками, — лишь единицы других могут быть сопоставлены с ними, достаточно богатыми, чтобы покровительствовать местной церковной общине, вести дела на сотни тысяч долларов по современному курсу, дать образование своему сыну. Из-за конфликта с местным белым землевладельцем они потеряли землю, но оказались обладающими достаточной поддержкой, чтобы выиграть процесс с ним в суде округа и затем продолжить тяжбу в суде штата; процесс стоил им большей части состояния, но отнюдь не всего — по крайней мере, вынужденные перебраться в город, они обладали средствами, достаточными, чтобы стать домовладельцами и пускать жильцов; один из них и стал убийцей отца Фредерика, отомстив за то, что тот попытался заступиться за избиваемую им жену и привлек полицию. Гибель отца вскоре раскидала семью — но спустя много лет, видимо, мать пыталась помочь сыну в его делах, когда тот пытался начать свое дело в Лондоне; по крайней мере, тогда, уже в 1890-е, она заложила землю, находившуюся у нее в собственности, — приобретение, сделанное уже после того, как она стала вдовой.

Фредерик начинал с самого низа, но при этом, в отличие от тех, кто изначально был внизу, он обладал другим социальным опытом и иными горизонтами — тем, что унаследовал в семье и что семья сумела ему дать, без чего он не смог бы осуществить свое восхождение.

Если для большинства европейцев Америка представлялась страной «больших возможностей», то для чернокожих обитателей США ситуация выглядела совершенно иной. В Америке последних десятилетий XIX века, особенно после того, как к концу 1870-х был достигнут новый компромисс Севера и Юга, установивший режим сегрегации, для афроамериканца перспективы представлялись не только весьма ограниченными, но и, что важнее, в любой момент он — в отличие от ирландца, еврея или поляка — мог получить официальное напоминание о своей неполноценности. Для Фредерика благодаря его легкому, располагающему к себе характеру, умению находить общий язык с разными людьми и склонностью к путешествиям Европа была землей обетованной. Проведя несколько лет в Лондоне, Париже, в Монако и в Италии, поработав в Германии и в Австро-Венгрии, он в 1899 г. оказался в России, в итоге прочно обосновавшись в Москве. Здесь он вызывал не отторжение, а удивление, любопытство, благосклонный интерес — то, что в Новом Свете стигматизировало его, здесь оказывалось преимуществом.

С десяток лет поработав официантом, а затем метрдотелем в лучших ресторанах столицы — «Аквариуме» и легендарном «Яре», он скопил достаточно средств, чтобы самому вместе с компаньонами попробовать себя на том же поприще, где ранее был наемным слугой, — благо «Аквариум» к этому времени сдавался в аренду. За пять лет, предшествовавших началу мировой воны, он стал одним из наиболее известных антрепренеров старой столицы, искал лучшие номера для своей программы в других европейских мегаполисах, начинал присматриваться к Петербургу, чтобы в нем открыть собственное заведение, вел какие-то дела в Одессе, где приобрел виллу. Война сделала Фредерика лишь еще богаче: благодаря запрету на продажу алкоголя, введенному в Российской империи с ноября 1914 г., возник огромный черный рынок, а клиенты его заведений были готовы щедро платить за запрещенные напитки. За пятнадцать лет в России Фредерик не только обзавелся семьей, домом, виллой — став сначала обеспеченным, а затем и богатым членом общества, — но и стал воспринимать ее как родную страну, сменив с началом войны гражданство и став теперь официально «Федором Федоровичем»:

«Это оказалось чем-то большим, нежели стремление приспособиться, соответствуя интересам московского делового мира; это стало частью индивидуальности Фредерика даже внутри его семьи. Двое из его внуков, которые сейчас живут во Франции, не знали его американского имени. Они считали, что Федор — единственное имя, какое у него было, потому что так всегда его называл их отец, первый сын Федора, в семейной устной истории» (стр. 105—106).

Жизнь Фредерика/Федора с 1890-х и вплоть до 1917 г. была существованием в стабильном мире — он сам был изменчив, бесконечно лавируя, изобретая, перебираясь из страны в страну и с континента на континент, принимая тот язык, на котором говорили вокруг него, и видя возможности в стабильном порядке, которые не замечали или не умели использовать местные. В 1917 г. все изменилось: сдвинулись сами основания той реальности, в которой умел жить Федор Федорович, — теперь его прежние навыки не приносили прежнего успеха: он еще продолжал действовать с верой, что все вернется на круги своя, договаривался о долгосрочных арендах и обсуждал платежи, в то время как в его увеселительном заведении романтики революции ставили вместо французских увеселительных пьесок трагедии и исполняли классическую музыку для рабочего класса и солдат, уверенные, что те были искусственно отлучены от «высокого искусства» прежним режимом и теперь испытают радость приобщения.

Он сумеет в 1918 г. бежать из Москвы в Одессу — вынужденный оставить вместе со второй женой, той самой, которую обнаружил с «комиссаром», одну из дочерей от первого брака — и затем, в апреле 1919 г., бежит уже из Одессы, потеряв в городе еще одну дочь (с ней он сможет восстановить контакт лишь пару лет спустя). Константинополь станет для него на последующие годы местом новых надежд (и одновременно надежды вернуться назад в Россию, с которой придется проститься в 1921 г.). Город, оккупированный поздней осенью 1918 г. войсками союзников, почти на пять лет оказался «междумирьем» — той реальностью, к которой Фредерику не было нужды привыкать. Кемалистская революция стала еще одним поворотом судьбы, к которому Фредерик был не готов — он не вписывался в новые порядки и при этом не мог, не имея паспорта, уехать из города, он пробовал расширять свои дела, надеясь на большой успех, теряя на этом те деньги, что успел скопить ранее.

Но и окончательно разорившись, бежав из Константинополя в Анкару, он вновь пытается начать сначала — не сумев открыть очередное увеселительное заведение, Фредерик возвращается к началу своего пути, вновь поступив на службу официантом. Теперь, однако, то, что на протяжении предшествующих десятилетий было неизменным достоинством, — обилие знакомств, привлекающий внимание внешний вид и склонность нравиться — стало недостатком: его стамбульские кредиторы нашли его, а заплатить им было нечего, и теперь они не верили в его перспективы, уставшего негра за пятьдесят, — что у него вновь что-то получится, выйдет встать на ноги. Они или желали отомстить за потерянные с ним деньги, или же думали, что у него нечто припасено на черный день — с чем он расстанется, если пригрозить ему тюрьмой. В этом они ошибались: все, что он сумел спасти от кредиторов, убегая из Константинополя, он потратил в неудачной попытке открыть ночной клуб — так что 12 июня 1928 года он умрет в стамбульской тюрьме и будет похоронен на скудные средства, собранные друзьями (на них он был неизменно богат).

В рассказываемой истории особенно наглядно видно, как маленький человек не только является жертвой или объектом неких «больших процессов», не только оказывается под властью тех или иных порядков, экономических, культурных и политических, но и использует их — он действует тактически или пытается выстроить некую долгосрочную стратегию, уклоняется или, напротив, активно взаимодействует, но неизменно демонстрирует, что не попадает без остатка ни в одну категорию, которые накладывает на него большой мир. Фредерик в конце концов потерпел поражение: его стамбульский клуб, названный в память о наибольшем московском успехе «Максимом» (и под этим именем просуществовавший, сменяя владельцев, до конца 1970-х), не выдержал конкуренции с огромным казино, открывшимся в бывшем султанском дворце «Йылдыз». Но примечательно, что эта же история вполне могла бы оказаться с совершенно другим финалом: всего через несколько месяцев после того, как Фредерик был вынужден закрыть свой клуб на Таксиме, новые турецкие власти, что-то не поделив с владельцами «Йылдыза» или по какой другой причине, закрыли его — и «Максим», теперь сменивший вывеску и ставший Yeni Maxim, то есть «Новым Максимом», расцвел на долгие годы. Лишь несколько месяцев и несколько тысяч долларов отделяют реальную историю Фредерика от хрестоматийной «истории успеха».

Владимир Александров. Черный русский: История одной судьбы / Авториз. пер. с англ. В. Третьякова. — М.: Новое литературное обозрение, 2017. — 336 с.: илл.

Понравился материал? Помоги сайту!