Надежда Папудогло: «Я прогнозирую полный упадок малых российских медиа»
Разговор с издателем «Мела» о плачевном состоянии медийного рынка, который экономика убьет быстрее, чем политика
9 августа 202338259Когда слушаешь или смотришь российские провластные медиа, часто кажется: «вот если бы я там был, я бы им таких аргументов сразу, я бы их срезал, я бы им напомнил, они бы у меня поплясали». Так может размышлять сегодня только наивный человек. Прежде всего, телевизионное пространство устроено таким образом, что вы гарантированно проиграете: там на вас набросятся примерно вшестером на одного заодно с ведущим. На радио, допустим, еще можно поспорить, как и в газете, один на один, как в нашем случае. Но тут против вас работают уже другие, более сложные, законы — структура языка. В России долго ждали нового писателя-мессию, призывали новый язык — страна ведь литературоцентричная, как говорится, — и накликали: поднатужившись, страна произвела язык пропаганды. Он до сих пор еще до конца не изучен, но вот его характерная черта: он всегда требует от вас соблюдать правила, которые сам соблюдать не собирается. «Половина территории, которая сейчас входит в состав Украины, никогда не была никакой “Украиной”. Это была Российская империя», — утверждает интервьюер, беря в адвокаты саму Историю, говоря как бы от лица самой «исторической правоты». Но когда от лица Истории начинает отвечать Алексиевич, журналист ее тотчас поправляет: «При чем тут 1922 год? Мы с вами живем сегодня, в 2017 году». «Я вас спрашиваю не про двести лет. Я вас спрашиваю про сегодня. Мы живем сегодня». Вот в этом месте ему надо бы ответить: «А при чем тогда Российская империя, если мы живем сегодня?..» — то есть ловить на слове.
Вторая важная примета пропагандистского дискурса — он все время ходит по кругу, он не имеет оснований и поэтому трудноуловим, он питается от самого себя: «государственный переворот — фашистская идеология — Киеву можно, а Донбассу нельзя? — а где вы там видели танки? — людям запрещают говорить по-русски». Вероятно, это можно назвать идиолектом — как это понятие употреблял Ролан Барт: скудный язык, на котором невозможна «настоящая жизнь», но узкоспециальная жизнь — вполне. Барт приводит в пример язык моды. Ты пытаешься найти какие-то основания, моральный или логический фундамент любого утверждения — и не находишь; основания перекрестно отсылают друг к другу или притворяются самой природой, тем, что так «искони», «исстари» или что это «общеизвестно». Почему шляпка с широкими полями «означает приход весны», почему в этом пальто нужно «прогуливаться вдоль доков в Кале», а это платье подходит «для посещения фермы» — нет логических объяснений, это самозарождающийся смысл, он исходит из самого себя; но такому языку нельзя и предъявить никакие претензии, поскольку он «забывает» через минуту то, о чем говорил. Пропаганда действительно — психолингвистический феномен: она затягивает, ты вскоре не можешь выбраться из этой трясины — аргументы кажутся знакомыми и наивными, но их столько и они увязаны так плотно, что кажутся «системой».
Почему рефлексирующий, мыслящий человек, как правило, проигрывает в этом поединке с пропагандой? Потому что он приучен, что диалог должен рождать какой-то новый смысл, расширяя границы известного, — и даже спор с оппонентом предполагает поиск истины, сомыслие, обмен аргументами. А этот идиолект, напротив, лишает вас воздуха, пространства для размышления — вы понимаете, что вам не вырваться из этого круга. Отгадка тут проста: то, что интервьюер кокетливо называет диалогом, лишь притворяется им; на самом деле это разновидность символического насилия — которое хочет добиться не истины, а окончательной победы, взгромоздиться на вас, отхлестать словами.
Живущему в России сегодня достаточно двух-трех фраз, чтобы распознать эту «позицию»; тема Украины — вообще лакмусовая бумажка, сразу все ясно. Алексиевич обвиняют в наивности, что вообще согласилась продолжать, — забывая о том, что в течение всего разговора она понимает, с кем имеет дело. То есть это было сознательное решение. Нужно понимать, что Алексиевич полжизни провела за такими разговорами, из этого и сотканы ее книги; она слушала правоту матерей, которые потеряли детей, слушала правоту тех, кто смертельно болен, слушала окопную правоту медсестер — то есть удивить ее бескомпромиссностью оценок сложно, так же как и жестокостью суждений. И тут она скорее выступает в роли слушателя, нежели говорящего («Да, интересно узнать человека, находящегося по ту сторону, узнать, что у него в голове» — так она начинает разговор); и вот она выслушивает еще один монолог — к тому же она «не своя», она тут в гостях.
Вот ей задают самый бестактный вопрос: знает ли она, за что именно получила премию? У нас знают эту рифму к слову «роза» — «ей дали премию назло России», но Алексиевич еще не привыкла к этой «позиции». Она еще не знает, что виновна перед Россией — с тех пор как получила Нобелевскую премию и ее победа тут была воспринята многими с болью. Недавнее сообщение о ее мнимой смерти, опубликованное во взломанном твиттере министра культуры Франции, подтверждает, что внимание к ней как к «русофобу из первого ряда» не ослабло. Она еще не до конца понимает, что тут идет геополитическая борьба и каждый запрещенный к ввозу из-за границы помидор имеет такую же цену, как и каждое вырванное из уст врага слово — которое можно будет использовать против него. Говорящий и пишущий в России уже имеет к этому иммунитет, закалку, а она — нет. И, вероятно, повинуясь именно писательскому инстинкту, она не хочет иметь этот иммунитет — поскольку это закрыло бы ее от людей.
Из всего этого можно сделать печальный вывод. Нас учили, что в любом случае нужно вступать в диалог, это такая обязанность гуманитария: «нужно разговаривать в любом случае». Но мысль в разговоре рождается от двоих; а в ситуации, когда один пытается родить мысль, а другой старается ее убить, — какой тут может быть диалог. Тут, конечно, можно еще раз сослаться на Барта, который считал, что единственный способ разоблачить миф — разобрать его структуру, то есть буквально цепляться за слова и разбирать, откуда что, — но это все равно получится тот еще диалог, та еще коммуникация.
Это в целом, конечно, крах диалога — и даже в широком смысле смерть языка.
Считалось, что открытое пространство освобождает человека — то есть в силу самой информационной разомкнутости, технически, человек XXI века не способен жить вне других голосов, а значит, каждому гарантирован минимум объективности. Нужно признать, что эта концепция потерпела крах: именно открытое пространство заставило неподготовленного, посттоталитарного человека закупориться. Мало того: с помощью инструментов открытого мира оказалось возможным как раз герметично «закрыть» этот мир, закутаться в информационный кокон — ничего чуждого не впуская — и уже оттуда посылать миру проклятия.
Искать истину в такой ситуации становится невозможно. Механизм сообщничества утерян, этот язык попросту хочет бить, бить, бить, как барабаны из песни Галича. Принимать решение о диалоге теперь приходится исходя не только из собственной готовности, но и из степени накала собеседника (это чувствуется в интервью), а также из собственной психологической устойчивости. Приходится все время быть настороже — спрашивать себя, чем является этот разговор: собственно разговором или кнутом? От чьего лица, так сказать, речь? Если от лица телевизора — а это легко понять, — то остается только замолчать; у писателей это должно хорошо получаться.
Запрещенный рождественский хит и другие праздничные песни в специальном тесте и плейлисте COLTA.RU
11 марта 2022
14:52COLTA.RU заблокирована в России
3 марта 2022
17:48«Дождь» временно прекращает вещание
17:18Союз журналистов Карелии пожаловался на Роскомнадзор в Генпрокуратуру
16:32Сергей Абашин вышел из Ассоциации этнологов и антропологов России
15:36Генпрокуратура назвала экстремизмом участие в антивоенных митингах
Все новостиРазговор с издателем «Мела» о плачевном состоянии медийного рынка, который экономика убьет быстрее, чем политика
9 августа 202338259Главный редактор «Таких дел» о том, как взбивать сметану в масло, писать о людях вне зависимости от их ошибок, бороться за «глубинного» читателя и работать там, где очень трудно, но необходимо
12 июля 202367241Главный редактор «Верстки» о новой философии дистрибуции, опорных точках своей редакционной политики, механизмах успеха и о том, как просто ощутить свою миссию
19 июня 202347592Главный редактор телеканала «Дождь» о том, как делать репортажи из России, не находясь в России, о редакции как общине и о неподчинении императивам
7 июня 202339791Разговор Ксении Лученко с известным медиааналитиком о жизни и проблемах эмигрантских медиа. И старт нового проекта Кольты «Журналистика: ревизия»
29 мая 202361241Пятичасовой разговор Елены Ковальской, Нади Плунгян, Юрия Сапрыкина и Александра Иванова о том, почему сегодня необходимо быть в России. Разговор ведут Михаил Ратгауз и Екатерина Вахрамцева
14 марта 202395843Вторая часть большого, пятичасового, разговора между Юрием Сапрыкиным, Александром Ивановым, Надей Плунгян, Еленой Ковальской, Екатериной Вахрамцевой и Михаилом Ратгаузом
14 марта 2023106224Арнольд Хачатуров и Сергей Машуков поговорили с историком анархизма о судьбах горизонтальной идеи в последние два столетия
21 февраля 202340851Социолог Любовь Чернышева изучала питерские квартиры-коммуны. Мария Мускевич узнала, какие достижения и ошибки можно обнаружить в этом опыте для активистских инициатив
13 февраля 202310014Горизонтальные объединения — это не только розы, очень часто это вполне ощутимые тернии. И к ним лучше быть готовым
10 февраля 202311855Руководитель «Теплицы социальных технологий» Алексей Сидоренко разбирает трудности антивоенного движения и выступает с предложением
24 января 202311859