«Пальцы дней» Константина Сомова

«Сомовщина мною овладела» ^[1] — записал в дневнике М. Кузмин в 1907 году, 6 июля. И этим летом, летом 2017 года, у меня такое же ощущение: «сомовщина овладела». И, думаю, не только мною.

Потому что 30 июня в свет вышел дневник К.А. Сомова, пока только за семь лет (1917—1923), но полный, с восстановленными купюрами.

Издание подготовил и осуществил Павел Голубев, и отныне именно его имя связывается с репрезентацией и изучением наследия Сомова, потому что полный дневник Сомова, снабженный солидным научным аппаратом, с тщательно выверенным и восстановленным текстом, претендует на то, чтобы стать важнейшей книгой для историков литературы и культуры XX века.

Помимо очевидной серьезной работы над текстом дневников Сомова книга хороша и внешним оформлением. На обеих ее обложках фотографии, сделанные в ателье «Чудо» (Невский проспект, 100): на передней — Сомова, на задней — Мефодия Лукьянова, его многолетнего любовника. Том вообще начинается с подборки фотографий, и первая из них, с занавеской, то ли прикрывающей, то ли приоткрывающей интерьер квартиры Сомова, как бы призывает ее отодвинуть и вступить, по выражению публикатора, в сомовский универсум.

А словосочетание «пальцы дней», которым я озаглавила свои заметки об этой книге, — это известный стихотворный цикл Михаила Кузмина о днях недели, когда осознаются значимость и внутренний смысл каждого прожитого дня. Именно так и для этого пишется дневник. Помимо того что дневник Сомова неизбежно соотносится с уже существующими в нашей культуре дневниками Кузмина — его современника и человека его круга, у самого Сомова есть картинки дней недели — цикл открыток-виньеток 1904 года.

История же текста его «дней» не так легка и воздушна, как предстает на открытках. Написанное Сомовым — неразборчивым (подчас и для него самого) почерком, иногда на случайных листках, но в основном в маленького формата записных книжицах — страшный сон для текстолога, работа трудоемкая и небыстрая. То, что ее проделал один человек, а не академическая институция или музейное сообщество, вызывает восхищенное удивление. Для меня это не общие слова похвалы, а своего рода ревнительное отношение к труду, который, скорее всего, мне, например, был бы не по силам. Вот что я имею в виду: просматривая письма Сомова к Анастасии Чеботаревской в Пушкинском Доме, я без усилий разбирала, что там написано. Но когда у меня в руках оказалась одна из записных книжек-дневников Сомова в Отделе рукописей Русского музея, я за три часа разобрала, да и то фрагментарно, лишь страничку. Можно себе представить, какой труд стоит за тем томом, который мы держим в руках. А ведь Павел Голубев еще и восстанавливал записи, вымаранные или стертые Е.С. Михайловым, племянником Сомова: при передаче в Русский музей он подверг цензуре ряд упоминаемых в дневнике имен (например, как видно, последовательно изымались упоминания об эмигрантах, в частности, о Н.П. Рябушинском), антибольшевистские высказывания и, понятное дело, все, касающееся сексуальной жизни и эротики (даже в экфрастических ее аспектах).

Только что вышедший дневник Сомова начинается записью от 25 октября 1917 года и завершается 3 декабря 1923 года. Конец первого тома не означает конца дневника и его публикации ^[2]. Однако надо же с чего-то начинать, чтобы поднять, объять такой массив текста, поэтому публикатор выбрал в качестве границ книги значимые для автора дневника ключевые точки. Первая — запись, сделанная в день октябрьского переворота, последняя (в этой книге) — в день отъезда Сомова из Петербурга, из России, навсегда.

И вот не прошло и ста лет (на самом деле почти прошло), как читателю оказалась доступна в полном виде запись дневника Сомова от 25 октября 1917 года. Таким образом, лето 2017 года еще и поэтому стало знаковым событием для русской культуры, как сто лет назад такой точкой отсчета стало «двадцать пятое, первый день».

Остановлюсь на этой первой записи. Это поможет понять, почему дневник Сомова должен был быть опубликован — и опубликован в том виде, как это сделано сейчас. По крайней мере, это даст представление, что сделано нынешним публикатором, как и зачем.

Итак, 25 октября 1917 года: «Утром укладка Вальполя ^[3]...» — и далее следует описание надрывного расставания, заканчивающееся жаркими объятиями...

Т.е. ни слова про революцию. Лишь на следующий день, 26 октября, Сомов кратко фиксирует: «Сегодня победа большевиков. События». А так он в этот день разбирал книги и читал роман уехавшего Х. Уолпола.

Дело в том, что почти сорок лет назад дневники Сомова — в отрывках (в очень отрывочных отрывках!) — были напечатаны ^[4]. Для своего времени это было немаловажное издание, его ценность не отрицается и теперешним публикатором. Однако в 1979 году читатель был введен в заблуждение, потому что запись Сомова «Сегодня победа большевиков» в той книге отнесена к 25 октября — к, так сказать, официальному дню «великойоктябрьскойсоциалистическойреволюции». Т.е. тогдашние публикаторы пытались показать, что Сомов, не вписывавшийся в рамки искусствоведческих и человековедческих парадигм того времени, хоть в этом-то проявил себя «как все» — заметил, отметил «Революцию» в дневнике. Хотя, собственно, чем плоха датировка «26 октября», если, как пишет Сомов, «в 6 часов встал» — и осознал «победу большевиков». Впрочем, немотивированные и неоговоренные купюры издания 1979 года подробно разобраны в новой книге (с. 85), и отнюдь не с намерением реванша над прошлыми публикаторами, которые сами признавались, что сделанные купюры давали им «призму в восприятии» Сомова. «Дневник. 1917—1923», если продолжать офтальмологическую метафору, дает возможность восстановить верную оптику в отношении писательского труда Сомова и его личности. Это, безусловно, хорошо и правильно; другое дело, что гуманитариям, причастным к изучению так называемого Серебряного века русской культуры, придется теперь пересмотреть некоторые свои ссылки, а может быть, и выводы, сделанные по изданию 1979 года.

Так что же представляет собой «полный Сомов»?

Что греха таить, выходу книги, едва она была проанонсирована, предшествовала интрига: что там будет, когда он, «Сомов», выйдет весь, без купюр?..

Тема гомосексуальности и гомоэротики вроде бы перестала быть запретной, но тут был эффект исповедальности конкретного человека, да еще художника, без которого немыслим пантеон русской культуры.

И вот перед нами — предельно откровенные записи Сомова. Честно говоря, впечатление от них больше филологическое, чем шокирующее чувство «приличия» или стыдливости.

Причем филологический ракурс восприятия сомовского, так сказать, «дискурса сексуальности» вольно или невольно заложил сам комментатор, снабдив дневник тезаурусом, куда включены наиболее употребительные в записях Сомова слова этого ряда. Дело в том, что дневник Сомова — это не «занавешенные картинки», здесь нет пряных и соблазнительных описаний. Напротив, сексуальный аспект жизни фиксируется просто как факт и в потоке повседневности сам становится своего рода повседневным отправлением. Однако при этом автор дневника зачастую прибегает к (суб)культурному кодированию описания, называя интимные части тела и процессы, от них исходящие, иностранными словами. Часть из них, наиболее «частотные», приведена, как уже было сказано, в «Словаре» в конце книги. Часть снабжена подстрочным переводом. И вот здесь мне несколько претит произвольность, с которой словцо выхватывается из «родной» языковой среды и с последней прямотой дается в переводе, иногда довольно произвольном, нарочито грубом, на русский. Как, например, употребленный Сомовым англицизм cockstand в записи от 23 июля 1919 года, который переводится словом «стояк». Вместе с тем не вызывает сомнений, что окказиональное словоупотребление привычной всем аббревиатуры P.S. нуждается в помещении в словарь и толковании (здесь, заинтриговав тех, кто не читал «Дневник», оставляю место для догадок и отсылаю всех к упомянутому «Словарю»).

Итак, я приоткрыла покров скандальной тайны, окружавшей дневник Сомова, но так долго мы ждали его публикации все-таки не из-за этого.

Отброшенные в издании 1979 года куски восстановлены, а где-то прочитаны заново и откорректированы, и мы имеем не полурассыпавшуюся мозаику, а настоящую картину. Так, по прежним, опубликованным в 1979 году, отрывкам можно было как-то узнать о самом факте знакомства Сомова с Сологубом и Анастасией Чеботаревской. В необъяснимо урезанном виде прежние публикаторы дали очень важную запись в дневнике от 5 мая 1922 года об отпевании «Настасьи Николаевны» — три с половиной строки. Прочтите запись от этого числа во вновь изданном дневнике со слов «Гроб открыли...» Нужно ли говорить, насколько важного знания для понимания последних лет жизни Сологуба, понимания его состояния, вылившегося в поздних стихах, мы не имели и обрели теперь.

Такие книги, как объемные дневники, не читаются в один присест, а перечитываются, становятся справочниками. Безусловно, личность автора проступает на страницах дневника, но так сразу трудно дать этой личности характерологические определения. Хотя, конечно, Павел Голубев в предисловии к дневнику дает набросок черт характера Сомова. Но все-таки первое впечатление от личности при чтении дневников не выдерживает сложившегося стереотипа «хрупкого» (определение Н. Берберовой) салонного художника, а близко, скорее, к замечанию о нем А. Бенуа: «Костя (Сомов), верный своей чисто российской привычке правду-матку резать <…> ^[5]». Вот пример такой «правды-матки» — в записи от 6 февраля 1918 года: «У Веры, провинциальной уродины, муж очень недурен и молод. Как он может употребл[ять] такое чудище?» (Вера — неустановленное лицо, а то я не решилась бы цитировать).

Дневник Сомова, который он вел с двадцатипятилетнего возраста вплоть до дня, предшествующего его смерти (6 мая1939 г.), уже вследствие своей линейной временной протяженности — сорок пять лет — представляет ценность как свидетельство эпохи. Но это еще и документ творческой рефлексии, источник сведений о творческих замыслах и работе художника (мне не удалось подсчитать — сбилась почти вначале, — сколько раз Сомов записывает: «...работал...»). И здесь помимо самого текста дневника важнейшей частью книги являются предисловие, комментарии к записям и справочный аппарат, написанный и составленный Павлом Голубевым. Благодаря ему мы получаем ключ к тексту, возможность не пропустить в нем важные эпизоды.

Важность и — наверное, можно так сказать — эксклюзивность работы Голубева — не только в уже отмеченном tour de force подготовки данной публикации, но и в самом подходе публикатора. Здесь просматривается такая его интенция: к написанному Сомовым за двадцать два года (1917—1939) Голубев относится не просто как к архивному материалу, который необходимо обнародовать. Наверное, я не ошибусь, если предположу, что помимо информативной составляющей он воспринимает дневники Сомова как целостный, своего рода художественный, текст. Отсюда попытка выстроить поэтику сомовского дневника. Об этом говорят разделы предисловия (которое, что тоже важно в этой связи заметить, предваряет настоящий том, но обнаруживает знание всего текста дневника Сомова):

— «Стилизация» (где показано, как художественный прием, превалирующий в практике Сомова, влияет на «порождение текста» дневника);

— «Маска и маскарад» (о театральности культуры Серебряного века и захваченности этой стихией Сомова в жизни и творчестве);

— «Потустороннее» (о мироощущении Сомова, близком к символистскому, опять-таки проявившемуся не только в живописи, но и в дневнике);

— «Русский Пипс и русский де Сад» (где прослеживается жанровый генезис дневника Сомова).

К проникновению в «поэтику дневника» я отношу и такую «смелость изобретения» публикатора, как вынесенное отдельной «главкой» приложение к дневнику «Чтение Константина Сомова». Названия книг, собранные здесь, упоминаются в дневнике, но, безусловно, удобнее и нагляднее для читателя, что они даны отдельным списком. Это своего рода «список книг от Константина Сомова» (модная ныне сетевая забава, кстати). Но если серьезно, то первое, что вспоминается, — это, конечно, слова Мандельштама: «Разночинцу не нужна память, ему достаточно рассказать о книгах, которые он прочел, — и биография готова» ^[6]. Сам-то Сомов, разумеется, не разночинец, но сегодняшние читатели — вполне и большинство, а значит, действительно, Сомов и его дневник будут понятнее, если попробовать читать вслед за ним.

В любом случае теперь, после публикации полного текста дневника Сомова, исследования его творчества и понимание его личности будут основываться на этом издании.

Резюмирую. Книга уникальна, Павел Голубев проделал безукоризненную работу по подготовке дневника в печать. К достоинствам издания, безусловно, относится формат представления материала: все примечания даны в постраничных сносках, именной указатель — 77 страниц — полон (сколько ни проверяла, все упоминаемые в тексте имена находятся). Степень точности издания высока, так как публикация, а в целом ряде случаев — и восстановление дневников Сомова произведены на основе археографического и текстологического исследования его литературного наследия. Историко-литературная ценность работы, проделанной Голубевым, заключается в обнаружении, осмыслении и систематизации большого количества документального и литературного материала.

Вот еще что. В дневнике Сомов всегда кроме числа и месяца указывает название дня недели, в который произведена запись. То есть это действительно по-кузмински «пальцы дней». «Дневник. 1917—1923» начат в среду, в день Меркурия (по Кузмину), а заканчиваются книга и этап жизни Сомова, представленный в ней, 3 декабря, в понедельник — он в «Пальцах дней» начинается так:

Прикосновенье лунных пальцев...
Вставай, лунатик, в путь-дорогу.

Такое вот совпадение стихотворения с действительным путем-дорогою Сомова. И это ждет нас в следующем томе дневника.

Константин Сомов. Дневник. 1917—1923. Вступ. статья, подгот. текста, коммент. П.С. Голубева. — М.: Издательство «Дмитрий Сечин», 2017. 925 с.

Презентация книги в Москве пройдет завтра, 11 июля, в 20 часов в «Электротеатре Станиславский».

---

^[1] Кузмин М.А. Дневник. 1905—1907 / Предисл., подгот. текста и коммент. Н.А. Богомолова и С.В. Шумихина. — СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2000. С. 378.

^[2] Уже объявлено о выходе в свет осенью следующей части дневника — 1923—1925, полностью готовой к печати.

^[3] Так Сомов произносил и транслитерировал на письме фамилию своего любовника Хью Уолпола.

^[4] Константин Андреевич Сомов: Письма. Дневники. Суждения современников / Сост., вступ. статья и примеч. Ю.Н. Подкопаевой, А.Н. Свешниковой. — М.: Искусство, 1979.

^[5] Запись от 5/18 декабря 1916 года — Бенуа А.Н. Мой дневник: 1916—1917—1918 / Вступит. ст. Дж.Э. Боулта и Н.Д. Лобанова-Ростовского, подгот. текста Н.И. Александровой и Т.В. Есиной, коммент. Н.И. Александровой и А.В. Ревякина. — М.: Русский путь, 2003. С. 56.

^[6] Мандельштам О.Э. Шум времени // Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем: В трех томах. Т. 2. Проза. — М.: Прогресс-Плеяда, 2010. С. 250.

Понравился материал? Помоги сайту!