«Я начала писать книги о Цацики, потому что мне самой таких книг не хватало»

В ноябре в России побывала Мони Нильсон-Брэнстрем — шведская писательница, лауреат национальных и зарубежных премий. Ее книги переведены на большинство европейских языков, а известность автору принесла серия о мальчике Цацики и его необычной Мамаше (цикл вышел в издательстве «Самокат»). В России книги о буднях обычного ребенка получили неоднозначные отзывы родителей и стали поводом для дискуссий о допустимом и запретном в детской литературе.

В ноябре 2017 года в издательстве «Белая ворона» перевели две книги Нильсон-Брэнстрем о девочке Семле и ее друге по имени Гордон.

Екатерина Северина поговорила с Мони Нильсон-Брэнстрем об устройстве шведского книжного рынка, депрессии младенцев, появлении YA-литературы, любимом возрасте и съедобных именах.

— Какие у вас впечатления от посещения России и какие мысли были перед поездкой? Что подтвердилось, а что нет?

— Мне здесь очень нравится, даже удивительно, насколько. Москва — фантастически красивый город, здесь все оказалось богаче, чем я себе представляла. Кроме того, я все время в России встречаю совершенно прекрасных людей. Если говорить о стереотипах, которые были раньше, — когда поехала в Сибирь (Мони была гостем КРЯКК — Красноярской ярмарки книжной культуры. — Ред.), то думала, что там вечная зима и будет невероятно холодно. Оказалось, что там такая же погода, как и в Стокгольме, — можно выращивать овощи и фрукты и все как везде. Мне кажется, что у многих шведов, которые не были в России, сохраняется такое советское видение России — что здесь очень серо и грустно, люди все какие-то подавленные и бедные-несчастные…

— Шапки-ушанки и медведи, грустно бродящие по улицам городов?

— Именно так.

— Задам обязательный вопрос: как вы начали писать, что сделало вас писателем?

— Тогда мне нужно процитировать Астрид Линдгрен: детским писателем человек не становится, он просто является таковым.

— 14 ноября исполнилось 110 лет со дня рождения Астрид Линдгрен, и не могу не спросить о том, как ее творчество повлияло на вас и литературный процесс в целом. Какие книги вы особенно любили в детстве и какие вдохновляют вас?

— Мне больше всего нравилась книга «Дети с Горластой улицы», потому что я сама не жила в такой классической, обычной шведской семье (мама Мони — еврейка, которая переехала в Швецию во время Второй мировой войны. — Ред.) и мне казалось, что в ней очень интересно и здорово жить. Думаю, что Астрид Линдгрен повлияла во всех возможных аспектах не только на литературу, но и вообще на то, как мы — шведы — смотрим на детей, на культуру отношений, и больше, чем она сделала, сделать вообще сложно. Она подняла детскую литературу на новый уровень, поэтому взрослые перестали фыркать и отбрыкиваться, что «это всего лишь детская книжонка», а поняли, что это настоящая литература, причем очень высокого класса.

— Когда к Цацики пришел успех, то почувствовали ли вы себя большим писателем и изменило ли это вас как-то?

— Пришлось написать много книг о Цацики, прежде чем я смогла говорить, что я — писатель. Всегда стеснялась этого, и когда меня спрашивали люди: «Чем ты занимаешься?» — то я говорила: «Ну, я немножко пишу…» Прошло очень много лет, прежде чем я осознала, что я — писатель.

— Когда вы начали писать о Цацики, то почва была уже благодатной или это все равно были вызов и прорыв?

— Незадолго до этого вышла книга о мальчике, который жил только с мамой; можно сказать, что она стала каким-то фундаментом, но честно скажу, что начала писать книги о Цацики, потому что мне самой таких книг не хватало.

— Сталкивались ли вы с резкой негативной реакцией на цикл книг о Цацики в Швеции?

— Именно рецензии были очень хорошими, но иногда встречались какие-то частные лица — родители или учителя в детских садах и школах, которые злились и говорили: «Вы понимаете, что такую книгу я не могу читать детям». Но литературные рецензии были очень хорошими. Это интересно, потому что нечасто бывает так, что мнения читателей и критиков совпадают. Обычно в Швеции книги, получающие хорошие отзывы, и книги, становящиеся популярными, — два совсем разных направления.

— А были ли какие-нибудь отзывы, которые очень сильно запомнились?

— Часто вспоминаю одно письмо, его написала уже взрослая читательница. Она написала: «Привет, Мони, я хочу тебя поблагодарить за то, что, когда я была подростком, твои книги спасли мне жизнь, потому что я читала их каждый день и каждый вечер. И меня очень радовало и утешало, что в этом мире есть взрослые, которые понимают, каково это — быть подростком». Это было о книге «Малин + Расмус», ее нет на русском языке, но в России она бы получила маркировку 18+.

— В издательстве «Белая ворона» вышли две истории о девочке по имени Семла. Почему имена ваших главных персонажей — это названия национальных блюд? (Семла — национальный десерт Швеции, сдобная булочка с марципаном и взбитыми сливками, цацики — традиционное блюдо греческой кухни. — Ред.)

— Все началось с Цацики: я придумала имя для него, поскольку мне казалось, что все сразу понимают, что есть какая-то связь с Грецией и это что-то говорит о его маме, которая его так назвала, — не все же называют своих детей в честь соуса или, допустим, пирожка. А потом мне показалось, что это забавная идея, и для остальных героев я тоже стала искать «съедобные» имена.

— В не переведенных на русский язык книгах героев тоже зовут в честь каких-то блюд?

— Да, есть персонаж, которого зовут Печеньице (kaka), брата Семлы зовут Бэнто (порционно упакованная еда в Японии. — Ред.). Кстати, с удовольствием принимаю советы, как назвать персонажей еще.

— Мальчик по имени Борщ (смеемся). Вы — взрослый автор, который перевоплощается в мальчиков и девочек 10—12 лет, и при этом текст получается очень честным и настоящим. Как вам это удается?

— Надо немного подумать. Часто, когда меня спрашивают, какой возраст мой любимый, отвечаю, что 11—12 лет. Мне кажется, что это удивительное время, когда ребенок еще может оставаться ребенком, но при этом делает первые шаги во взрослую жизнь. Это самое начало пубертатного периода, когда очень многое происходит в жизни человека. Также в Швеции мы достаточно открыто говорим с детьми на разные темы, но когда ребенку 10—12 лет, то он начинает задумываться о вещах, о которых ему может быть неудобно или неприятно говорить с кем-то другим. Когда девочка начинает думать «о, я, наверное, единственная, у кого еще не появилась грудь» или «ой, у меня слишком большая грудь» или у мальчика свои пубертатные проблемы, то ребенок в это время может чувствовать себя достаточно одиноким. Кстати, мне кажется, что я была неудобной мамой для моих детей: поскольку я писала о том возрасте, в котором они тогда были, то часто подслушивала, о чем они говорили с друзьями. Или, когда в школе спрашивали о том, кто хочет отправиться в поездку вместе с классом или последить за детьми на дискотеке, я всегда говорила: «Да-да-да, я хочу!» — и очень много подслушивала, а затем использовала в своих книгах.

— То есть вы берете реальные ситуации и внедряете их в свои истории?

— Нет-нет-нет. Я бы сказала, что то, о чем я пишу, — это какая-то смесь происходившего со мной и того, что я видела. Кроме того, когда у меня есть Цацики, Семла или кто-нибудь другой из персонажей, то они уже живут своей собственной жизнью и с ними случаются вещи, на которые уже не совсем могу повлиять. Думаю, что такое часто происходит с писателями, когда они придумывают какую-нибудь ситуацию, — допустим, решила, что Цацики идет в школу, но понятия не имею, что там с ним произойдет. Или, когда начала писать о Семле, мне в голову не приходило, что Гордон живет с ней рядом и какие у них отношения, но все так сложилось. Это, наверное, немного странно звучит, но именно так мои книги и пишутся.

— Отношения детей и родителей в ваших книгах основаны на вашей биографии?

— Может быть, немного — мои родители были очень молоды, когда завели детей, поэтому они были очень современными, непохожими на остальных. Мы, дети, всегда чувствовали, что они нас очень уважают. Так что да, немножко это похоже на мою семью.

— А вообще у ваших героев существуют реальные прототипы? Они узнают себя?

— Нет каких-то конкретных прототипов, хотя я часто рассказываю историю о том, как я познакомилась с мальчиком, у которого совсем не было папы. Но это не реальный прототип. С другой стороны, ко мне часто подходят и мальчики, и девочки, которые говорят: о, Мони, ты написала книжку про меня, — и это меня немножко удивляет. Я думаю, что тот же Цацики — настолько обычный мальчик, что многие себя в нем узнают.

— Пишете ли вы для взрослых?

— Нет, я иногда об этом думаю, но у меня всегда в голове гораздо больше детских книг, которые хотят быть написанными.

— Кто ваш первый читатель?

— Раньше я всегда давала свои книги ребенку или подростку, в основном для того, чтобы понять, правильные ли выражения я использовала. Очень важно не использовать устаревший сленг. Часто мне говорили, что эти слова были в ходу в каменном веке, поэтому сейчас вообще стараюсь меньше использовать быстро устаревающие выражения. Думаю, что такие секреты есть в любой профессии.

— Какой должна быть хорошая книга для детей? И должна ли она быть развивающей, обучающей?

— Думаю, что нет никаких правил. Главное, что я думаю, — что хорошая книга должна быть хорошей историей, которую интересно читать. И, честно говоря, я не видела ни одной хорошей детской книги, которая ставила бы себе целью воспитание детей. Вопрос в том, что такое воспитывающая книга (воспитательная), — я не ставлю своей целью никого воспитывать, но никогда не напишу о том, что Цацики стал расистом, или не буду хорошо писать о плохих людях.

— Спрошу о табу: о чем еще вы не стали бы писать в своих книгах?

— Я бы никогда не стала писать о педофилии или об изнасиловании. Но дело не в том, что это какие-то табу, а в том, что я не могу об этом написать хорошо.

— Необходим ли счастливый финал?

— Нет, не всегда должен быть хороший конец. Я сейчас пишу книгу, в которой мама главного героя должна умереть, и это, конечно, нельзя назвать счастливым финалом. Другой момент — я считаю, что всегда в книге должен быть луч надежды. Даже если это какая-то мрачная концовка. Всегда должна быть возможность в книге надеяться на что-то хорошее.

— Недавно в мире young adult литературы произошел какой-то бум; как вы думаете, с чем это связано?

— Мне нужно спросить для начала, кто же такие молодые взрослые.

— Аудитория в возрасте от 15 до 25 примерно.

— В Швеции эту категорию расширяют до 30 — где-то с 18 до 30 лет. Но тогда я не совсем понимаю — зачем писать такое большое количество книг, ведь в этом возрасте уже обычно читают взрослые книги? Думаю, это связано с тем, что сейчас в мире говорят, что подростки и молодые взрослые очень мало читают, и стараются как-то поднять интерес к чтению. При этом думают, что они не смогут читать серьезные книги, и поэтому пытаются создать что-то такое, что они смогут читать без особых усилий. Или чтобы издательство зарабатывало деньги — коммерческая история. Но это мое мнение, не могу ручаться, что это правда.

— Вы говорите, что сейчас читают меньше. Какова в этом роль технического прогресса — он меняет детей, как вы считаете? Насколько книга в состоянии конкурировать с техническим прогрессом?

— Да, технические достижения очень влияют на нашу жизнь. Технический прогресс означает, что у нас в современном обществе остается все меньше времени на то, чтобы читать. В Швеции провели исследование, которое показывает, что даже молодые мамы, кормящие грудью своих детей, часто одновременно смотрят в телефон или планшет — теряется очень важный визуальный контакт мамы и ребенка. Всем людям необходимо подтверждение своего существования, а детям особенно нужно это от родителей. Тут даже новорожденный не получает этого, и исследование показало, что у детей развивается депрессия, даже у совсем маленьких. И я думаю, что это очень повлияет на нас в будущем.

— Но при этом в Швеции один из самых прогрессивных книжных рынков в мире (я не говорю сейчас про англоязычный рынок, конечно). Ежегодно появляется огромное количество литературы, больше половины — первичный тираж, еще и написанный шведскими авторами. Как вы выдерживаете эту конкуренцию?

— Нельзя справиться с этим количеством. Нельзя справиться с такой конкуренцией, и негативный момент в этом — с детской литературой с 2000-х годов происходит то же самое, что и со взрослой. Выходит книга, вокруг нее делают шум — какую-то пиар-кампанию, потом у издательства есть два, может, три месяца, чтобы книга окупилась. После этого выходит что-то новое, и все внимание аудитории исчезает. А кроме того, взрослая литература иногда выходит в карманном формате, детская же — никогда.

— А есть ли система поддержки от государства? В Норвегии часть тиража автоматически выкупается государством и отправляется в библиотеки. Это дает некую поддержку и стабильность. Есть ли такая поддержка в Швеции?

— Нет, такой системы поддержки, как в Норвегии, нет, потому что в Норвегии покупается довольно большая часть тиража. У нас не так, но, с другой стороны, библиотеки всегда прочитывают выходящие новые книги, и в зависимости от того, насколько положительные рецензии, они, конечно, покупают экземпляры. Честно скажу: если в рецензии не написано, что «это худшая книга в мире», то библиотека купит несколько экземпляров. А еще в Швеции есть писательский фонд, который выделяет писателю небольшую стипендию. Для этого нужно, чтобы у писателя вышли одна-две книги, тогда он может получить эту стипендию — грант на год, потом есть двухгодичная и на пять лет. Мне очень повезло, я получаю писательскую зарплату благодаря тому, что у меня вышло много книг и они хорошо покупаются. И есть еще такой момент: если ваши книги часто берут в библиотеке, то за это вам делаются небольшие отчисления, но до определенного момента.

— Роялти?

— Не совсем так — это все же поддержка от государства. Писатели сами решают, как им распоряжаться этими деньгами — пойдут ли они на стипендию или еще на что, но идут деньги от государства.

— Посещаете ли вы школы и библиотеки? Существует ли обязательное количество посещений в год или все добровольно?

— Раньше это делала довольно часто, потому что для меня как для писателя это тоже способ заработать деньги — если мои книги популярны и к ним поддерживается интерес. А в последнее время обленилась, да и работа занимает много времени, поэтому сейчас езжу где-то раз в месяц.

— А как вы выбираете место? Личная инициатива?

— Нет, у нас есть что-то типа писательского центра — такая система бронирования, куда школы и библиотеки могут позвонить и сказать, какого писателя они хотят привести к себе.

— Может ли быть заказ на книгу от государства?

— Нет, это невозможно. Хотя если это какой-то маленький город, которому скоро исполнится триста лет, и там есть местный писатель, то его могут попросить написать про историю этого места. Но это нельзя назвать государственным заказом.

— Наблюдаете ли вы за литературными трендами?

— Вряд ли я смогла бы так сама писать, но есть такие четкие тренды — например, сейчас модно писать детективы, и многие детские писатели начинают их писать, хотя не делали этого раньше. Или может появиться какой-то тренд на вампиров, и все начинают писать про них. Дело тут не в том, что писатели хотят писать на какие-то конкретные темы, а в том, что издатели следят за тем, что сейчас популярно, и выбирают книги, которые находятся в этой волне.

— Нужны ли книгам возрастные ограничения?

— Я ненавижу возрастные границы, мне кажется, что это ужасная идея, потому что когда вы пишете на какой-то книге, что она предназначена для детей 9—12 лет, то подросток 15 лет не будет ее читать, хотя, возможно, эта книга ему бы понравилась. В Швеции существует маркировка, потому что люди не успевают читать все книги и рецензии и хотят, чтобы был какой-то ориентир — возрастная рекомендация на книжке. Консультанты в магазинах будут предлагать книги под запрос «дочке десять лет» исходя из этих маркировок. И я подумала, что появление YA-литературы тоже связано с этим. Есть литература не только для детей, которые как-то отмечены по возрасту, но и для двадцатилетних. А потом появятся специальные обозначения для тридцатилетних и сорокалетних. Это же безумие полное. Если мы говорим о «Мастере и Маргарите» Булгакова, то многие читают ее в подростковом возрасте. Я подростком читала много Германа Гессе, но какую возрастную границу можно поставить на эти книги? Они же без возраста. Ограничивать — это глупо.

— А необходимы ли иллюстрации в детских книгах? Допустим, нужны ли они для вашей аудитории?

— Нет, вообще думаю, что книгам необходимо меньше иллюстраций. Если говорить о Цацики, то я очень долго обсуждала иллюстрации с художником Пией Линденбаум. Мне кажется, что иллюстрации каким-то образом затормаживают фантазию читателя — возникает ощущение, что он смотрит фильм, где все образы уже готовы и продуманы за него.

— У ребенка должна быть возможность привнести в произведение что-то свое? Свое видение героя и места?

— Читатель — в какой-то степени всегда соавтор книги, и поэтому лучше не давать ему готовые образы. Иногда думаю о том, что если я не описываю детально внешность Цацики и то, как выглядит его комната — место, в котором он живет, то ребенок в другой части света может себе представить свою комнату и своих друзей. Часто читатели допридумывают себе что-то и пишут: «А когда ты написала вот это…» — а я понимаю, что не писала и это уже идет от читателя, он исходит из того образа, который себе придумал.

— Какой совет вы бы дали десятилетней Мони Нильсон?

— Я бы хотела поблагодарить себя десятилетнюю и сказать спасибо за то, что я десятилетняя не дала взрослой мне забыть, каково это — быть ребенком.

Автор выражает благодарность за помощь в организации интервью посольству Швеции в России и лично Анне Огневой.

Понравился материал? Помоги сайту!