Русская классическая литература и неутомимая амбиция

30 ноября в рамках совместного проекта PEN America и COLTA.RU «Написано в Америке» американский прозаик Серхио Де Ла Пава прочитал лекцию «Русская классическая литература и неутомимая амбиция». Мы публикуем ее полный текст.

Чаще всего американцы смотрят на все с американской точки зрения. Я заранее прошу у вас извинения, так как я собираюсь сделать именно это. В частности, как могло подсказать вам название лекции, я хочу поговорить о связи классической русской литературы с тем, что пишут сейчас в Америке. Если такая связь, конечно, присутствует.

С вашего позволения, как бывший студент философского факультета, я должен сначала четко определить некоторые формулировки. Прежде всего, как понимать наличие у страны какой-то своей литературы? Может ли быть смысл в такой формулировке, если учесть постоянно изменяющуюся природу прозы как жанра?

Я буду использовать себя в качестве примера лишь для того, чтобы уменьшить вероятность фактической ошибки. Полагаю, я с уверенностью могу утверждать, что я — американский писатель и, если быть более точным, американский романист. Не сомневаюсь, что перед лекцией меня представили вам именно так. Быть может, именно это мое качество и привело вас сюда. Конечно, если вы не пришли в силу какой-то профессиональной обязанности.

Но что же значит эта формулировка «американский романист»? Что ж, «романист» — это та часть, которая вряд ли вызовет возражения. Два моих романа уже опубликованы и третий на подходе. Безо всяких оценочных суждений я подпадаю под любое определение «романиста».

Но предшествующее ему прилагательное «американский» как минимум обозначает географический факт. Сорок лет назад я действительно родился на участке глобуса, который называется «Соединенные Штаты Америки». В дальнейшем для простоты будем просто называть его «Америка». Таким образом, я являюсь самым настоящим урожденным гражданином этой страны до тех пор, пока не приму какие-то решительные действия, чтобы изменить этот факт. Иными словами, будучи американцем, я являюсь американским романистом, что опять же вряд ли вызовет споры.

В свою очередь, вы можете заметить, что эти две формулировки — «американский» и «романист», хоть и обозначают лишь простые и ясные термины, несут в себе гораздо большее значение. Они не обозначают, а, скорее, подразумевают и имеют некоторые коннотации. Эти коннотации могут разительно отличаться. Я заметил, насколько по-разному реагируют люди, когда я говорю им, что я — романист, по сравнению с ситуациями, когда я представляюсь адвокатом. При том что оба этих утверждения обо мне одинаково верны.

Так что же в таком случае подразумевается под термином «романист»? Что ж, давайте на мгновение предположим, что все романисты подходят к своему делу с достойной серьезностью. Никто из них не обесценивает его форму и не бросается в циничную погоню за популярностью, опускаясь до удручающего наименьшего общего знаменателя условностей жанра и ожиданий публики от него. В таком случае, я полагаю, мы могли бы спокойно заключить, что человек, называющий себя «романистом», отличается исключительным интересом к трем предметам: людям, языку и идеям. Мы, конечно, всегда можем ошибаться, но в целом есть ощущение, что мы знаем довольно много о человеке, который был представлен нам как «романист». Более того, в моем случае данное заключение является довольно-таки точным.

Что же насчет этой формулировки, которая предшествует ему: «американский»? Тут все немного сложнее. Формулировка «американский» включает в себя гораздо больше и, следовательно, значит гораздо меньше, чем «романист». Начнем с того, что в целом американцев гораздо больше, чем романистов. Принимая во внимание этот факт, я задаюсь справедливым вопросом: «А может ли оказаться, что у меня больше общего с исландским романистом, чем, например, с американским бухгалтером?»

Эта двойственность лишь усугубляется, когда мы говорим об Америке как о месте, где человек может переживать поразительно разнообразный набор опытов, даже если это разнообразие не всегда осознанно или описано подобающим образом. По крайней мере, так может показаться американцам, живущим в крупных городах. Опять же здесь не нужно далеко ходить за примером. Хоть я и родился в Америке, мои родители приехали в эту страну из Колумбии лишь незадолго до моего рождения. Они едва говорили по-английски и, к счастью, не предпринимали почти никаких усилий, чтобы ассимилироваться в окружающей среде. Так что и я едва говорил по-английски до тех пор, пока не пошел в пять лет в школу. Я имею в виду, что на тот момент у меня было гораздо больше общего с типичным колумбийцем, чем с любым американцем. Не говоря уже о том, что у меня не было буквально никакой общности опыта с моими сверстниками из, скажем, Небраски или Канзаса, то есть тех двух мест, которые, как правило, воплощают в массовой культуре своего рода типичную Америку.

В таком случае насколько важной может быть эта характеристика «американский», если принять во внимание все вышесказанное? Судя по всему, в моем случае — не слишком важной. Романист, если он настоящий романист, является художником. А настоящий художник существует на глобальном, а не локальном уровне.

И раз определение «американский» не имеет такого большого значения в моем конкретном случае, то я не одинок и нахожусь в такой многочисленной компании, что даже по определению более широкая концепция «американской литературы» не так важна. Полагаю, вы поймете, к чему я веду. Если концепция «американской литературы» как таковая оказывается не очень пригодной, то не может ли то же самое относиться к любым попыткам подобного географического разделения в литературе? В таком случае лектор, пытающийся рассуждать об американской или русской литературе, оказывается в довольно сложном положении, в котором я, впрочем, и нахожусь.

Поэтому позвольте попытаться спасти эту лекцию, обозначив две ситуации, в которых такие формулировки, как «русская литература» и «американская литература», преодолевают географические границы и приобретают осмысленное значение. Я уже вскользь отметил ранее и теперь открыто утверждаю, что настоящий писатель-прозаик глубоко вовлечен в работу с языком. Таким образом, именно язык, с которым мы сталкиваемся в его произведениях, и является гораздо более важным определяющим фактором. Нам легко поверить писателю, который утверждает, что его национальность играет малую роль в его работе. В то же время мы с большим недоверием отнеслись бы к его заявлению о том, что ему все равно, на каком языке писать.

Вряд ли это требует объяснения. Проза, которая лишь сухо передает идеи, не является искусством. Это, если на мгновение использовать самые незамысловатые формулировки, просто плохо. Дело в том, что для подобных занятий у нас уже есть инструментарий. Нон-фикшен, эссе и, на более высоком уровне, философия способны концентрироваться на идеях, перенаправляя значение используемого языка в иное русло. За редким исключением я могу читать переводы наиболее сложных философских работ, не испытывая при этом чувство, будто я что-то упускаю. Но меня как художника не оставляет и постоянно беспокоит совершенно особенное раздражение, связанное с невозможностью прочесть «Анну Каренину», «Волшебную гору» или «В поисках утраченного времени» в их наиболее чистой форме. Читая перевод, я всегда ощущаю интерполяцию, которую допустил просто-напросто более слабый художник. А если говорить о большинстве модных в свое время переводчиков с русского на английский, которые проявляют все признаки туповатых самозванцев, то и не художник вовсе. Литературное творчество зависит от языка ровно так же, как и сама мысль. И ровно таким же образом в обоих случаях разграничить их совсем непросто.

Таким образом, мы наконец-то приходим к утверждению, в котором, с одной стороны, мы можем быть уверены и которое, с другой стороны, несет больший смысл, чем простой географический или биографический факт. Я — романист, который пишет на английском. Именно факт использования этого инструмента, английского языка, и связывает меня с моими коллегами из Канады, Англии, Австралии и так далее. И влияние этого инструмента на мою работу гораздо сильнее того, как на нее воздействует (или не воздействует) то, что я американец. Я могу написать роман, целенаправленно проигнорировав любой политический, социальный или географический контекст. Я могу создать произведение, полное выдумок, выдающихся в своей нелепости и невозможности. Роман — это достаточно вместительная форма, которая может простить даже самое вопиющее разграбление. Но только необходимость писать на другом языке заставила бы меня фундаментально изменить природу моего проекта. Однако же, пока я пишу на английском, я являюсь собратом даже наиболее чуждого мне художника, который использует тот же инструмент. Таким же образом именно русский язык связывает трех литературных гигантов — Толстого, Чехова и Достоевского, которые были бы несопоставимы без этой связи.

Итак, мы подходим к выводу нашего небольшого исследования. Нет ни «американской», ни «русской» литературы. Есть лишь литература на английском языке или же литература на русском языке и так далее. В принципе, на этом можно расходиться по домам.

Однако мы никак не можем избавиться от ощущения, будто что-то здесь не так. Интуитивно мы чувствуем, что литература, созданная в Англии или в Ирландии (не важно, в далеком прошлом или сейчас), отличается от того, что написано в Америке, даже несмотря на общность языка. Более того: каким-то непонятным образом мы просто чувствуем, что есть та самая некая русская литература, которая простирается за пределы языка и как-то отличается от американской.

Откуда же берется это чувство? Ответ на этот вопрос сводится к различию между содержанием и намерением. Нации являются искусственными плодами вымысла. Для настоящего художника именно человечество представляет бесконечный интерес, в то время как отдельные страны, в сущности, скучны. Ни одна страна никогда не создавала выдающегося произведения искусства. Это делают отдельные художники, а мы находим удобным объединять этих художников и их работы в группы по странам.

Я не хочу сказать, что отдельные художники не работали с темами и вопросами, относящимися к той или иной стране. Но я хочу подчеркнуть, что их работам удалось пережить свое время ровно в той степени, в которой они смогли преодолеть привязанность к подобной сиюминутной проблематике. Иными словами, «Моби Дика» написал Герман Мелвилл, а не Америка. И этот роман не утратил своей значимости сегодня потому, что он поэтически говорит о роли мужчины в этой Вселенной, а не потому, что он подробно описывает, как в Америке девятнадцатого века охотились на китов. Впрочем, последнее он тоже делает весьма хорошо.

Тем не менее я вынужден признать, что страны действительно влияют на работу даже великих художников. Как же они это делают? Предлагаю отложить в сторону прямые и явные способы — они просто-напросто не представляют интеллектуального интереса — и вместо этого обратиться к конкретным примерам. Тут неподалеку есть памятник Пушкину. Когда Достоевский произнес свою знаменитую речь, приуроченную к открытию памятника в 1880 году, Тургенев, Толстой и, кстати, двадцатилетний Чехов были живы и творили.

Этот факт, несомненно, известный всем присутствующим, сам по себе просто поразителен. Нет слов, которые могли бы описать то, что происходило с прозой в этой стране во второй половине девятнадцатого века. Я готов утверждать — и сейчас у меня нет времени отстоять свое утверждение, — что ни одна другая страна не может похвастаться настолько интенсивным периодом, давшим такое большое количество выдающихся произведений, если говорить исключительно о прозе.

Но насколько значим данный факт? Не зря же на свете существует слово «совпадение», которое описывает весьма определенный феномен. Так, может быть, это просто очень масштабное совпадение? Точно так же, как и примерно дюжина случаев в истории человечества, когда подобные взрывы, привязанные к определенной территории или времени, приводили к невероятным достижениям в определенных родах искусства, — это может быть объяснимо, но может и нет. Здесь я говорю о таких явлениях, как итальянская живопись, венская классика, американское кино, британская поп-музыка. Когда вы слышите эти словосочетания, то, конечно же, в вашей голове всплывают весьма определенные исторические периоды.

Но давайте не будем отвлекаться от литературы и в особенности от того, что происходило именно здесь во второй половине девятнадцатого века. Потому что я не верю, что подобные вещи можно списать на совпадение. Нет: существует литературная культура, которая может быть отделена от географии и языка. Но ее роль в создании литературных работ меж тем недооценена.

Я считаю, что она недооценена, потому что в большинстве своем люди ценят великие работы Толстого, Достоевского и Чехова и, как следствие, превозносят русскую литературу их времени. Однако, на мой взгляд, более уместным здесь было бы задать вопросы: «Какие события, происходившие в мире литературы в России того времени, помогли породить этих гениев, так далеко переживших свое время? И, в свою очередь, что могла бы предпринять та или иная страна, чтобы вновь сформировать подобных художников?» Потому что, знаете, нам вряд ли надоест добавлять в каталог достижений человечества новые «Крейцеровы сонаты».

Если отвечать на поставленные вопросы коротко, то я считаю, что страна ничего не может сделать, чтобы воспроизводить Толстых. Но это не значит, что литературная культура не может находиться под весьма осязаемым влиянием. Это прослеживается в конкретных работах. Я только что спросил: «Что происходило в России в то время?» Что ж, полагаю, есть множество людей, которые могли бы лучше меня ответить на этот вопрос. Он по зубам, скорее, историку литературы, если таковые еще существуют, нежели художнику. Потому что лично для меня лучший ответ здесь — «что-то». Что-то происходило, и оно как-то наложилось на еще что-то и как-то потом совместилось с Толстым, Чеховым и Достоевским. Я ранее упоминал Тургенева, но на самом деле я не считаю, что он находится на том же уровне. Он был нужен мне для драматизма.

У меня нет ощущения, что я должен четко определить это «что-то». Точно так же ученые, работающие в области фундаментальной физики, открывая какое-то труднообъяснимое явление, просто дают ему название наподобие «темной энергии», будучи не в состоянии четко описать его свойства. Точно так же и я, оттолкнувшись от самих произведений, скажу, что нечто, называемое «российская литературная культура», сыграло свою роль. Да, это не идеальное определение. Но тем не менее это то, что повлияло на множество произведений и одновременно находилось под их влиянием, в то же время отличаясь от других литературных культур. В конце концов, если физикам позволено прибегать к подобного рода обратной разработке применительно к строгому физическому миру, то я точно могу поступить так же с величественным миром литературы.

Итак, если я не в состоянии четко определить или объяснить, как работает то, что я называю «русская литературная культура», которая существовала более века назад, то что же я в таком случае могу с уверенностью утверждать о ней? Хочу заметить, что я хотел бы сохранить разделение между последующими утверждениями — с одной стороны и Толстым, Чеховым и Достоевским — с другой. Конечно, связь здесь очевидна. Но, за исключением их общего величия, я бы не торопился группировать их. Они работают не только по-разному, но и на разной почве. И хотя кажется, что вместе им удается объять все осмысленное, на что способна проза, каждый из них в отдельности делал тот или иной выбор в своей работе, а выбор — это по определению исключение.

Я бы хотел начать с дилетантской точки зрения. Но сначала нужно отметить, что дилетанту не слишком интересны литература, ее история, ее настоящее или будущее. Тем не менее дилетанты — лучшие помощники в деле обозначения широких концепций и тем.

Они были едины в своей реакции, когда я сообщал, что лечу сюда, чтобы прочесть лекцию по литературе. Сначала на их лицах появлялось озабоченное выражение. Затем они неизменно говорили что-то наподобие «ого, они там очень серьезно относятся к литературе». Они говорили это, будто предупреждая меня о том, что мне нужно быть осторожнее, но при этом никогда не было до конца понятно, от чего же именно они пытались меня предостеречь.

Как бы то ни было, вместо того чтобы призадуматься, я чувствовал, что подобные разговоры откровенно будоражат меня. Я полагаю, любой американский романист даже с самыми элементарными знаниями о литературе сказал бы мне примерно то же самое. Какая другая реакция могла бы быть здравой в данной ситуации? Представьте себе: вы говорите кому-то, кто посвятил всего себя литературному творчеству, о том, что отправляетесь туда, где этой деятельности придают наивысшее значение. Позвольте мне перефразировать. Если моему русскому коллеге, который отправляется в США, взволнованно начнут говорить, что там воспринимают литературу всерьез, то ему просто врут.

Но, прежде чем мы продолжим, давайте поймем, что же все эти люди имели в виду, когда они так высоко — и, я считаю, заслуженно — оценивали отношение к литературе в этой стране. Я бы сказал, что они, прежде всего, реагировали на два качества, которые я бы выделил как основные концептуальные черты русской литературы, а именно: неутомимость и амбицию. Неутомимость — это то качество в литературе, которое просто бросается на вас со страниц. Мы можем сталкиваться с осязаемыми, мощными персонажами, поставленными в необыкновенные обстоятельства, или же видеть недописанных героев, делающих самые обычные вещи. Но, как бы то ни было, мы испытываем неоспоримое чувство того, что нас буквально забросили в сон, каким-то непостижимым образом более реальный, насыщенный и мудрый, чем наша повседневная жизнь. Вот она — неутомимость. Амбиция — это отказ создавать то, в чем эта неутомимость отсутствует.

Три писателя, о которых я говорю, не просто подпадают под это определение — во многом они его и дают. Конечно, я изначально находился в ущемленном положении, так как вынужден был воспринимать их работы через призму перевода. Однако, когда в мой беспокойный разум входит платонический идеал литературного произведения в прозе, этот образ дорисовывает детали «Преступления и наказания», «Пари», «Много ли человеку земли нужно», «Дамы с собачкой», «Братьев Карамазовых», «Фальшивого купона», «Записок из подполья» и многих-многих других произведений. Ни одна другая страна не способна похвастаться чем-то подобным. Я говорю это не ради лести. Не думаю, что есть достаточная причина, которая заставила бы меня неискренне льстить кому бы то ни было. И уж точно я бы не стал скрывать правду об одном из немногих друзей, что есть у меня в жизни, — о литературе.

Что общего есть у всех этих произведений? Выделив это, нам, быть может, удастся сделать несколько уверенных шагов в сторону определения этой черты, которую я называю неутомимостью. Произведения, которые я упоминал, написаны крайне разными авторами, но в них всегда присутствуют мощь, связанная с наличием цели, постоянная готовность к столкновению с вечностью — не из желания успеха, а в силу художественного долга. Этим я глубоко восхищаюсь.

Но вот оно, то место, где, к несчастью, в свои права вновь входит мое философское образование, и я слышу немое возражение. А именно: та самая русская литературная культура, о которой упоминали мои собеседники, говоря «ого, они там очень серьезно относятся к литературе», в сущности, является результатом того, что все эти произведения были написаны здесь. Но было это уже почти полтора века назад. Я хочу сказать, что, конечно, нет ничего недостойного в том, чтобы превозносить какую-то область человеческих достижений, если вы сохраняете осязаемую связь с теми, кто заложил их основание. В таком случае какова же связь — если она вообще есть — между вашей классической литературой и тем, что пишут ваши писатели сегодня? У меня нет ни малейшего представления. Я, черт возьми, романист, а не критик или литературовед. Я как герой второсортного голливудского боевика, который должен обезвредить бомбу: я должен писать романы, и у меня нет времени на все остальное, что отвлекало бы меня от движения к моей цели.

Так как насчет состояния современной американской литературы, о которой я упомянул в начале лекции? Уверяю вас, я делаю все, что в моих силах, чтобы избежать ответа на этот вопрос, что дается мне гораздо труднее, чем вам может показаться. Позволю себе сформулировать его следующим образом. Если ограничиваться современной популярной американской художественной литературой, то вряд ли можно представить более далекое отступление от трудов трех русских писателей, которых я выделил.

Сегодняшнюю популярную американскую литературу очень легко опознать. И дело здесь не в географии. В большинстве своем это незрелая работа: солипсическая и не отличающаяся интеллектом, предсказуемая и формальная, разочаровывающе одинаковая и не желающая идти на риск. Она будто сходит с конвейера низкопробной прозы, стараясь удовлетворить среднестатистического читателя. Грубо говоря, это полная противоположность неутомимости в литературе. Но ухудшает положение то, что эти работы часто восхваляют так, будто это новая «Анна Каренина», только укрепляя такое отравляющее положение вещей.

Опять же, рассматривая этот противоположный край литературного спектра, нужно сказать, что основную вину за это должны принять на себя отдельные авторы. Но виновата также и американская литературная культура, которая покорно склоняется под гнетом более широкой американской культуры, являясь ее очень маленькой частью. Отношение Америки к истинной литературе граничит с крайним безразличием и враждебностью.

Говоря о последних падениях этой культуры, хочется выделить то, что критики всерьез тратят время и внимание, которые они могли бы посвятить продвижению качественной литературы, на обзор телесериалов. При том что они даже не способны честно признаться, что им как критикам просто не хватает интеллектуального инструментария на то, чтобы оценить целый роман. Нет: это критика, которая оправдывает свою ограниченность, пытаясь продавить идею о том, что телесериалы — это «новые романы». Я не шучу: эта идея приобретает популярность. И не только среди критиков и аудитории, но и среди писателей, которые уж точно должны понимать, что к чему. В результате мы получаем болото из романов, читающихся лишь как необходимые условия перехода автора в гораздо более прибыльный мир телевидения и кино. Не говоря уже о том, насколько грубеет и обесценивается интеллектуальная жизнь страны, когда люди, имеющие культурное влияние, начинают убеждать всех в том, что читать теперь не очень нужно и вместо этого можно просто сидеть перед телевизором. Это полностью в духе культуры, которая предпочитает вычурную привлекательность любой форме глубокого участия. Поэтому если обобщить вкратце, то текущая американская литературная культура не только не способствует появлению серьезных произведений, но и активно этому препятствует.

Когда я путешествую как литератор по разным странам — Колумбии, Англии, Франции и теперь России, — то вижу, насколько верны мои наблюдения. Везде я вижу свидетельства гораздо большей заинтересованности в литературе, чем у меня на родине. И это при том, что я живу в Нью-Йорке, неоспоримой культурной столице США. В своих путешествиях я встречался с вещами, которые просто невообразимы в апатичной Америке: череда литературных мероприятий, сравнимых в своей популярности с большим спортом, теле- и радиоинтервью с никому не известными романистами, политики, ставшие завсегдатаями презентаций книг. Все это проливает свет на расслабленную и глубокую антиинтеллектуальность моей родины.

Я отдаю себе отчет в том, что нарисовал печальную картину происходящего у меня дома. И несмотря на то, что все, сказанное мною, — правда, необходимо провести очень важную черту. Ситуация печальна в основном для массового читателя. Его пичкают скучными средненькими, а то и хуже, романами в виде телесериалов, преподнося это под соусом выдающейся литературы. А он беспрекословно принимает это, тупеет и теряет всякую способность к восприятию.

Но картина на самом деле шире. Наряду со всем этим в Америке всегда была сильная субкультура, которая высоко ценила литературные достижения, и эта субкультура процветает. Помогает ей в основном интернет. Именно там можно найти авторов, которые готовы делать что-то по-настоящему новое и двигать форму вперед. Там сейчас находится американская литературная культура, заслуживающая внимания.

Говорю ли я сейчас о маргинальных работах? Конечно. Но это своего рода комплимент. Маргинальные работы всегда были интереснее популярных. Хочу напомнить, что продажи нашего величайшего романа «Моби Дик» были настолько жалкими, что привели его популярного тогда автора в небытие, из которого он так и не смог выбраться. При том что, находясь там, он создал еще несколько вечных произведений. Этот пример, конечно, не уникален.

Лично я предпочел бы быть маргиналом. Да, вот такой неожиданный поворот. Все, сказанное выше об американских литературных кругах, не является личной жалобой с моей стороны. Я люблю эти пограничные участки, потому что там есть свобода, злость, энергия, в общем-то все, что я ценю в художественной работе. Художник должен быть за пределами. Можете называть это ссылкой или небытием — важна здесь дистанция. В США добиться этого просто. Под покровом всего этого шума и выставления напыщенного бреда в качестве настоящей литературы можно легко сделать тщательно нацеленный выстрел прямо в претенциозность и ленивое невежество.

Поэтому я продолжу ориентироваться на то, что происходило здесь сто пятьдесят лет назад, вместо того, что происходит в непосредственной близости от меня сейчас. Потому что меня интересует только — и только — художественное достижение. Исходя из этого, меня вряд ли можно ранить. Это могу сделать лишь я сам.

Спасибо.

Информационные партнеры:

Понравился материал? Помоги сайту!