«Почему контрреволюционеры Хармс и Введенский имеют право быть членом ССП, а я нет?»

COLTA.RU продолжает публиковать фрагменты дневников Ольги Берггольц, которые выходят в научном полнотекстовом четырехтомном издании в издательстве «Кучково поле».

Вторая книга «Ольга Берггольц. Мой дневник. 1930—1941» (сост., примеч. Н.А. Стрижковой; комментарий Н.А. Громовой; вст. ст. Т.Ю. Красовицкой. — М.: Кучково поле, 2017) включает весь корпус дневниковых записей 1930-х годов. В них описаны период работы Ольги Берггольц корреспондентом на стройках первых советских пятилеток, развод с Борисом Корниловым, вхождение в литературу, участие в большом проекте Максима Горького «История фабрик и заводов», а затем, после нескольких лет энтузиазма и увлеченной работы, — трагические годы, в течение которых она прошла все круги ада: смерть дочерей, аресты друзей и коллег, публичную травлю, расстрел бывшего мужа и отца ее дочери Бориса Корнилова, собственное исключение из компартии и Союза писателей, арест, допросы, тюремное заключение — беременная, она восемь месяцев провела в тюрьме, где после побоев родила мертвого ребенка. Дневники этих лет, как и все остальные тома, также поражают пронзительной честностью по отношению к себе — в личной жизни, в творчестве, в работе, глубоким пониманием реальности, беспрестанным анализом, мучительным поиском правды.

Издание подготовлено по автографам дневниковых тетрадей, хранящихся в личном фонде поэтессы в РГАЛИ: это общие тетради и блокноты, а также записи на отдельных листах, оборотах бланков учреждений. Принцип передачи текстов прежний — полнотекстово, без изъятий и искажений, с максимальной передачей особенностей рукописей.

В 1938 году дневники были конфискованы сотрудниками НКВД во время ареста Берггольц и рассматривались в рамках следственного процесса, поэтому помимо авторского текста страницы тетрадей содержат пометы следователей красным карандашом. Эти пометы имеют особое значение, являются самостоятельной содержательной частью дневников, поскольку их анализ позволяет изучить ход обвинительного процесса, формирование доказательной базы органами НКВД. История этих дневников — беспрецедентный случай, когда после следственного процесса по статье 58 рукописи личного архива с пометами следователя были полностью возвращены владельцу, а не закрыты в известном ведомственном архиве. Для наглядной передачи этих фрагментов дневников в издании они воспроизводятся графически красным подчеркиванием.

И даже после ареста, конфискации архива Ольга Берггольц продолжала вести свои записи предельно откровенно. «Только тут абсолютная свобода… Если же и ее нет — значит, ничего нет», — писала Берггольц в дневнике.

Наталья Стрижкова

1930 год

17/VI-30.
После долгого перерыва снова начинаю т.н. дневник. Я уговариваюсь сама с собой, что принципиально отличный от прошлого.

Но надо сказать кое-что о себе. Вот — развод с Борькой. О, да, уже окончательный, рецидивов не будет. <...> И вот начинается самостоятельная суровая, роскошная жизнь, жизнь вплотную.

20/VI.
Вот, вот работа! Попрошу прикрепить меня к Севкавцинку. Поеду в Ингушетию, в Дигорский комбинат. Вот строительство вплотную, вот тот энтузиазм, в который мне иногда не верилось, а думалось — что это газетные строки.

И как по-новому ощущаю я свое умение обращаться со словом, свою дружбу и борьбу с ним!.. Вот именно как фактор борьбы, строительства. Собственно, я это ЗНАЛА, а ощутила, почувствовала со всей силой радости именно недавно. Я должна, я буду писать настоящие, хорошие стихи!..

1932 год

7/I-32.
Называю эту тетрадку электросиловской, потому что действительно хочу Главное внимание уделить «Электросиле» ^[1]. Наряду, конечно, с явлениями другого порядка — ЛАПП, книги, творческая работа, материал, Николай ^[2], другие.

<...> Я не пришла в этот раз на завод с настроениями интеллигента, боязливого и робкого, считающего себя виноватым перед рабочим за образованность, за незнание производства, за картавость и т.д. Пришла и осталась, потому что хотела работать вместе со всеми за днепростроевские, рионские, свирские, уральские заказы. Потому что хочу написать по-настоящему, без подлой лакировки о всех этих людях, меняющих лицо мира. Надо писать, значит, знать и участвовать.

23/II-32.
Вот конец веселенькой романтической истории с Лешей Авербах<ом> ^[3]. Когда это дело теперь предстало передо мной во всей его неприглядной антипартийности, барском душке, интриганстве и пользовании ширмами — как мне жестоко противны стали мои поездки в Москву, все эти автомобили, Тимоши, Цеце, Мишкины истерики и пр.

Он был, конечно, искренен. Но как можно было все-таки ТАК втирать очки...

1933 год

10/II-33.
Временно снимают с «Мол<одой> “Электросилы”» и дают партийную работу — главу (ответственную) в книге «Московская застава», а потом, может быть, и ее редактору.

С работой хочу справиться хорошо. Рада тому, что будет передышка от завода, потом будет вкуснее за него взяться снова; хотя на очереди — интереснейшие [статьи] полосы «Мол<одой> “Электросилы”». Тема главы — «Первенцы пятилетки, освобождение от иностр<анной> зависимости, освоение техники, вклад в сов<етскую> индустрию».

Хочу сделать все это политически. Придется много читать — это тоже хорошо, а то теоретически «заиндивела», не расту.

4/III.
Вчера Маршак забраковал «Пимокатов». Говорит — скучно, неинтересно. Враки и ерунда! Очень противно было сидеть вчера у Маршака — эти девочки, окончательно потерявшие лицо; Осиновский ^[4], глупо поддакивающий Маршаку. Абсолютно ничего не понимающий Маршак, и действующий, как сомнамбула... Попытка совершенно выхолостить книжку политически и свести ее только к «дрейфусиаде» с педагогом... Что ж осталось бы от нее? Фига! Это ерунда, что книга плохая. Есть, конечно, отдельные слабые места, есть и очень правильные замечания со стороны Маршака и девчонок, но ведь они хотят свести ее буквально на нет, ту идею, программу, которую я хотела вложить.

21/IX.
В литературе ко мне относятся, конечно, несерьезно. За исключением, разве, «Молодой гвардии». Я стою на глубоком отшибе от плеяды признанных — Корнилов, Прокофьев, Гитович и др. Имя мое упоминается, только когда говорят о детской литературе. Обо мне ходят анекдоты как о приспособленке. Высмеивают мой «энтузиазм», «увлечение заводом». <...> Пускай. Торопиться нельзя, нельзя выказывать желание «признания» — ни словом, ни делом. Я иду честным и очень трудным путем. <...> Меня вывезет жизнь, мое не литературное участие в ней, моя принадлежность к партии. Я не сомневаюсь в том, что я талантлива. У меня нет культуры, нет жизненной закалки, нет глубины ума. Все это будет. Я сделаю книги, нужные и любимые теми, кто будет их читать...

1934 год

11/VI-34.
Ну, в Союз писателей я принята. На одной стороне души — поспокойнее.

Все-таки приятней, чем быть не принятой.

<...> Вчера из Петергофа вернулся Ю<рий> Г<ерман>. <...> Пошли с ним на солярий и сидели там до 2-x часов, разговаривая. Он еще зеленый, сопливый. Имея правильные наблюдения и «гражданскую скорбь», делает слишком вольные обобщения. Основной его тезис — «у нас нельзя писать правду».

Ну, начистоту — можно? Не могу не вспомнить пример, приведенный Горьким об очередях. Можно писать все, но стоя на правильной, т.е. партийной точке зрения. Можно и нужно, иначе литература погибнет. Но что на практике очень и очень часто злоупотребляют политредакторским карандашом — это верно. Что критика требует (вернее, требовала) улыбки во что бы то ни стало, что уши у нас забиты криками об оптимизме, что как «клевету» встречают любую попытку изобразить отрицательные, горькие стороны нашей жизни — это тоже верно.

<...> Правда о строительстве социализма — это рассказ о том, с какими трудностями, жертвами и самоотвержением строит пролетариат новое общество, и все-таки строит и радуется этому. Если будет доминировать это, то никакая правда относительно очередей, голодовки, частных несправедливостей — не только не страшна, но обязательна. Этого не могут понять многие критики, политредактора, общ<ественные> деятели.

17/VI-34.
Президиум Оргкомитета перевел меня в стажеры. С какой стороны ни подойди — это безобразие и гадость. <...>

Почему контрреволюционеры Хармс и Введенский имеют право быть членом ССП, а я нет? ^[5] Почему Мирошниченко, книгу которого написал Маршак, имеет право им быть, а я нет? ^[6] Васильева? ^[7] И мн<огие> др<угие>.

Буду бороться. Пошлю письма в Центральную комиссию, Горькому, Маршаку.

1936 год

23/VI.
Смерть Горького. Была в Москве, на похоронах его. Вот еще раз кончена молодость; еще раз под определенным периодом жизни — навсегда — подведена черта.

<...> Перечитывала его письма ко мне, какие прекрасные, умные и милые письма, точно только сейчас оценила их. «Не расточайте сил на “мелочи жизни”»... Нет, Алексей Максимович, не расточу, милый, родной Алексей Максимович! Нет, все-таки непонятно, опять непонятно. Он не прочитает «Заставу», я не посоветуюсь с ним о ней. Нет нашей совести, нашего сварливого, строгого и без конца дорогого старика...

15/VII.
Снесла статейку в «Л<итературный> Л<енинград>» Ю<зьке> Гринб<ергу> ^[8]. Сказал, что Юра изойдет — ну и пусть ^[9]. А злиться он будет главным образом потому, что я права, потому что там много скрытой полемики именно с ним.

<...> Написала отрицательную статью об Юрке — а литсреда знает, что мы крутили с ним. Стихи, идущие в «Звезде», — поименованы — «Карадаг», «Феодосия-Симферополь» и т.д., а многие знают о наших отношениях с Витькой ^[10] в то лето и то, что я ездила с ним в Севастополь. Сплетничать будут, потешаться и т.д. Но статья — умная, в ней есть мысль, есть эмоция, есть, наконец, партийность, и стихи — не плохие. Не боюсь никого.

24/VIII-36.
Процесс троц<кистско>-зин<овьевского> центра. Т.к. я знала об этом в основных чертах несколько раньше — опубликованное заключение не произвело на меня такого ошеломляющего действия, как на других.

<...> Еще: стыдно, что в нашей партии произошло такое. Ощущение позора, почти личного, и какой-то ошибки: недостаточно решительно гнали эту сволочь? Или мало демократии? Но нет — ведь это «верхи». Они пятнали партию... А все-таки она — незапятнанна.

29/VIII-36.
В жизни — крутая перемена: назначили завредакцией «Лит<ературного> Ленинграда». Это во всех отношениях паршиво. Отрыв от собственной работы, погружение в это подлое стойло — газету... Но, конечно, раз посадили, нужно будет приложить все усилия, чтоб справиться. Буду стараться вести четкую, принципиальную линию — боюсь, что с Гореловым мало удастся сделать. Но — о, господи! Как же «Застава» ^[11]? Как же учеба — ведь хотела всерьез? Как же, наконец, «История» ^[12]?

Зашиваюсь, позорно зашиваюсь! К тому же на должность эту можно было кого угодно, но не меня. Думают — средн<ий> писатель — пусть повертится. А другие — пишут. А я пыхти.

3/IX-36.
Уже три дня прихожу из редакции поздно вечером, конечно, не могу читать и писать. Тем, что делаю в редакции, — пока довольна. Ловлю себя на том, что пока что это все забавляет меня, льстит даже, нравится новое свое положение, импонирует вхождение в партийные тайны Союза, даже то, что пришлось так дико кряхтеть над статьями, очень ответственными и серьезными, — о Лозинском ^[13] и о партсобрании.

Положение вообще в Союзе не из веселых, по парт<ийной> линии много исключений, арестов и т.д. «Иду по трупам?» Нет, делаю то, что приказывает партия. Совесть в основном чиста. А мелкие, блошиные угрызения — вероятно от интеллигентщины.

12/XI-36.
Охватывает некоторая оторопь и удивление по поводу газеты: что же, включилась и плыву по инерции? Единственно, что удалось начать, — это возню с детской литературой, поход против группы Маршака. 15<-го> и 14<-го> будет специальное правление. В этом № газеты — моя большая статья ^[14]. <...>

Но какие скорпионы посыплются на мою голову! Как взревет Маршак! Какую неблагодарность, зависть и пр<очее> и пр<очее> усмотрят в этом! А на самом деле — никакой, хотя я все время знала, что моя работа, мои книги в детиздании — не в плане карьеры Маршака, и поэтому не переиздаются, замалчиваются, издаются скверно. Но такое же положение с десятками других, а это уже вредная система.

Конечно, статья не всеобъемлюща, много не покрывает, но это не под силу ни мне, ни одному человеку вообще. Мишка Чум<андрин> ^[15] и абсолютный болван Гриша Мирошниченко — неправы, когда говорят, что надо было в первую очередь ударить по Маршаку и изобразить его главной опасностью в детской литературе. Это никто не позволит делать, да и глупо это; помимо ошибок, у Маршака есть заслуги и в его творчестве, и в редакционной работе.

1937 год

16 апр<еля> 1937 г.
Арестован Лешка Авербах. Ну, то, что арестован Борис Корнилов ^[16], — не суть важно; тут у меня, как говорится, «чистая». Невзирая на вопли о «сведении личных счетов», с <19>32 года, как могла, способствовала Союзу его выгнать. Арестован правильно, за жизнь.

Арест Лешки не удивил — думала еще при обмене, что ему не дадут билета, и, когда вставал вопрос — могут арестовать его или нет, отвечала себе — могут. В характере это у Лешки было. Его холодность, неукротимое честолюбие, политиканство были логические предпосылки к тому, что потеряет правильную линию, собьется, спутается со швалью, погрязнет, даже не имея, м<ожет> б<ыть>, субъективно враждебных намерений.

17/V.
Меня исключили из Союза Писателей «за длительную связь с врагами народа Макарьевым ^[17] и Авербахом, за несоздание в литературе ничего ценного», а партгруппа к этому присовокупила — «поставить вопрос о пребывании в партии... будучи сотрудницей “Лит<ературного> Ленинграда” фактически, вместе с Беспамятновым и Добиным ^[18], помогала Горелову ^[19] проводить вредительскую линию в работе газеты».

3/VI-37.
29/V партком на «Электросиле» исключил меня из партии.

Я ни о чем не думаю, и не говорю, и не вижу ничего иного во сне, кроме этого. Живу как в бреду и иногда равнодушно думаю — надолго ли хватит меня? Идя недавно по улице, вспомнила вдруг сердцем, как Ирина, умирая, кричала: «Мамочка, умоляю Христом богом, дай камфоры» ^[20], и все стало все равно.

<...> Невозможно изложить ту кучу грязи, которую вывалили на меня на парткоме Брыкин, Капица, Решетов, — и электросиловцы поверили им.

Я — карьеристка, развратница, двурушница и т.д. Нет, и тысячу раз нет! Смешно даже — о карьере. Я нигде никогда не давала ходу своему честолюбию и тщеславию, все время смиряя его даже в себе, а практически-то уж совсем никак.

7/VI-37.
Я вся в ничтожестве своем, как в парше. Перечитываю старые дневники, письма — о, как хочется мне многое, почти все уничтожить!

<...> Мне 27 лет. Я жила, думала, у меня были дети, я любила, сближалась с другими людьми, работала, я казалась себе и нужной, и хорошей. Какой ужасный итог на сегодня и что остается от всех этих дел, встреч, жизни? Нет детей. Они умерли. Это непоправимо до смерти моей. Я сама во многом виновата, что не сумела сберечь их.

<...> Люди, отношения с которыми так мучили, и радовали, и волновали меня, — от Корнилова до Германа. Что осталось от них? Ощущение собственного ничтожества, пакости, глупости — и только.

<...> Работа. Я работала всегда честно, мечтая принести пользу партии, людям, но что осталось на сегодняшний день от всей моей работы, что из нее по чести я могу положить на свой партийный билет, чтоб удержать его? Почти ничего. Да, почти ничего. Кроме искренних и преданных своих намерений, кроме еще никак не реализованной преданности своей нашему трудному делу. И разве мало в самый мой труд вплеталось мелочного тщеславия, гадкого честолюбия? Много.

Т<аким> о<бразом>, дело не в моих «ошибках» в «Лит<ературном> Ленинграде», а дело в том, что до сих пор я не сделала ничего особо серьезного и нужного.

1939 год

15 июля 1939 года.
13 декабря 1938 года меня арестовали. 3/VII-39, вечером, я была освобождена и вышла из тюрьмы. Я провела в тюрьме 171 день. Я страшно мечтала там о том, как я буду плакать, увидев Колю и родных, — и не пролила ни одной слезы. Я нередко думала и чувствовала там, что выйду на волю только затем, чтобы умереть, — но я живу, подкрасила брови, мажу губы. Я еще не вернулась оттуда, очевидно, еще не поняла всего...

29/X-39.
Была на открытии Дома Писателя. Меня встречали приветливо, но ни приятелей, ни хороших знакомых, ни тем более друзей — у меня там нет никого. Дело даже не в том, что никто не пригласил за столик, дело в том, что сердце никому не радовалось. Почти все казались какими-то самодовольными. Вероятно, я не права, м<ожет> б<ыть>, слишком много о себе думаю, слишком преувеличиваю свой опыт. Но среды — нет. Дружбы ни с кем из писателей нет. Нельзя же считать дружбой отношения с Фрошкой ^[21] и даже с Юрой Германом?

10/XI-39.
Партбюро перевело в члены партии. Переводили хорошо, рекомендации хорошие. Но грызет одно сознание: ну, хорошо, а если вдруг опять братья-писатели начнут какую-нибудь травлю, что ж, вы опять будете голосовать за исключение, и рукоплескать, и говорить «двурушница»? Жаль, что нельзя спросить их об этом. Почему нельзя? Ведь это моя партия, с которой я должна бы быть на духу...

<...> Еще очень хочу, чтоб вышла книжка стихов. Стукач-Рождественский ^[22] выдумывает сотни демагогических и дурацких мотивов — и не берет стихи в «Звезду». Вот взять бы и сказать ему: «А я знаю, как ты на лучшего своего друга на очной ставке и в суде — капал! А я знаю, что ты доносы писал на лучшего русского писателя — М. Зощенко ^[23]! А я знаю, что ты в свое время антисоветские стишки писал, потому потом и обосрался со страху!» У, ненавижу гада...

1940 год

7/VIII-40.
Возобновила отношения с А. Ахматовой. Нет, это не только для тщеславия, а для души. Наши отношения, конечно, не отношения открытых сердец и навряд ли могут стать такими, но все же это содержательно.

Очень стыдно перед нею за то, что сын ее сидит в лагере ни за что, в то время как ее теперь «ласкают». Вообще, это страшная история — вся, с ее сыном, с тем, как она обнаружила измену Гумилева, брата ее сына, как брат оговорил сына и т.д.

Предлагаю ей писать Сталину, но она почему-то не решается. Я знаю, почему: боится, что бесполезно, безрезультатно. <...> Это ужас, крах просто будет, если ей оттуда ничего не ответят. Но — не может быть. Все-таки мировое имя.

1941 год

23.III-41.
Перечитывала сейчас стихи Бориса Корнилова — сколько в них силы и таланта!

Он был моим первым мужчиной, моим мужем и отцом моего первого ребенка, Ирки. Завтра ровно пять лет со дня ее смерти.

Борис в концлагере, а может быть, погиб. Превосходное стихотворение «Соловьиха» было посвящено им Зинаиде Райх, он читал его у Мейерхольда.

Мейерхольд, гениальный режиссер, был арестован и погиб в тюрьме.

Райх зверски, загадочно убили через несколько дней после [смерти] ареста Мейерхольда, и хоронили тишком, и за гробом ее шел один человек.

Смерть, тюрьма, тюрьма, смерть...

На бездарном «Дон-Кихоте» в Александринке видела сегодня Виктора Яблонского, с которым связано ощущение целого периода в жизни — знакомство с Горьким, Лапп, история с Авербахом. Горький умер. Л. Авербах расстрелян. Мишка Чумандрин погиб на финской войне. Вольф Эрлих в концлагере ^[24]. Юрий Либединский разошелся с Муськой ^[25]. Виктор очень постарел — значит, и я также страшно постарела...

20.V.41.
Сейчас надо идти на собрание писателей-коммунистов — относительно перевыборов Правления Союза.

Вот-то уж никчемное занятие! Да, Союз влачит жалкое существование, он почти умер, ну, а как же может он иначе в условиях такого террора по отношению к живому слову? Союз — бесправная, безавторитетная организация, которой может помыкать любой холуй из горкома и райкома, как бы безграмотен он ни был. Сказал Маханов ^[26], что Ахматова — реакционная поэтесса, — ну, значит, и все будут об этом бубнить, хотя никто с этим не согласен. Союз как организация создан лишь для того, чтоб хором произносить «чего изволите» и «слушаюсь». Вот все и произносят — и лицемерят, лицемерят, лгут, лгут — аж не вздохнуть!

4.VI.41.
О, как мало времени осталось на жизнь и ничтожнейше мало — на расцвет ее, которого, собственно, еще не было.

А когда же дети? Надо, чтоб были и дети. Надо до детей успеть написать роман, обеспечиться...

А надо всем этим — близкая, нависающая, почти неотвратимая война. Всеобщее убийство, утрата Коли (почему-то для меня несомненно, что его убьют на войне), утрата многих близких, и, конечно, с войной кончится своя, моя отдельная жизнь, а будет пульсировать какая-то одна общая боль, и я буду слита вместе с нею, и это будет уже не жизнь. И если останусь жить после войны и утраты Коли, что маловероятно, то оторвусь (как все) от общей расплавленной массы боли и буду существовать окаменелой, безжизненной каплей, в которой не будет даже общей боли и уж совсем, совсем не будет жизни.

Так или иначе — очень мало осталось жизни.

Надо торопиться жить.

---

^[1] С декабря 1931 по август 1933 г. О.Ф. Берггольц работала в редакции заводской газеты «Электросила», где заведовала «молодежной страницей» газеты.

^[2] Николай Молчанов (1909—1942), литературовед, второй муж Ольги Берггольц. Умер в блокадном Ленинграде 29 января 1942 г. в психиатрической больнице, похоронен в братской могиле.

^[3] Леопольд Леонидович Авербах (1903—1937), литературный критик. С 1926 по 1932 г. — генеральный секретарь ВАПП, с 1928 г. — РАПП, редактор журнала «На литературном посту». О.Ф. Берггольц познакомилась с Авербахом на пленуме РАПП в 1931 г. Подробнее см.: Громова Н.А. Роль Леопольда Авербаха в судьбе Ольги Берггольц (1931—1937) // «Так хочется мир обнять»: О.Ф. Берггольц. Исследования и публикации: К 100-летию со дня рождения. — СПб., 2011. С. 79—89.

^[4] Заведующий издательством «Молодая гвардия».

^[5] В свое время Берггольц предлагала изъять сборник детских стихов Хармса и Введенского из библиотек (см.: Берггольц О.Ф. Книга, которую разоблачили // Наступление. 1932. 16 марта. № 2. 22 марта. № 3).

^[6] Григорий Ильич Мирошниченко (1904—1985), участник Гражданской войны, писатель, член ЛАПП. С.Я. Маршак был литературным наставником Мирошниченко и литературным редактором его первой повести «Юнармия» (1927).

^[7] Раиса Родионовна Васильева (урожд. Лукина; 1902—1938), детская писательница. Подробнее о ней см.: Щеглова Е. «Они молчат — свидетели беды...» // Вопросы литературы. 2008. № 2. С. 68—78.

^[8] Иосиф Львович Гринберг (1906—1980?), автор работ о советских поэтах и статей о советской литературе.

^[9] Отношения Ю.П. Германа с О.Ф. Берггольц, которые длились всю жизнь, можно было бы определить как переходы от романтической дружбы к вражде и возвращение снова к дружбе. О реакции Ю.П. Германа на статью О.Ф. Берггольц см.: Левин Л. Дни нашей жизни: Книга о Ю. Германе и его друзьях. — М., 1981. С. 188—189.

^[10] Виктор Васильевич Беспамятнов (1903—1938), писатель; ответственный секретарь Ленинградского отделения ССП. Был арестован 26 сентября 1937 г.; исключен из партии, приговорен по ст. 58 к высшей мере наказания. Расстрелян 17 февраля 1938 г.

^[11] История рода Ольги Берггольц была тесно связана с Невской заставой. Берггольц работала над романом «Застава» несколько десятилетий, но он остался в набросках.

^[12] Имеется в виду работа над написанием истории завода «Электросила». Работа над книгой началась после предложения М. Горького о создании истории фабрик и заводов. Было образовано государственное издательство «История заводов», а М. Горький стал одним из главных руководителей его политической редакции и редакционного совета.

^[13] О.Ф. Берггольц писала в редакционной статье, посвященной работе троцкистско-зиновьевского процесса: «...у нас в Ленинграде мы не проявили должной бдительности по отношению к отмалчивающемуся трусу Лозинскому...» (Берггольц О. Зорче глаз, выше большевистскую бдительность // Литературный Ленинград. 1936. 29 августа). Залман Борисович Лозинский (1892—1936), историк литературы, расстрелян в ноябре 1936 г. Реабилитирован в 1957 г.

^[14] Речь идет о статье: Берггольц О. За героику в детской книге // Литературный Ленинград. 1936. 11 ноября. № 52. С. 3. Началом своего похода против С.Я. Маршака О.Ф. Берггольц считала статью: О детской литературе // Литературный Ленинград. 1936. 5 октября. № 46 (191).

^[15] Михаил Федорович Чумандрин (1905—1940), прозаик. Редактор журнала «Ленинград» (1930—1931), член правления ЛАПП, участник травли Е.И. Замятина в 1929 г.

^[16] Б.П. Корнилов был арестован 19 марта 1937 г.; расстрелян 20 февраля 1938 г. Подробнее о причинах ареста см.: Дымшиц А., Лихарев Б., Решетов А. В прокуратуру Ленинградского военного округа // Борис Корнилов: «Я буду жить до старости, до славы...» — СПб., 2012. С. 505—506.

^[17] Иван Сергеевич Макарьев (1902—1958), критик, с 1925 по 1932 г. — секретарь РАПП. Был репрессирован, в 1955 г. реабилитирован. В 1956 г. вернулся в Москву, спустя два года покончил с собой.

^[18] Ефим Семенович Добин (1901—1977), критик, литературовед. В конце 1930-х гг. был главным редактором газеты «Литературный Ленинград»; пригласил О.Ф. Берггольц к сотрудничеству в этом издании.

^[19] Анатолий Ефимович Горелов (1904—1991), литературный критик; с 1934 по 1937 г. — ответственный секретарь Ленинградского отделения ССП, одновременно главный редактор журнала «Звезда». Арестован в день своего рождения (11 марта 1937 г.) и осужден на 15 лет за принадлежность к троцкистско-зиновьевской организации.

^[20] Ирина, дочь Ольги Берггольц от Бориса Корнилова, умерла 14 марта 1936 г. от фиброзного эндокардита.

^[21] Михаил Александрович Фроман (настоящая фамилия Фракман; 1891—1940), поэт, переводчик. Секретарь Союза переводчиков. Муж поэтессы Иды Наппельбаум. Сосед О.Ф. Берггольц по дому на улице Рубинштейна («Слезе социализма»).

^[22] Всеволод Александрович Рождественский (1895—1977), поэт; член редакции журнала «Звезда».

^[23] Об этом факте из биографии В.А. Рождественского на сегодняшний день ничего документально не известно.

^[24] Вольф Иосифович Эрлих (1902—1937), поэт. Репрессирован, расстрелян.

^[25] Юрий Николаевич Либединский (1898—1959), писатель, один из руководителей РАПП. Был женат на младшей сестре О.Ф. Берггольц Марии с 1930 по 1939 г.

^[26] Александр Иванович Маханов, секретарь Ленинградского горкома ВКП(б) по агитации и пропаганде (до 1941 г.; с 1943 г.); с 1943 по 1945 г. — заместитель начальника Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б).

Понравился материал? Помоги сайту!