«Он хотел сломить все человечество, но не смог сломить даже свою семью»

Программа публичных дискуссий «Зачем Толстой?» инициирована Государственным музеем Л.Н. Толстого и музеем-усадьбой «Ясная Поляна». Ее участники — писатели, ученые, публичные интеллектуалы — обсуждают, в чем ценность идей Толстого, что говорят нам сегодня его рассуждения о вере, государстве, семье, обществе, свободе и смерти и вообще — зачем читать Толстого в XXI веке. 10 сентября в Тульском государственном педагогическом университете прошла вторая встреча из серии «Зачем Толстой?». Писатель Павел Басинский, филолог Людмила Сараскина и журналист Юрий Сапрыкин обсудили, как Толстой относился к семье и воспитанию детей и как менялись его взгляды на семью в течение жизни, какую оценку он давал «женскому движению» и эмансипации женщин в XIX веке и как взгляды Толстого соотносятся с ролью женщины и ее правами в наше время.

Юрий Сапрыкин: Все мы со школьной скамьи знаем, что мысль семейная — это одна из главных вещей, которые волновали Толстого как писателя и мыслителя, как моралиста в хорошем смысле слова, как человека, который проживает собственную жизнь. Мы все знаем его афоризмы: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». При этом и его мысль, и его семейную жизнь, его личный опыт и тем более его художественные произведения невозможно уложить ни в какую формулу. Его семья абсолютно уникальна и неповторима, это сложнейший опыт, в нем есть какая-то загадка, которую нам до сих пор приходится разгадывать.

В его книгах мы видим тончайшую диалектику семейной мысли, сложнейшую, которая развивается как прихотливое течение реки. Его взгляды на семью и на женский вопрос, выраженные в его публицистических текстах, иногда кажутся нам удивительно глубокими и точными, а иногда кажется, что это совсем неприменимо к сегодняшнему дню. При этом довольно многие сегодняшние семейные практики если не вытекают напрямую из толстовского отношения к семье, то по крайней мере, как-то с ним рифмуются, причем в разных отношениях. С одной стороны, это разные полурелигиозные движения и коммуны, которые пытаются вернуться к традиционной, или даже предельно архаичной, форме семьи. С другой стороны — сама семья Толстого, если посмотреть на нее отстраненно, была не очень-то традиционной, это был очень сложный организм, в который, особенно в конце жизни, было вовлечено множество людей — не только жена и дети, но и более дальние родственники, Чертков, Маковицкий, секретари и помощники, кто-то был связан с Толстыми духовной близостью, кто-то рабочими и хозяйственными отношениями, но в общем, это был один дом, один круг людей.

И это странным образом напоминает ультрасовременные разговоры о том, что семья — это вовсе не обязательно двое людей, сочетающихся браком, и их прямые предки и потомки, это может быть более сложная и многофигурная комбинация, в которой любовь и деторождение — лишь одна из возможных форм связи, объединяющих ее элементы.

Сегодня мы хотели бы поговорить о том, как эти все вещи взаимосвязаны, какое отношение это имеет к нам сегодняшним. Прежде всего, я хотел бы спросить Павла и Людмилу Ивановну: интерес к семейной жизни Толстого не иссякает, книги, дневники и воспоминания переиздаются до сих пор, и нам кажется ужасно важным знать о том, что происходило в Ясной Поляне, что происходило в этой сложной, противоречивой семье. Этот интерес и знания о том, как жила семья Толстых, помогают нам что-то понять о его книгах? Это нужно нам знать, чтобы понимать Толстого, скажем так?

Павел Басинский: Как известно, существуют две точки зрения, и обе заслуживают права на существование. Одной придерживался, например, Флобер. Мы часто треплем его фразу «Мадам Бовари — это я», которую многие, кстати, неправильно понимают. Флобер имел в виду следующее: если вы хотите что-то знать обо мне, то читайте «Мадам Бовари», я — это мадам Бовари, это мой роман. Он считал, что не нужно чтения биографий, знания писательской жизни — куда он ездил, кого он любил. Этого ничего не нужно. Текст. Нужно просто читать его произведения. Там есть писатель.

Есть другая точка зрения: для того чтобы по-настоящему понять произведение великого писателя, нужно знать его жизнь, откуда все появилось. Я думаю, что в случае с Толстым — я просто в этом уверен — необходимо знать его жизнь, его биографию, потому что то, что мы читаем в «Войне и мире», «Анне Карениной», — это все вытекало из его непосредственной жизни. Толстой был не только писателем, который лучше всех освоил семейную тему, потому что писал о семье. Он был практик семьи. Не надо забывать, что с Софьей Андреевной он прожил 48 лет. Это была очень сложная и насыщенная и счастьем, и конфликтами жизнь. В этом браке родилось 13 детей, из которых половина дожила до зрелого возраста. Кроме того, я считаю, что Толстой помимо того, что написал, — художественных произведений, статей, религиозных трактатов — создал еще одно произведение. Самого себя и свое окружение. Все, к чему прикасался Толстой в жизни, почему-то становилось невероятно интересным.

И второй очень важный момент: эту семейную историю создал не только Толстой. Ее, конечно, во многом создала и Софья Андреевна. Единственная из писательских жен, которая смогла на полях жизни гения написать свой собственный роман через свои дневники и воспоминания. Она смогла написать что-то еще. Понимаете? Я так смотрю на эти вещи.

Сапрыкин: Семья действительно была проектом Толстого: еще задолго до женитьбы, в дневниках он строит разные планы, как в идеале должна быть устроена семья, каков его идеал женщины. А впоследствии — можно сказать, что сам опыт семейной жизни, сама семья в том виде, как она сложилась, начала влиять на эти взгляды. Как эти взгляды развивались во времени? Можем ли мы сказать, что семья сама перестраивала Толстого и меняла его взгляды на жизнь?

Людмила Сараскина: Знаете, я написала несколько биографий разных людей — из XVIII, XIX и XX веков. Хотя это совершенно разные люди — граф Н.П. Румянцев, Ф.М. Достоевский, А.П. Суслова, Н.А. Спешнев, А.И. Солженицын, С.И. Фудель. Вот уже 15 лет я изучаю биографию и творчество Л.Н. Толстого и хочу понять его объемно — как мировую литературную вершину и в его человеческом измерении. Владимир Маяковский в своей автобиографии писал: «Я — поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу. Об остальном — только если это отстоялось словом». С одной стороны — не лезьте в мою жизнь, не трогайте ее, читайте стихи. Вижу в этом некоторое писательское кокетство, тем более что поэт допускает и «остальное», если оно выражено в слове. Конечно, каждый человек — хозяин своей жизни и вправе распоряжаться информацией о ней по своему усмотрению. Но невозможно отнять у читателя право пытаться понять эту жизнь.

В той степени, в какой Лев Николаевич был созидателем своей семьи, в этой же степени через какое-то время он стал и разрушителем «проекта». Попробую сопоставить эпилог «Войны и мира», где Наташа Ростова — уже графиня Безухова — опустилась, перестала наряжаться, кокетничать. Будучи замечательной певуньей, перестала даже петь. Для нее остались только муж, дети, пеленки. Толстому это страшно нравится, он ею открыто любуется. Но с течением времени у него возникает ощущение, что брак — это плохая затея, плотская связь — ненужная, негодная вещь. Идеалом становятся воздержание и безбрачие. «Я не изменю никогда своего взгляда, что идеал человека есть целомудрие», — писал поздний Толстой. Семья мешает, семья все портит. Как на это реагировала Софья Андреевна? Очень тяжело. Она писала в своих воспоминаниях: «Он хотел сломить все человечество, но не смог сломить даже свою семью».

Учение Толстого о семье стало настолько противоречить интересам его домочадцев, что его «проект» воспринимался ими как враждебный. Многие дети были несчастны. Павел Валерьевич написал замечательную книгу о его сыне — Льве Львовиче. Тот в своих мемуарах пишет об обстановке в семье: «Беготня и крик маленьких детей — все это вместе по временам сливалось в сплошной ад, из которого одно спасение было бегство».

То есть, я хочу сказать, что далеко не всякому человеку, даже члену семьи Льва Николаевича, этот «проект» подошел. Дочери его были несчастны и в замужестве, и в материнстве. Об этом тоже Лев Львович сочувственно пишет. Ни в коем случае не нужно сегодняшнему человеку ориентироваться на семейную жизнь кого-то из великих людей. Попробуйте сориентироваться на семейную жизнь Пушкина, нашего «всего»: женился на самой красивой женщине Петербурга, практически девочке, и погиб из-за этой красоты. Красота его не спасла, а погубила. Его семейная жизнь с первой красавицей Петербурга закончилась дуэлью и смертью.

Мы можем идти дальше по биографиям писателей: Лермонтов — отсутствие семьи, Гоголь — отсутствие семьи, Тургенев — отсутствие семьи, жил рядом с другой семьей. Некрасов — увел жену своего близкого друга Авдотью Панаеву. Достоевский — второй брак был более благополучен, чем первый, когда в первую брачную ночь его затрясло в эпилептическом припадке и жена навсегда испугалась брачных уз. Разрушилась любовная идиллия. Блок, лучший поэт XX века, гений, женился по страстной любви на Любови Менделеевой, которую считал «Вечной женственностью». Но к такому высокому идеалу он никогда не мог притронуться как к жене и погубил тем самым и брак, и ее саму. Вячеслав Иванов так сильно любил свою жену Лидию Зиновьеву-Аннибал, что считал: такой любовью нужно поделиться еще с кем-нибудь, хоть с мужчиной, хоть с женщиной. Он сумел убедить своих избранников и избранниц в благодатности «тройственных союзов». Однако счастья они не принесли никому.

Можно ли кого-то брать в качестве примера? Не думаю. Каждый должен строить свою жизнь, свою семью, исходя из собственных представлений, не ориентируясь ни на какие примеры. Вот то, что стало для меня очевидным. Как можно брать пример с семьи Толстого? Можно брать пример с упорного труда, творческих усилий, но не с построения семьи. Софья Андреевна писала, например: «У меня был муж — страстный любовник или строгий судья, но не было мужа-друга. А как я всю жизнь об этом мечтала!»

То есть: к ней приходил страстный любовник, который после страстной любви становился строгим судьей. А ей хотелось друга, ласкового, доброго, приветливого, чего не было. Как к этому относиться? Ведь этот разлад наблюдали их дети, сыновья и дочери. Так, Лев Львович писал: «Я продолжал ненавидеть его отношение к моей матери, когда он несправедливо и неприятно упрекал ее, доводя до слез. То целовал ей руки и говорил с ней нежным и добрым голосом. То недобро принимался осуждать противным, ужасным тоном, обвиняя ее во всем».

Мужчины, делайте выводы. Женщины, делайте выводы — что хотите, какой у кого идеал.

Басинский: Людмила Ивановна замечательную речь произнесла. А давайте я посмотрю с мужской точки зрения? Я думаю, что… Я это понял, может быть, уже после того, как написал свою первую книгу, — нужно понимать, что дневник Софьи Андреевны писался не просто так. Она писала в расчете на то, что этот дневник будет прочитан. Для нее было важно, какой она будет в глазах потомков.

И я думаю, что такой образ Толстого-тирана, деспота, который бесконечно давит, ломает семью, несколько преувеличен. Потому что, судя по воспоминаниям о семейной жизни Толстого каких-то других людей, той же Татьяны Андреевны Берс-Кузминской, все предстает в несколько ином свете. Поэтому здесь нужно подходить очень тонко, потому что, с другой стороны, найдите писателя, который прожил такую долгую семейную жизнь — и это была очень интересная жизнь. Безусловно, Софье Андреевне было трудно. Да. С гением трудно жить. С ним было интересно, но трудно. В Ясную Поляну приезжали невероятно интересные люди. Жизнь была наполнена огромным смыслом. Кстати, когда Толстой умер, по воспоминаниям тех, кто оставался в Ясной Поляне, было ощущение, что жизнь умерла. Нет Толстого, солнце зашло. И все — непонятно, что делать. Был шок — что делать? Его нет — и нет ничего. Потом уже пошла жизнь.

Та же Татьяна Андреевна Кузминская завидовала своей сестре. Не случайно она хотела выйти замуж за старшего брата Толстого, потому что она хотела такую же модель жизни, так же страдать, как страдала Софья Андреевна. Извините, это такой мужской взгляд.

Сараскина: Я проследила дневниковые записи Софьи Андреевны. Казалось бы, она — потрясающая мать. Как пишет Лев Львович, 15 беременностей, из них 13 родов. Но она каждую свою беременность нелестно комментировала. Она пишет: «Опять беременна, тупая, равнодушная, ничего не хочу. У меня было столько сил, я все могу, я все хочу, я хочу умственной жизни, я хочу художественной жизни, а мне — вынашивать, рожать, нянчить, кормить и снова — нянчить, кормить, вынашивать, рожать, какая тоска».

Потом она рожает ребенка, любит его, все для него делает: кормит, лечит, учит, шьет платьица и костюмчики. Это одна сторона. Но это не так все просто. Это не нытье. Конечно, ей хочется жаловаться на трудности. Ей обидно — у нее грудница, у нее соски потрескались, из них кровь течет, она кормить не может, а Лев Николаевич приглашает молодую, здоровую сестру Татьяну и идет с ней гулять. Им весело, хорошо, а она сидит дома и плачет.

Но Софья Андреевна оказалась не просто выдающейся женой и матерью, она оказалась выдающимся литератором, мне кажется. Она написала мемуары «Моя жизнь» — там, конечно, много нытья и жалоб, но там столько света, столько радости! Прав Павел, когда говорит, что приходило огромное количество людей, лучших, какие только были в России (да и в мире), — музыканты, литераторы, художники. Она всех знала, ее все видели и оценивали по достоинству. Но вот Лев Львович о ней написал: «О моей неоцененной матери». В эпиграфе к своей книге он пишет о ней как о «неоцененной женщине».

И то, что она написала в воспоминаниях, о ней говорит очень высоко, как о выдающейся женщине, выдающемся авторе. Она имела отвагу написать о своем муже не только восторженно, но и нелицеприятно. Софья Андреевна не лакировала действительность. Она оставила потрясающие свидетельства, и эта отвага мемуариста у меня вызывает восхищение. Я бы даже сказала, что Софья Андреевна как мемуаристка конгениальна своему мужу и может сравниться с ним по ощущению жизни, по своему стремлению стать значительной личностью.

Она всю жизнь очень боялась быть ему неинтересной. Боялась что-то сделать не так. Ведь женщина может выйти замуж — и все, больше ничего, венец женского счастья. А она вырастала, смогла вырасти, воспитала в себе талантливую личность. Ею восхищались очень достойные люди. Когда она стала выезжать в свет со своей старшей дочерью Таней, разница у них была небольшая, обе были хороши. Ведь ей было 30 лет, а у нее было уже 10 беременностей! Кто сейчас может такое сказать о себе? Никто!

Она беременеет, рожает, кормит, беременеет, рожает, кормит, лечит свою грудницу, но при кормлении ребенка у нее рядом на низком стульчике лежала книжка! Это могли быть английские романы, которые она читала в оригинале, это могли быть философские работы, что тоже потрясает — у нас мало женщин, которые интересуются философией, а она не только читала, она про это умела рассуждать! Спрашивала об этих философах у посетителей дома. Женщина, которая кормит грудью и читает философские трактаты… Она себя принижала, давала себе минимальную оценку, но из этих мемуаров вырастает женщина большой силы — просто восторг! Она хотела соответствовать мужу. Она пишет: «Когда я беременею, рожаю, кормлю, переписываю его сочинения, веду дом — он весел, бодр и всем доволен. Когда я жива, то есть увлекаюсь музыкой, книгой, живописью или людьми, тогда мой муж несчастен, тревожен и сердит... Когда я шью, увядаю, он спокоен, счастлив и даже весел». Он всю жизнь ее ревновал к каким-то другим интересам. И она пишет в мемуарах, что он хотел видеть женщину пассивную, здоровую, бессловесную и безвольную, без иных, кроме мужа и детей, интересов. «Все, что я любила, — музыку, цветы — он осмеивал...»

Я читаю ее воспоминания как потрясающий женский роман. Лучший в мире, наверное. С ним может сравниться только «Джейн Эйр». В моих глазах Софья Андреевна к финалу своей жизни стала огромной личностью, под стать своему великому мужу.

Сапрыкин: Все-таки есть противоречие, которое отмечалось современниками, и очевидно, оно ощущалось в семье — между учением Толстого, идеалами Толстого и его семейной жизнью. Они, мягко говоря, не всегда совпадают, а иногда прямо противоречат друг другу. Можно ли сказать, что эти идеалы никак не повлияли на семью, что это все существовало отдельно, в противофазе? Или все- таки мы можем хотя бы в какой-то степени считать семью Толстого «толстовской», осуществившей его мысль семейную?

Басинский: Нужно понимать одну важную вещь: когда Толстой вступает в семейную жизнь в 1862 году и до конца 70-х годов — это не то что он стал совсем другим человеком. Нет, это все тот же Толстой. Более того, ему не нравится слово «переворот», он не считал, что он «перевернулся». Он говорил, что то, что он знал и чувствовал раньше, он не мог сформулировать, а в конце 70-х — начале 80-х уже формулировал. Но. Когда Толстой вступает в семейную жизнь, его «семейный проект» — а это был именно проект, Толстой говорил, что он мечтал жениться уже в 15 лет, и то, как он выбирал себе невесту, — ведь он был завидный жених, офицер, известный писатель, родовитый аристократ, не бедный, хоть и не сверхбогатый… Он мог выбрать из многих, но выбрал Сонечку. И я считаю, что он нашел себе жену, которая могла ему соответствовать. Это правда.

Софья Андреевна — безусловно, выдающаяся женщина. Я согласен полностью. И сильный писатель. Мне больше нравятся не ее воспоминания, а дневники, как ни странно, их надо читать осторожно, они потрясающе написаны! Она была очень умна. Она обладала очень хорошим вкусом. Она очень точно оценивала произведения. «Воскресение» ей не нравилось, а «Хозяин и работник» очень нравились. То есть она понимала.

Главный парадокс и драма семейной жизни Толстого заключались в том, что он вступал в семью с проектом, что он будет богатеть, что у него будет много детей, он оставит им большое наследство. Он скупает самарские земли, торгуется с издателями, выбивая из них деньги, он идет в «Вестник» благодаря Некрасову просто потому, что там больше платили.

После своего духовного «переворота» Толстой приходит к отрицанию семьи. Семьи в принципе, семьи как института. В этом и были драма и трагедия, потому что Толстой, который пишет «Войну и мир», и Толстой, который пишет «Крейцерову сонату», — это два диаметрально противоположных взгляда на семью. И у него это было серьезно. Это не была умозрительная вещь. Когда он умирает в Астапове, ему прислуживает девушка Марфуша. Он ее спрашивает: «Скажи, ты замужем?» — «Нет». — «И хорошо!» Понимаете? На пороге смерти… Почему он приходит к отрицанию семьи? Это не сложно — послесловие «Крейцеровой сонаты». Он пришел к такому радикальному пониманию христианства. Христос не призывал жениться, он призывал уходить из семьи и идти за ним.

Семья, с точки зрения Толстого, — это языческий институт, не христианский, он это прямо говорит. Конечно, когда Толстой вдруг начинает проповедовать идеал безбрачия Софье Андреевне, прожившей с ним столько лет, родившей столько детей, что жениться можно только на той женщине, с которой «ты пал», — это огромный удар женщине. Она еще очень чутко относилась к его словам, что он, оказывается, «пал» с ней 15 лет назад и вынужденно зачинал этих детей. Вот в чем драма, это драма самого Толстого. Она очень сильно перекорежила семью, отозвалась на старших детях — Илье, Татьяне, Сергее, Льве.

Сараскина: Еще реплику, если позволите. Перерождение. Вот «Война и мир» — один идеал семьи, вот «Крейцерова соната» — идеал безбрачия. Более того, Толстой пишет, что те «мерзавцы-доктора», которые советуют женщине предохраняться от беременности, планировать семью, — они все равно убийцы. То есть никакого предохранения, никакого понятия «нежелательная беременность» в его языке вообще не существует. Можно говорить, что его учение — суровое, свирепое? Но, оказывается, это не совсем так. Он пишет «Крейцерову сонату» со всеми этими своими предположениями о безбрачии и той же ночью приходит к Софье Андреевне, как она пишет, «со страстной любовью». Наутро он рыдает: «Что же будет? От этой ночи могут родиться дети! И мои взрослые дети поймут, что младенец был зачат в то самое время, когда я писал “Крейцерову сонату”». И Софья Андреевна подробно цитирует это в своей книге. Можно сказать — лицемер, противоречивый человек. На мой взгляд, это противоречие делает Толстого таким человечным! Его учение не было колючим, как проволока, оно допускало исключения. И для себя самого, и для других. Он понимал, что человек слаб и грешен. Когда жена говорила ему в свои 46 лет: «Левушка, мы же старые, это же стыдно!» — он отвечал ей знаете что? «Ну что же делать!» Вот это так человечно, так прекрасно звучит, показывая, что учение — это формулы, а человеческое естество зовет к другому естеству и ведет себя не по формуле, а по чувству.

Его учение этой семье не принесло счастья, я не знаю, кому бы оно принесло счастье. И слава Богу, что оно имело исключения, большие и маленькие послабления. И не в своем учении, а в своих поблажках Толстой истинно велик. Я очень этому рада, что он позволял себе эти послабления.

Сапрыкин: Еще задолго до «духовного переворота», в 1850-е годы, вокруг Толстого кипят дискуссии по «женскому вопросу», о равноправии, о том, что женщина должна работать, не только заниматься семьей, быть свободной в своих любовных отношениях. Все читают Жорж Санд. И во всех гостиных, где это обсуждается, Толстой резко отрицает саму постановку вопроса, говорит, что всех начитавшихся Жорж Санд нужно вывалять в перьях и возить по городам для позора. Для него нет никакого женского вопроса: женщина должна заниматься семьей и рожать, точка. Сейчас мы понимаем, что Толстой пытается удержать поток, который было уже не остановить, что его точка зрения на эмансипацию, она, в общем, исторически проиграла. Откуда возник такой взгляд на женщину? Как это проявляется в его текстах? Нет ли в этом какой-то личной трагедии или драмы?

Басинский: Очень важный вопрос, это совсем мало изученная страница XIX века. В советское время это вообще не изучали, революционное движение изучали, а это нет. А ведь XIX век — это колоссальное женское движение. Движение за освобождение женщин, в котором участвуют не только женщины, но и многие мужчины, например, ведущие критики Писарев, Чернышевский. Это тема, которая обсуждалась в XIX веке очень бурно. Очень важная была тема освобождения женщин и их прав. А какие права? Избирательное, возможность учиться в университетах. Не забывайте: в XIX веке девушки не могли учиться в университетах. Единственным женским университетом были Бестужевские курсы, которые очень трудно создавались, которые закрывали, потом снова открывали. И все равно оттуда они выходили без диплома, со свидетельством о том, что они прослушали курсы, а потолком женской карьеры был пост начальницы женской гимназии. А так — гувернантка. Не юрист, не врач… Акушерка. И то Бестужевские курсы были грандиозным прорывом. Роман Чернышевского «Что делать?» — это же феминистский роман о том, как освободить девушку из-под семейной опеки. Можно устроить фиктивный брак, а потом фиктивное самоубийство, чтобы она после этого воссоединилась с любимым человеком. Потом эта модель Чернышевского принимается обществом, и происходит огромное количество фиктивных браков! До Чернышевского этого не было в жизни, а после романа появляется огромное движение. Так же как «Крейцерова соната» породила менее мощное, но тоже движение — безбрачие, отказ от брака.

Нужно признать, что Толстой был человеком достаточно патриархальных взглядов. Как говорят феминистки, патриархатных взглядов. Есть его письмо, неотправленное, по поводу статьи Николая Николаевича Страхова, где тот критиковал очень популярную в то время книгу Джона Милля «Подчиненность женщины». Это был первый феминистский трактат, который вышел в Англии и был написан мужчиной, имел очень большой успех в России. Такой катехизис женского движения.

Страхов раскритиковал эту книгу, будучи тоже достаточно консервативных взглядов. Но Толстого не устроила даже критика этой книги. Потому что Страхов допустил одну вещь. Он писал: «Если женщина не может выйти замуж по каким-то причинам или не может рожать детей, тогда ей можно делать какую-то карьеру». Толстого и это не устроило. Он пишет Страхову: «Нет, и в этом случае ей найдется место дома. Нянькой, экономкой и так далее». Поскольку письмо было не отправлено, значит, он понимал, что пишет что-то не то. Толстой писал, что «можно идти в Магдалины, потому что они дают возможность женатым мужчинам не вступать в связь с замужними женщинами, развращать…» Он ведь пишет страшные вещи! Конечно, «поздний Толстой» такого бы не сказал, все-таки 70-е годы, но тем не менее отношение Толстого к женскому движению было таким же, как его отношение к Конституции, к либерализму, к республиканизму. Он считал, что другим надо жить.

Сараскина: Конечно, между временем Толстого и Достоевского и нашим временем пролегла огромная бездна. Это фактически другая цивилизация, сравнивать невозможно. Но то, что наш мир не пошел по учению Толстого, — это очевидно.

Я вижу зал, в котором сидит много женщин. Все эти женщины получили высшее образование, все они работают, наверняка все имеют семьи, имеют одного-двух детей. Но не 10, 13 или 14. Это невозможно при нашей жизни — нужно выучиться, работать и зарабатывать. Если вдруг она останется одна, она должна прокормить себя и своего ребенка. Вот о чем я думаю, смотря на жизнь современными глазами. К счастью для нашего времени, матери-одиночки могут родить ребенка для себя, создать маленькую, но семью, и их не будут позорить. Конечно, это не идеал Толстого, но это то, из чего сегодня состоит наша жизнь. Какое счастье, что на одиноких женщин, родивших ребенка вне брака, общество сегодня не смотрит косо и этих детей никто не станет называть бастардами и еще как-то грубо и оскорбительно. Сегодня понятие «семья» не имеет строго очерченных рамок. Сегодня работающих женщин так много во всех сферах жизни государства, что без них оно просто рухнет. Учительницы, врачи, медсестры, санитарки в поликлиниках и больницах, работницы на почте, в самых разных конторах. Преподаватели институтов и университетов, научные сотрудники в НИИ и т.д. и т.п. Не говоря уже о студентках самых разных вузов, актрисах и телеведущих.

Басинский: Я хочу сказать, что «Толстой и семья» — это очень важная тема. Он был не просто писателем о семье, он был практиком в семье. Что касается отношения Толстого к женскому движению, то не надо всего требовать от Толстого. Он был человеком своего времени и человеком определенного воспитания. Между прочим, у тех критиков, которые активно боролись за освобождение женщин, — в частности, Писарева и Чернышевского — как-то не очень получалось в плане семьи. Очень сложными у них были отношения. А Толстой с Софьей Андреевной прожили очень интересную семейную жизнь.

Я думаю, что «женский вопрос» для «позднего Толстого» не входил в его, как он говорил, разумение жизни. Ему уже не важно было — свободная женщина или несвободная. Это все-таки такой уже религиозный мыслитель, ему и семья представляется институтом нехристианским. Просто нужно понять, что Толстой не интересовался этим.

Сапрыкин: В России не очень развита феминистская критика, но, тем не менее – нужно ли читать книги Толстого, имея в виду, что за ними стоит именно такое отношение к женщине? Что то, что происходит с его героинями, может вытекать из этого отношения? С одной стороны – бесконечная эмпатия, сочувствие, способность почувствовать, вжиться в душу, почувствовать эту душ до самых глубин. С другой стороны, чуть что не так – взяла и под поезд, или просто умерла. Влиял ли эти взгляды на то, как он обходится со своими героинями?

Басинский: Толстой же меняется! Вообще это главная ошибка в понимании Толстого — восприятие его как некой статической фигуры. Толстой бесконечно менялся до последнего дня своей жизни. В этом феномен, удивительный феномен этого человека. В этом проблема отношений Толстого и толстовцев: они не успевали за Толстым. Он что-то скажет, они начинают выполнять, а он уже ушел вперед на сто шагов, говорит уже совершенно другие вещи. Как? Ты куда? Стой! В этом и беда Черткова.

В этом плане «Война и мир» — там абсолютный хеппи-энд, причем совершенно американский. Потому что там совпадают расчет и любовь. Наташа бедная, Пьер богатый, и он ее безумно любит, всю жизнь любил только ее. Все прекрасно. Николай Ростов беден, Марья Болконская богата, но некрасива, а он красив. Все прекрасно, все будут жить долго и счастливо и умрут в один день.

А в «Анне Карениной» уже трагедия, там уже совершенно разные модели. Долли, Левин, Кити, Каренина, ее страшный конец. Но еще более любопытен финал «Воскресения» — Толстой откладывал его, возвращался, но нужно было заканчивать роман, потому что Толстой уже взял деньги за него (и должен был отдать их духоборам, чтобы отправить их в Канаду). И по логике романа, конечно, Нехлюдов должен был жениться на Катюше, избыть свой грех окончательно. Но Толстой не мог так закончить. Не получалось у него. Пока однажды его не озарило, по чьим-то воспоминаниям: «Я понял, она не выйдет за него замуж». Совсем другое отношение к семье. Семья не является для Толстого счастливым финалом, как в «Войне и мире». Толстой очень сильно менялся.

Сапрыкин: На предыдущей встрече в рамках цикла «Зачем Толстой?» профессор Андрей Зорин говорил о том, что, возможно, нынешнее новое пуританство, когда радикально перестраиваются отношения между мужчиной и женщиной, когда флирт ставится под сомнение, секс должен быть только по обоюдному согласию и желательно это еще и регламентировать заранее. В каком-то смысле здесь сквозь столетия прорастает отношение Толстого к сексу как к чему-то недостойному. Толстой отрицал его во имя служения Богу, а эти «новые пуритане» отрицают его во имя утверждения человеческого достоинства, достоинства женщины, которому ничто не должно угрожать. Можем ли мы говорить о том, что идеи Толстого, его взгляды на семью, его взгляды на секс, на «женский вопрос» имеют какой-то смысл сегодня. Или между нами и ним пропасть, которую никак не преодолеть, и мы можем только поражаться странности и сложности этих идей?

Басинский: Я с огромным уважением отношусь к Андрею Зорину. Но то, что происходит сегодня, — это, скорее, феминистские тенденции. Платить за женщину в ресторане, приставать к женщине — это вроде бы унижение ее человеческого достоинства. Что касается отношения Толстого к этому, то это в какой-то степени взгляд личности Толстого. Дело в том, что у него эти ранние дневники, которые он показал Сонечке и потом ввел в «Анну Каренину», когда Левин показывал Кити… Если читать спокойно эти дневники, то видна удивительная вещь: есть ощущение, что этот дневник написан монахом. Которого бросили в мир, который подвергается постоянным искушениям и страшно страдает от этого. Каждая связь молодого Толстого с женщиной приносит ему невероятные мучения, не доставляет ему радости. Это главное впечатление, которое остается от его раннего дневника. Больше того. Все свои прегрешения он тщательно фиксирует. Каждое! И казнит себя за это.

У Толстого есть очень сильная запись в дневнике, где он сравнивает сексуальные опыты с трупом. Я думаю, что Толстого, если просто объяснить, глубоко удручал тот факт, что человек, существо духовное, существо, продолжающее Бога, вынужден размножаться как кролики. Если так грубо сказать. Это его глубоко мучило.

Сараскина: В старости, заметьте, но не в молодости.

Басинский: И в молодости! Вы почитайте его молодой дневник: это дневник монаха, который вступает в связь с женщиной. А «Отец Сергий»? Его это мучает, он не получает радости от этого, он не Дон Жуан, который наслаждается победами над женщинами. А Толстому каждая связь приносит мучения. Связь с Аксиньей приносит ему только мучения. «Втянулся, вляпался, не знаю, что делать».

Сараскина: Конечно. Отличие этих «новых пуритан», которые идеологизируют свое поведение, от Толстого заключается, я думаю, в том, что Толстой каждую минуту своей жизни был искренен и чистосердечен. Другое дело, что завтра это могла быть уже другая искренность, но это была искренность. Он не лицемерил в жизни. Конечно, это было мучение для его близких: «Папа, но ты вчера другое говорил! — Это я вчера говорил, а сегодня у меня другое чувство». Он был всегда искренний и подлинный. Сравнивать «вчера», «сегодня» и «завтра» бессмысленно, потому что, Павел правильно сказал, он вырастал, становился другим. А люди, которые делают из этого своего якобы «пуританства» некую политкорректность, некоторую идеологию… Когда из этого делаешь идеологию, это пошлость и вульгарность. А когда живешь искренно, как ты чувствуешь, это совсем другое дело. И эти «новые пуритане», мне кажется, не жизненны.

Вопрос из зала: Семья является злом для Толстого или нет? В то время, когда ему противостоит сын, когда ему бесконечно устраивает истерики Софья Андреевна, когда вся его жизнь состоит из триединства: семейной беды, семейного изгнанничества и семейного зла. Здесь он выдерживает паузу. И еще вопрос: а почему он не уходит из семьи? Что здесь — только психология или что-то другое? Или же это его концепция? Или его принципы?

Сараскина: Я попробую ответить. Толстой, насколько я смогла прочитать и понять, собирался много раз уходить из семьи. Последний раз ему это удалось. Но был случай, по-моему, в 1884 году, когда Софья Андреевна была беременна дочкой Сашей. Носила она тяжело, роды были очень тяжелыми, ребенок был крупный. И вот они сидят, обедают, она с огромным животом, несчастная от всего. И какое-то неудовольствие между ними проскочило, что-то такое произошло. И Лев Николаевич без всякого серьезного повода говорит: «Я не могу больше так жить, я ухожу из дома навсегда, хоть в Америку!» Он собирает в холщовый мешок какие-то мелкие вещи свои и уходит. Софья Андреевна в отчаянии, в эту беременность она впервые ходила к акушерке, чтобы та помогла ей сделать искусственный выкидыш, но акушерка отказалась, и потом Софья Андреевна сама была в ужасе от своего намерения. Раскаивалась. Лев Николаевич, несмотря на положение жены, собрал вещи и ушел. Далеко не смог уйти, к вечеру вернулся. Но это стоило Софье Андреевне тяжелейших переживаний, она родила Сашу, которую никогда не любила. Это был первый ребенок, которого Софья Андреевна не кормила сама. Толстой ушел, но он вернулся. Он поступил нехорошо — было ли это злом? Нельзя уходить от женщины, которая вот-вот родит, пусть она и нервная, и капризная, и вздорная. Он плохо поступил, но он вернулся. У него были злые порывы, но он умел себя обуздывать. Потом Саша стала его ближайшей помощницей. Она встала на сторону отца в этом самом позднем конфликте. Поэтому, понимаете, что бы ты ни сказал о Толстом или о Софье Андреевне, каждому их поступку находится противовес — у них же. Все объемно. Каждый вывод требует противовывода. Поэтому я ни про кого не смогу сказать дурно. Мы все совершаем дурные поступки, но мы это способны осознать. Лев Николаевич осознавал свои дурные поступки. Он сожалел о них, пытался исправиться. Даже когда он ушел в 1910 году — он спрашивает: «Как там Соня? Ей плохо сейчас?» Он о ней думает! Он мягче, чем мы себе представляем. Семья стала злом в какой-то момент. Они хотели богатства, наследства, выездов, хороших лошадей, хорошо питаться и хорошо одеваться — и он злится. Но в то же время он их любит, сочувствует, переживает. Это неоднозначное состояние. Каждый срыв Льва Николаевича мне внушает великий оптимизм. Торжество человеческого духа. То, что человек способен осознать свое дурное и свое хорошее.

Басинский: Вы знаете, этот вопрос, конечно, связан с последними днями жизни Толстого в Ясной Поляне, с его уходом. В чем заключается наша ошибка в восприятии его ухода? Мы знаем, что через 10 дней после того, как он уйдет из Ясной Поляны, он умрет. Когда он уходил из дома, он совершенно не думал о смерти. Ситуация в доме была чудовищной. И обстановка была чудовищной. Это был узел. Винить кого-то здесь очень сложно. Своя правда была и у Софьи Андреевны, своя правда была и у сыновей, своя правда была и у Черткова. Так или иначе, все эти «правды» вращались вокруг одного, уже очень старого, человека, уставшего, уже достаточно больного, хотя еще вроде и крепкого.

Я уверен, что Толстому хотелось отдохнуть. Найти какое-то спокойное место — на Кавказе, за границей, в Шамордине, где-то, где он просто отдохнет от всех страстей, которые творились вокруг его завещания. К тому времени он был уже философом в большей степени, нежели писателем. И он искал это место. Когда он понял, что это место не найдет, — а понял это он уже в вагоне, когда Саша принесла газеты, — он сказал: «Все кончено, все газеты полны моим уходом». Я думаю, что и это в какой-то степени повлияло на него, сломило его в какой-то момент. Сразу после этого он заболел, температура, они сошли в Астапове, и все пришло к тому, к чему пришло.

Поэтому не надо воспринимать этот уход так, будто Толстой порвал с Ясной Поляной и пошел «в никуда». Возможно, он думал, что потом вернется. Это была очень живая ситуация, мы ее воспринимаем по-другому. Да, он переживал, он понимал, что проблема была даже не в его уходе, проблема была в Софье Андреевне. Когда оказалось, что никто из детей не будет жить с матерью, которая не в себе, а отец ушел, — вот в чем была проблема. А когда он умер, то Софья Андреевна, особенно в последние годы, жила как святая. Она создает музей. Ни у одного писателя нет такого количества материальных свидетельств жизни гения, которые остались на тех же местах. Это все она сделала.

Но это происходит, я думаю, отчасти потому, что она чувствует определенную вину — давайте смотреть правде в глаза. Чувствует. Она каждый день ходит к нему на могилу, о чем-то с ним разговаривает. Чувствует вину. Они очень сильно на него давили все — и Софья Андреевна, и Чертков, и Саша. И в этой ситуации Толстой старался всем уступить. Старался всем угодить. Как-то их примирить. А надо было, на мой взгляд, усадить всех за стол, стукнуть кулаком по столу и сказать: «Я — Толстой! Это мои сочинения! Давайте сейчас все решим здесь, миритесь при мне и больше на мозги мне не капайте!» Вот так надо было. А он всем уступал. И в результате пришел к тому, к чему пришел.

Вопрос из зала: Скажите, Павел, Толстой стучался в Оптину пустынь. Хотел ли он, по-вашему, примирения с церковью или монашеского отдыха в этом месте? И почему он отказался встретиться с Софьей Андреевной перед смертью?

Басинский: Начну со второго вопроса. Ну что значит «отказался». Строго говоря, он не знал, что она приехала в Астапово и что она с сыновьями живет в этом вагоне, в котором они приехали, потому что в Астапове даже не было гостиницы. Но можно предположить, что он мог догадаться, что она все-таки приехала туда.

Там был очень сложный разговор с Таней, когда он стал говорить, что «мы плохо распорядились, на Соню много падает». И Татьяна… Старшие дети — Сергей и Татьяна — занимали такую позицию: ни за отца, ни против матери, ни наоборот. И Татьяна сказала ему: «Соня? Ты хочешь видеть Соню?» Если бы он сказал: «Да, хочу», — конечно, ее бы позвали. Но он замолчал и отвернулся к стене. Я думаю, что боялся встречи с ней, потому как он стремительно бежал из Шамордина, узнав, что Софья Андреевна может туда приехать. Шамординская ситуация просто повторяет ситуацию в Ясной Поляне: ночью собрался, утром едем куда угодно и быстро. Это тяжелый момент.

Что касается Оптиной пустыни… Мы воспринимаем ситуацию так, что Толстой ушел из дома и поехал в монастырь. Оптина пустынь была ему очень знакома, он любил это место, много раз там бывал. Там похоронены его тетушки. Ему действительно нравилась монашеская жизнь, уединенная, спокойная. Я не думаю, что он ехал в Оптину пустынь, чтобы примириться с церковью. И уж тем более принимать монашество: он этого не мог, потому что монашество подразумевает хождение в церковь. Я думаю, что Толстой хотел жить возле монастыря, и это, кстати говоря, было возможно. При Оптиной пустыни были гостиницы, там можно было жить, гулять, общаться со старцами. Я думаю, это так ему виделось. При Шамордине женский монастырь, а он хотел снять домик, даже договорился с одной вдовой снять у нее полдома. Я думаю, что вот это было, а не желание «примириться». Да и что такое «примирение»? Он должен был публично раскаяться, это было заложено в определение Синода — «покуда не раскается». А как раскается — будет прощен. А Толстой не считал, что должен каяться перед церковью.

Сапрыкин: Если нужно подвести какой-то итог, он в том, что это удивительный человеческий опыт и удивительная человеческая история, в которой оказались переплетены очень сложные и сильные страсти, очень глубоко продуманные радикальные взгляды, бесконечный художественный талант. И еще – мы все время, очень часто забываем, что помимо «одного Льва», есть и другие люди. В эту драму было вовлечено огромное количество других сильных, талантливых, любящих его, сложно относящихся к нему людей. Они тоже каким-то образом влияли на его взгляды. И если говорить об идеалах Толстого, о мыслях Толстого, о семье, то все равно нельзя сбрасывать их со счетов, Как любое глубокое и сильное проявление человеческого духа, даже плохо подходящее к сегодняшним реалиям, не укладывающееся в наше представление о том, как все на свете устроено, все равно производит какое-то излучение, так или иначе на нас влияющее.

Следующая дискуссия серии «Зачем Толстой?» — «В чем моя вера» — состоится 31 октября в конференц-зале Российской государственной библиотеки.

Понравился материал? Помоги сайту!