«Это единственная страна в мире, которая родилась из книг»

Литературная премия «Ясная Поляна» 2018 года в номинации «Иностранная литература» присуждена израильскому классику Амосу Озу. Елена Рыбакова встретилась с лауреатом в Москве.

— Позвольте мне начать с личного признания. Помню свое первое впечатление от вашей «Повести о любви и тьме»: я прочла этот гимн Израилю как рассказ о сбывшейся русской утопии — не утопии Коммунистической партии, но утопии русской литературы. Страна, построенная персонажами и читателями Толстого, Константинами Левиными, у которых не задалось хозяйство на русской равнине, зато все получилось в пустыне. Вот я открываю вашу «Повесть» и читаю, например, о первопроходцах: «Иногда я с приятелями ходил на хозяйственный двор компании “Тнува”, где разгружали машины, доставлявшие на переработку сельскохозяйственную продукцию. Я хотел увидеть их — прибывших на этих доверху груженных машинах из-за темных гор, их, “припорошенных песком, перепоясанных ремнями, обутых в тяжелые ботинки”… Я, бывало, крутился вокруг них, вдыхая запахи луговых трав, пьянея от ароматов далеких пространств. Там, у них, воистину вершатся великие дела: там строят нашу страну, исправляют мир, созидают новое общество, оставляя отпечаток не только на ландшафте, но и на самой истории, там распахивают поля, сажают виноградники, там творят новую поэзию, там, вооруженные, они летят на конях, отстреливаясь от арабских банд, там из презренного праха человеческого рождается сражающийся народ. Втайне я мечтал, что в один прекрасный день они возьмут меня с собой». Так и есть, сбывшаяся русская мечта?

— Что касается мечты, вы все понимаете верно. И к литературе наша страна имеет самое прямое отношение. По сути, это единственная страна в мире, которая родилась из книг. Позвольте мне заметить, что из книг в самом широком толковании слова, и Книга книг здесь тоже присутствует. Другие страны рождены по причинам историческим, демократическим, демографическим, но с нами все не так. Израиль появился из книг, из Танаха и молитв. Сто лет тому назад еврейское государство, как вы знаете, было именем утопии. Чтобы его построить, нужно было сначала его выдумать. «Тель-Авив» — так назывался утопический роман Теодора Герцля, написанный до того, как в самом реальном Тель-Авиве появился хотя бы один дом. «Любовь к Сиону» — это был роман Авраама Мапу, и только потом так стало называть себя политическое движение. Все действительно родилось из книг.

В Израиле вы можете найти гены абсолютно всего. Конечно, и Толстого, ведь многие кибуцы основаны толстовцами. И Достоевского тоже. И еще, к сожалению, Карла Маркса. А когда у нас поднимается какая-нибудь большая суматоха, мы похожи на тех, что явились из головы самого Гоголя.

— Мне хотелось бы поговорить с вами о том, как по-разному течет время в наших странах, как по-разному в России и в Израиле ощущают его интенсивность, заряженность будущим.

— Вся штука в том, что в Израиле нет какого-то одного времени. Речь не о грамматике, как вы, наверное, догадываетесь. В нашем обществе есть люди, чьи часы остановились в Средневековье.

— Понимаю: жители ультраортодоксального квартала Меа-Шеарим.

— Именно. Но у нас есть и те, кто живет сейчас не просто в XXI веке, а уже в конце XXI века. Их технические разработки учитывают будущие свершения, то, что еще не открыто, не изобретено.

Мои личные часы показывают разное время. Я прожил триста лет, пережил три эпохи с пятью войнами. Я старше нашего государства: я помню день, когда государство родилось. Сначала я был знаком со всеми деятелями литературы, искусства, политики. А потом стал расплачиваться купюрами, на которых все эти люди изображены.

Помню, когда моим внукам было лет пять-шесть, я рассказывал им, как сидел в кабинете у Бен-Гуриона и говорил с ним; наверное, вы помните этот эпизод из «Повести о любви и тьме». Надо сказать, это не произвело на моих внуков особого впечатления, но из вежливости они все-таки спросили: «А Наполеона ты тоже встречал?»

Как рассказывать нашу историю — не только ту большую историю, которая по-английски называется history, но и наши частные stories? Думаю, нужно говорить не в прошедшем, а во времени, которое еще не пришло. Это не будущее, это воображаемое время.

— Как бы вы описали время и состояние, в которых живет ваш родной язык, современный иврит? Он не закончен не так, как другие живые языки: он прирастает словами и значениями с невероятной интенсивностью. Какая метафора передаст это ощущение роста точнее?

— Наш иврит похож на извержение вулкана. Каждое извержение выталкивает на поверхность что-нибудь из недр и меняет ландшафт. Около ста лет назад на иврите говорила горстка людей. Когда мне было лет пять, к середине 1940-х, уже полмиллиона людей пользовалось ивритом как повседневным языком. Сегодня в мире около одиннадцати миллионов думают и говорят на иврите — больше, чем на шведском, норвежском или датском.

Возрождение языка иврит — наверное, один из самых потрясающих стартапов во всей человеческой истории. Понятно, что такой язык и должен изменяться все время.

Великое чудо в том, что иврит никогда не был мертвым языком. Он был спящей красавицей. Тысячу семьсот лет евреи молились на иврите и говорили на нем за праздничным столом. Но на нем не говорили ни в кухне, ни в детской, ни в кузнице, ни в лаборатории над микроскопом. Как с латынью или церковнославянским, которым православные пользуются только в церкви. Но вот прошло сто лет, и в то время, когда мы с вами ведем этот разговор, в небе летят самолеты, и их ведут на иврите. Мы беседуем, а кто-то из наших проводит сейчас операцию на открытом сердце, и в операционной все говорится на иврите. Запускают спутники в космос тоже на иврите. Ничего подобного в истории человечества я не знаю.

Видите, я заговорил высоким слогом. Не могу сказать о себе, что я какой-то израильский шовинист, но шовинист иврита — это да, это обо мне.

Вот этот вулкан извергается, и что мы видим? Как, например, нужно назвать электричество на языке, который умер тысячу семьсот лет тому назад? Нет, не умер — заснул. Когда внедряли иврит, решили сначала назвать его «электрисите». Но сейчас вы этого «электрисите» не услышите, электричество — это «хашмаль». Слово из Танаха, оно есть только в Книге пророка Иезекииля, где упоминается трижды и означает «сияние». Вообще-то никто точно не знает, что оно означает, может быть, это какой-то драгоценный камень, потому что слово появляется среди описания драгоценных камней и небесных явлений. А на греческий, как оказалось, этот «хашмаль» переведен как «электрон», что значит «янтарь». Вот отсюда и пошло, и «электричество» стало у нас «хашмаль». Из этого корня родилось целое семейство слов: «лехитхашмель» — «быть пораженным электрическим током», «хашмалаи» — «электрик», «хашмалит» — «трамвай».

— Сколько слов в иврит ввели лично вы?

— Три, может быть, четыре. Это те слова, которые внесены в словари, ими пользуются люди. Знаете, однажды я ехал в такси, и у водителя промелькнуло слово, которое я придумал. Он не знал, что я это придумал, но для меня услышать его было… Это было как прикоснуться к вечности.

— Вы говорите: иврит внедряли. Как внедрить язык, это ведь не картошка?

— Был сто с лишним лет назад такой человек Бен-Йехуда, вот он решил, что пришло время евреям заговорить на иврите. Окружающие, конечно, считали его сумасшедшим. О Бен-Йехуде вы знаете и без меня, и это прекрасная история, но она не полна. Я могу вам рассказать, кто поцеловал спящую красавицу, кто ее разбудил.

Сто с лишним лет тому назад в Иерусалим прибыло несколько сотен евреев-ашкеназов из Европы. Некоторые из них были пионеры-первопроходцы, те самые, что приехали в значительной степени под влиянием идей Толстого. Некоторые были как раз те, кто чересчур много читал Карла Маркса. Были религиозные евреи, прибывшие в Иерусалим, чтобы молиться у Стены Плача. В Иерусалиме они встретили сефардских евреев, живущих на этой земле около тысячи лет. Общего языка, конечно, не было. Приезжие из Европы у себя дома изъяснялись на русском, идише, немецком, польском. А те, кто жил в Иерусалиме, знали ладино, арабский, турецкий, персидский. Так что, если ты хотел купить хлеб или спросить, как пройти к Стене Плача, у тебя не было другого выхода, только пользоваться словами из Танаха или из молитв и с их помощью пытаться сказать все остальное.

Когда случилось так, что молодой еврей из сефардской общины полюбил ашкеназскую девушку и сказал ей «я тебя люблю», а она ему ответила «и я тебя люблю» (хотя, может быть, все было наоборот и это она была из сефардов или призналась первой), — так вот, это и был тот самый поцелуй, который разбудил спящую красавицу. Нет, я никак не умаляю заслуг Бен-Йехуды, он был великим человеком, но исключительное почтение я, шовинист иврита, испытываю к этой анонимной паре.

— Большая история у вас почти всегда требует камерного сюжета и без этого посредника не существует. Чтобы сказать об Иуде и Иисусе, нужны трое в холодной комнате, где за чаем говорится о главном, как в романе «Иуда»; чтобы вернуться к сотворению иврита, требуются почти сказочные «он» и «она» из разных общин. Невозможно не почувствовать, что отношения персонажей в этом камерном пространстве для вас интереснее гигантских исторических потрясений. Можно ли вас назвать писателем антиисторическим?

— Правда, что я люблю камерную музыку. Но еще больше я люблю переход от камерной темы к той минуте, когда вступает весь оркестр. А особенно люблю те симфонии и те романы, где я не понимаю, как это сделано. Как вы говорите — антиисторический? Но я написал «Повесть о любви и тьме», большое историческое полотно, и одно описание ночи 29 ноября 1947 года, когда в ООН шло голосование, быть или нет Государству Израиль, доказывает, что это не так.

— Вы родились в 1939 году, мои родители — ваши ровесники. Они прожили жизнь с убеждением, что уцелели случайно, что их не должно было быть. Эта мысль делала их, уцелевших, жертвами той войны и многие годы не позволяла жить в полную силу. В нашей стране это не такая уж редкость: Сталин и Гитлер оказались сильнее, чем можно было представить, и заставили жить потихоньку, украдкой, миллионы людей, которых не удалось убить. Вы, человек 1939 года рождения, испытывали что-то подобное?

— Я пережил пять войн, в двух из них участвовал. Конечно, я уцелел случайно. Человек, у которого значительная часть семьи, оставшаяся здесь — в Ровно, в Вильне, в Одессе, уничтожена нацистами, не может думать иначе. Да, уцелел случайно. Но я прожил долгую жизнь и иду к своей осени. Не скажу, что это абсолютное счастье, но у меня есть чувство полноценно прожитой жизни.

— Что мне сказать маме, которая так любит ваши книги?

— Скажите ей так: возьми историю твоей жизни, той, которую ты прожила здесь, и те истории, что рассказываю я, и постарайся сплести одно с другим. Вот это и будет та история, которую я сам от вашей мамы хотел бы услышать.

Редакция благодарит переводчика Виктора Радуцкого и Юлию Вронскую (оргкомитет премии «Ясная Поляна») за помощь.

Понравился материал? Помоги сайту!