«Онегин» в переводе… с английского

Широко известный в англоязычном мире роман в стихах «The Golden Gate», написанный в 80-х годах прошлого века целиком онегинской строфой англо-индийским поэтом Викрамом Сетом (Vikram Seth), почти неизвестен в России. Написанный в совершенно пушкинском жанре «энциклопедии языков и стилей», он, однако, имеет абсолютно самостоятельный разветвленный сюжет и повествует о жизни современного автору американского общества. Неоднократно премированный и переведенный на основные европейские языки, роман «Золотые Ворота», по высказыванию самого автора, более 30 лет ждал главного своего перевода — на русский.

Двуязычное издание «Золотых Ворот» вышло в издательстве Библиотеки иностранной литературы «Центр книги Рудомино» в сотрудничестве с Британским советом в переводе поэта Андрея Олеара, знакомого уже читателю по переводам «Сонетов» Шекспира и англоязычных стихов Бродского, сборникам переводов поэзии Леонарда Коэна. Книга, оформленная Екатериной Марголис, была впервые представлена в рамках V Международного конгресса переводчиков в Москве в сентябре. На московскую презентацию приехал и сам автор, живущий в Солсбери (Великобритания) и Дели (Индия). Во время этого путешествия в Россию и родилась идея тройственного интервью, в котором участники проекта расспрашивают друг друга о том, что для них эта книга.

Викрам Сет

— В интервью 1999 года вы сказали, что благодаря Пушкину испытали «величайшее вдохновение». В какой момент вы поняли, что напишете свой «пушкинский роман»?

— Думаю, произошло это буквально в течение нескольких дней чтения и перечитывания «Евгения Онегина» в замечательном переводе Чарльза Джонстона.

Я тогда оканчивал курс на факультете экономики и демографии в Стэнфордском университете в Калифорнии. И вот перед возвращением домой в Индию у меня возник импульс сочинить несколько коротких рассказов о Сан-Франциско. Но совершенно неожиданно, прочитав Пушкина по чистой случайности, я вдруг почувствовал неодолимую потребность, что называется, «поговорить» на языке онегинской строфы. Сначала я не знал, как ее применить, но она сама властно заставила меня попробовать ее написать. Я попробовал — и влюбился! Все изменилось в жизни буквально в одночасье: я так и не получил докторскую степень, но вместо этого сочинил «Золотые Ворота».

— Большая поэзия не рождается на пустом месте. «Все мы стоим на плечах гигантов», — сказал в нобелевской лекции Бродский. На чьих плечах стоите вы?

— «Стоять на плечах гигантов» — формула, более подходящая для определения научного процесса, чем для определения художественных усилий. Ведь означает она, что ты способен видеть дальше, чем сами великаны! И, действительно, так всегда и происходит в науке. Наиболее известной является версия этой мысли в устах Ньютона. Мы знаем, что уже гораздо позже Эйнштейн смог заглянуть намного дальше, чем сам основоположник, стоя и на его плечах, и на плечах других титанов.

В искусстве все иначе. Одно стихотворение не заменяет другое. Кроме того, никто в буквальном смысле не стоит на чьих-то плечах. Можно подружиться с писателями, которых любишь, как с живыми, так и с ушедшими в мир иной, можно учиться у них инстинктом и осмосом, но… не позволяя всем этим чувствам вытеснить собственное творческое «Я».

Высказав это, конечно же, отвечу, какие поэты мне нравятся более всего — не на чьи плечи я карабкался, но те, на чьих коленках я определенно не смог не посидеть. В русской литературе — Пушкин и Ахматова, а в последнее время — Крылов. Из европейских мастеров — Гораций, Гейне, Леопарди и Кавафис. Из китайцев — три поэта эпохи Тан, которых я переводил: Ван Вэй, Ли Бо и Ду Фу. Из английских и индийских авторов — их слишком много, чтобы перечислять, но позволю себе упомянуть моего друга и наставника Тимоти Стила, замечательного американского поэта, которому в «Золотых Воротах» более тридцати лет назад я сделал специальное посвящение в виде онегинской строфы.

— «Евгений Онегин» — энциклопедия языков и стилей (Белинский). Есть ли что-то, о чем вы не стали упоминать сознательно, рельефно и детально изображая современный «американский порядок вещей»? Что осталось за кадром романа (герои, главы, эпизоды, темы, не вошедшие в окончательный текст)?

— Я не собирался ничего выбрасывать (кроме, естественно, плохих или оказавшихся неуместными в контексте отдельных строф). Да и не стремился я к сочинению энциклопедий, просто хотел рассказать историю моих персонажей с такими подробностями и ясностью, насколько это оказалось бы возможным. И если важной частью мира моих героев были, скажем, виноградники или сиамские коты, крики моды, отношения с законом или антивоенное движение (впрочем, как и любые другие аспекты американской жизни), я немного все эти дела поизучал, а затем включил в текст романа.

Надо сказать, что кое-кто из читавших первую редакцию рукописи убеждал меня, что я должен выбросить пару каких-то строф — выдернуть, так сказать, несколько ниток из целостного полотна гобелена, которые, мол, неприемлемы для консервативного общественного сознания или чем-то оскорбляют мифического «среднего читателя». Но, к счастью, в отличие от Пушкина, надо мной не тяготела никакая официальная цензура, предписывающая мне, что делать. За исключением, конечно, встроенного «детектора фигни» (если деликатно перефразировать термин Хемингуэя), который включается (или должен включаться) у каждого писателя и который в идеале действует исключительно на литературных, а не на иных, посторонних, принципах.

— Ваши произведения переведены на многие языки. Что для вас русский? Что вы почувствовали, когда узнали, что ваш opus magnum переведен в России?

— Сначала я испытал огромное удивление, так как понятия не имел о существовании переводчика из далекой Сибири Андрея Олеара, буквально одержимого поэзией человека, до тех пор, пока он не закончил свою работу. И когда друзья в Англии рассказали мне, какой хороший перевод у него получился, помню, испытал полнейший восторг. Конечно, потом у меня была еще не одна возможность убедиться в этом, когда я видел реакцию публики на презентациях «Ворот» в Москве на те фрагменты, которые Андрей зачитывал вслух.

Хотя я не владею русским, но чувствую, что всем моим литературным настоящим обязан Пушкину. Поэтому я очень благодарен моему переводчику (о нет! — не рабу, но дружелюбному сопернику, чтобы добавить важное прилагательное к знаменитой формулировке Жуковского), который позволил мне «At long last, by the will of Zeus, / Return this gift to you, o Rus!» Или, в переводе Андрея Олеара:

Вернуть твой дивный дар берусь
(Сам Зевс велел) тебе, о Русь!

— Хорошо известно высказывание Роберта Фроста «Поэзия — это то, что теряется при переводе». Каковы, с вашей точки зрения, главные трудности, которые должен был преодолеть переводчик «The Golden Gate» на русский язык?

— Андрей мог бы сказать об этом лучше, чем я. Но подозреваю, что основная техническая проблема здесь такова: английский требует меньше слогов на единицу речи, нежели русский, чтобы сказать то же самое. Так что во всех английских переводах «Евгения Онегина» есть тонкие и ненавязчивые «наполнители», чтобы составить полную строку четырехстопного ямба. Напротив, русскому переводчику пришлось выборочно сокращать количество лингвистических единиц в каждой строфе «Золотых Ворот», одновременно пытаясь сохранить естественность поэтической речи, ее настроение и движение.

Конечно, есть правда в том, о чем говорит Фрост, но это не вся правда. Даже самый искусный переводчик, возможно, не в силах дать вам оригинал, поэтому до какой-то степени что-то при переводе теряется; но он может предложить вам отличное живое стихотворение и вдохновляющее видение оригинала.

— Какие впечатления вы увезли в Англию после нынешнего путешествия в Россию?

— Было странное чувство — оказаться после затянувшегося летнего дня в Москве в осеннем вечернем Солсбери. И плавать на рассвете не в пушкинской Сороти (было!), а в Нэддере Герберта.

Так много впечатлений вернулось со мной в Англию… Здесь кроме прекрасной компании моих русских друзей Кати, Андрея, Саши и Гриши — и персонал отеля «Красный кирпич» в Китай-городе, и филолог Ольга — наш гид в Михайловском и Тригорском, дом Державина на Фонтанке, прекрасный Овальный зал Библиотеки иностранной литературы... А еще — двое молодых студентов, что так любезно взяли меня под крыло и знакомили с ночной жизнью Питера. Меня восхитили многие незнакомые люди, которые помогали мне, когда я сбежал на поезде и автобусе в Нижний Новгород и Болдино. Удивительный факт, что каждый из встреченных мною мог прочесть наизусть Пушкина и делал это с удовольствием!

Полагаю, самое время сказать, что поездка в Россию помимо ее многих замечательных подробностей вновь оживила мою веру в то, что независимо от многолетнего перекрестного взаимодействия любых пропаганды и власти то главное, что действительно обладает абсолютной ценностью, всегда обитает в человеческом сердце, как и (возможно) в самой поэзии.

Андрей Олеар

— Начнем издалека: как вы прочли роман «The Golden Gate» и как вам пришло в голову взяться за такой огромный труд, как перевод его на русский язык?

— Мне всегда была очень близка мысль академика Ухтомского о смысле человеческой жизни как «вечном поиске заслуженного собеседника». Вот и я, сколько себя помню, старался не только отыскать того, с кем мне было бы интересно, но и вызвать встречную потребность в общении. Переводчик поэзии находится в этом смысле в привилегированном положении: его работа — непрекращающийся диалог с любимыми поэтами (хотят они того или нет!), и если они хотя бы не морщатся по поводу результатов его труда, это значит, что классики и современники щедро платят переводчику взаимностью. Перед тем как взяться за перевод «Золотых Ворот», у меня получилось вволю «наболтаться» с Шекспиром, Оденом, Дереком Уолкоттом, с англоязычным поэтом Joseph Brodsky, с канадским шансонье Леонардом Коэном… Когда я предложил свою версию «Сонетов» великого Барда, то назвал ее «Shakespearience, или Шекспир после Бродского», так как именно работа над переводом оригинальных английских стихотворений Иосифа Александровича стала для меня отличной профессиональной школой а) в создании поэтической материи повышенной плотности; б) в потребности, как часто говорил сам нобелиат, «брать нотой выше». Так все и произошло. После Бродского и Шекспира следующим собеседником мог стать только Пушкин! Открыв «The Golden Gate» Викрама Сета, я понял сразу — это «роман на троих». Кажется, будет вот уже 10 лет, как сестра Татьяна прислала мне из Италии книжку …

— Расскажите подробнее, как проходил ваш разговор с Пушкиным по ходу работы.

— Переводя почти 600 строф романа (а ушло на это лет, наверное, пять), я не был знаком с его автором лично. Знал, конечно, что это настоящий живой классик, обитающий где-то в дебрях заставленной пряничными домиками английской провинции. Сокращать же дистанцию я опасался: слишком уж мне комфортно работалось. (Упорно циркулировали слухи, что автор — чопорный британский мизантроп, которого — по типу нашего Пелевина — все знают, но никто не видел вот уже много лет.) И все же я, как бы это сказать, всегда чувствовал чей-то пристальный взгляд, критически оценивавший содеянное мной на бумаге. Кстати, том «Онегина» с иллюстрациями Кузьмина присутствовал на моем рабочем столе постоянно; то и дело я брал его, листал, гладил, ходил с ним под мышкой по дому. Когда ездил по делам (и в особенности в междугородних поездках), часто музыку пушкинской речи слушал в автомобиле в исполнении любимого Сергея Юрского. Окончательно же я уверился, что А.С. определенно в курсе наших планов и усилий, когда приехал в столицу на долгожданный «запуск» двуязычной книжки «Золотые Ворота», вышедшей в издательстве «Рудомино». Я ожидал Викрама в лобби-баре симпатичного его отельчика где-то в недрах старой Москвы. Что-то заказал, и тут мой друг — фотограф Саша Паутов, нацелившийся зафиксировать мое трепетное ожидание, посоветовал мне обернуться. Ровно позади, на полке с разными примечательностями и артефактами, я увидел томик стихотворений Пушкина 1957 года издания. А.С. загадочно посмотрел на меня с титульного листа… Первое стихотворение сборника, датированное 1827-м, было явно адресовано мне: «Во глубине сибирских руд / Храните гордое терпенье, / Не пропадет ваш скорбный труд / И дум высокое стремленье».

— О чем вы жалеете? Чем пришлось жертвовать по ходу работы над переводом?

— Жалею, что удивительная музыка онегинской станцы недоступна в повседневной творческой жизни. Страшно хочется, например, сочинить пьеску в стихах, где бы герои изъяснялись пушкинскими каденциями, но на языке современном и метафорически плотном. Строфа теперь бормочется сама собой, и что с ней делать — ума не приложу. Но явно что-то придумаю…

Что же касается необходимости чем-то жертвовать при переводе английской поэтической речи, написанной регулярным размером… Необходимость эта — осознанная. Английский словарь чувствительно плотнее и эпиграмматичнее русского. Количество байтов информации в каждой стихотворной строке на обоих языках различается раза в полтора. Поэтому требуется обязательная интенсификация русской формы за счет использования тропов и синтаксических переносов (с отказом от идеи «строки как единицы русской поэзии»). Строфа «Золотых Ворот» чрезвычайно насыщена не только лирическими подробностями, но и деталями и диалогами. Приходилось сокращать перечислительные ряды (в особенности в именах и названиях, зачастую ничего не говорящих русскому читателю), ужимать яркий, быстрый обмен репликами, стараясь передать главное — основную мысль, интонацию, образы, юмор. Абсолютно убежден, что самое важное в передаче канонической пушкинской формы на русском языке — легкость и естественность словоизвлечения в потоке поэтической речи. Английский оригинал написан феерически ярко, остроумно и удивительно непринужденно. Чувствовалось, что автор испытывает огромное удовольствие от того, что и как он делает. Хотелось до русского читателя все это, не расплескав, донести.

— «Поэт издалека заводит речь, / Поэта далеко заводит речь». А переводчики переводчика? Куда вас привели «Золотые Ворота»?

— Нужно сказать, что, перетолмачив, а на самом-то деле прожив этот роман как целую отдельную жизнь, оказываешься один на один с острым чувством сожаления, как будто твой ребенок вырос и уходит из родного дома. И ничего, что переводчик «выращивал дитя», взятое им под опеку: узы языка порою гораздо прочнее кровных. Я еще раз убедился, что только любовь помогает делать свое дело достойно: переводить чужие стихи, воспитывать неродных по крови детей… Вообще-то хотелось бы, чтобы «Златые Врата» распахнулись для нас как можно позже (тут обычно пишут в скобках: «смеется»). Ведь было бы здорово еще не раз совладать с очередным «величием замысла»! (Смеется снова.) Так когда-то Бродский в письме к Ахматовой определил в поэзии главное.

— Ну вот, книга вышла. «Плывем… Куда ж нам плыть?»

— Убежден: хоть переводчик и «почтовая лошадь просвещения», но проторенные дороги сей лошади не требуются от слова «совсем». Сейчас для переводчика поэзии, как для моряка в эпоху Великих географических открытий, все горизонты свободны! Можно выбрать направление, где маячат один-два одиноких паруса, а можно высадиться и возделывать любой из множества необитаемых островов. На Великом архипелаге мировой культуры их еще бессчетное количество.

— Что дальше?

— За последние 15 лет я собрал, перевел и прокомментировал все стихи Иосифа Бродского, написанные им на английском языке. Как опубликованные в сборниках и литературной периодике, так и никому не известные, эгоистично попрятанные по частным архивам, а также найденные мною в американском архиве поэта, хранящемся в Йельском университете. Надеюсь, эта работа когда-нибудь увидит свет. Вижу ее оформленной прекрасными рисунками своего друга и коллеги по отворению «Золотых Ворот» для русского читателя — венецианской художницы Кати Марголис.

Екатерина Марголис

— Как вы познакомились с творчеством Викрама Сета, как с ним самим и в какой последовательности? Первое впечатление от «The Golden Gate»?

— Как и все в этой многомерной истории, знакомство с книгой «The Golden Gate», поразившей меня летящей современностью, глубиной и легкостью, укорененностью в английской литературной традиции и при этом точнейшим метрическим эквивалентом пушкинской строфы, оказалось неслучайным. Неожиданнейшим образом вслед за встречей литературной состоялось и знакомство с автором, переросшее в тесную дружбу, а теперь и в сотрудничество. Подробнее об этом странном кульбите судьбы я написала в послесловии к русскому изданию «Золотых Ворот».

— Вы говорите на нескольких языках; именно вас хочется спросить о переводимости/непереводимости поэзии. Насколько серьезно стоит этим вообще заниматься — ведь Набоков, например, утверждал, что «Евгения Онегина» перевести невозможно… Как вы оцениваете саму возможность и целесообразность возвращения отраженного света пушкинской речи на родной русский?

— На всякое теоретическое утверждение о невозможности чего-либо, а особенно в искусстве, хочется всегда цитировать Пушкина:

Движенья нет, сказал мудрец брадатый.
Другой смолчал и стал пред ним ходить.
Сильнее бы не мог он возразить;
Хвалили все ответ замысловатый.

Но не будем забывать и о второй части этого пушкинского наблюдения:

Но, господа, забавный случай сей
Другой пример на память мне приводит:
Ведь каждый день пред нами солнце ходит,
Однако ж прав упрямый Галилей.

Поэзия переводима. Хотя бы потому, что мы можем ее читать, а она может нас менять не на своем родном языке. И даже там, где, как в случае с «Евгением Онегиным», вся история освоения иноязычным миром русской литературы свидетельствовала об обратном. Но вот молодой аспирант Стэнфорда заходит в отдел поэзии книжного магазина в Сан-Франциско, берет с полки «Евгения Онегина» по-английски, и все доводы и выводы о его непереводимости исчезают. Это немного напоминает доказательства бытия Божия в истории теологии. Иногда случается что-то такое, что само по себе в доказательствах не нуждается. Но это всегда штучное явление, неповторимое. Проторенными путями тут попадешь разве что в общее место. Поэзия же — антоним банальности. Каждый следующий перевод — это почти всегда tabula rasa. Но само знание о возможности чуда, наверное, не может не придавать веры, что пробовать свои силы стоит.

— «Золотые Ворота» на русском — чего в них больше: диалога с автором, с Пушкиным, переводчика?

— Мне кажется, в переводе Андрея Олеара есть все: и игра, и полемика, и диалог-перекличка, но особая радость для русского читателя — это мандельштамовская радость узнавания: все было встарь, все повторится снова, и сладок нам лишь узнаванья миг… Точка встречи прошлого и будущего, языка и литературы, преемственности традиции и нового слова. Конечно же, это потрясающая история: ведь после всех -измов XX века казалось, что такая литература вообще больше не может существовать. А так нет же… Жив курилка!

— В книге, которую вы оформили, перед вами стояла непростая задача — перевести образный ее ряд на «пушкинский» визуальный язык. (Пример такого языка когда-то предложил Кузьмин…) И в ваших иллюстрациях Пушкин также распознается почти с дактилоскопической точностью. Как пришло именно это художественное решение?

— Вместе с пушкинской метрикой, неотъемлемой для русского уха, пушкинские черновики и рисунки на рукописях у любого не только русскопишушего, но и русскочитающего, что называется, на сетчатке. Почти наравне с прописями. Летящий почерк, росчерки, петли, женские головки, казнь декабристов, автопортреты: эти образы легко может воспроизвести в своем воображении каждый, не прибегая к помощи книг. Нетрудно увидеть графологическую преемственность и с пастернаковскими рукописями. Все это вместе сложилось в своего рода «кодекс поэтической рукописи». Отсюда легко тянется нить до классических иллюстраций Кузьмина к «Евгению Онегину», до Нади Рушевой или даже до рисунков того же Бродского. Само же изучение рисунков Пушкина тоже становится академической классикой. (Cм. издание книги Эфроса «Рисунки поэта» 1937 года.)

Рисование чаще всего относится к продуктам, так сказать, «побочной жизнедеятельности» пишущего, продолжению движения руки+пера по бумаге, когда разметка и дороги письменного зарегламентированного движения кончаются, а рука отправляется свободно бродить по чистому листу. Черно-белый линейный рисунок пером с отдельными штриховыми элементами — мгновенно опознаваемая «визитная карточка» пушкинской и околопушкинской (в самом широком смысле слова) поэзии.

Не менее важно для меня и живое присутствие руки автора, образа авторского начертания текста. Викрам Сет много лет занимался каллиграфией. Его интерес к ней теснейшим образом связан и с изучением китайского в связи с первой профессией (китайская экономика). Не будет натяжкой утверждать, что это умение существенным образом повлияло на его поэзию и на его переводы из китайской поэзии. Более того, автор подтвердил в частной беседе, что пишет свою прозу на компьютере (types it), а поэзию — от руки. Как известно, сама традиция (изначально китайской, а затем и японской поэзии) тесно связана с каллиграфией, с образом текста на листе. С движением руки по бумаге.

То же можно сказать и о письменности деванагари, которая является основной письменностью хинди, родной для автора.

На стыке этих двух авторских начертаний собственных текстов и рождался зрительный образ русского издания «Золотых Ворот». Своего рода визуальный перевод того, что Викрам сделал с онегинской строфой и пушкинской поэтикой, коллокация авторского текста в опознаваемые для «русскоязычного глаза» (это не оговорка) контекст и традицию.

— Принято считать, что после завершения каждой большой работы выполнивший ее художник никогда не будет прежним. Как вам кажется, что именно «Золотые Ворота» изменили в вашей жизни?

— Пока не знаю. Но, как и положено воротам, которые к тому же еще и являются одновременно мостом, — это точно переход в какое-то новое пространство, на другие берега. Мне и самой интересно, что там ждет.

— Самый яркий момент в «отворении» «Золотых Ворот» для русского читателя?

— Наверное, когда удалось совместить в рисунке известный пушкинский автопортрет и портрет Викрама. Он сам говорит, что поеживается, глядя на него. Да и кто не поеживается, когда вдруг сталкивается с такой буквальной реинкарнацией в жизни…

Понравился материал? Помоги сайту!