«Я не считаю большевистское сектантство метафорой»

В издательстве Corpus на следующей неделе выходит книга «Дом правительства. Сага о русской революции» американского историка, профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слезкина — результат 20 лет интервью и работы с документами. Дом, который с момента выхода одноименного романа Юрия Трифонова называют не иначе как «Дом на набережной», набит литературой: о его героях пишут в газетах и книгах, и сами они постоянно читают и пишут. Поколение, которому мы обязаны самым крутым поворотом истории ХХ века, показано в «Доме правительства» через книги, дневники и отцовские кабинеты. Тех, кто не жил в доме, — то есть ни Сталина, ни Молотова — в книге Слезкина практически нет. Все герои собраны строго по месту жительства, но автор взялся доказать, что это не единственное, что их объединяет.

Накануне выхода книги в Москве Максим Трудолюбов поговорил с автором «Дома правительства».

— Стройка — хорошая метафора. Большевики начинали строить то, что они называли социализмом, не имея проекта. А вот у Дома правительства проект был, и вообще это одно из немногих жилых зданий, которые в принципе строились в то время.

— Это здание — действительно метафора. Дом правительства строился одновременно с Советским Союзом и, если угодно, со сталинизмом — в годы первой пятилетки. Жители строили новую экономику, новое государство и в то же самое время — дом, в котором собирались жить со своими семьями.

Говорили о городах и жилье бесконечно, писали о том, как должны быть устроены дома-коммуны. А строили мало, заботы у государства были другие — индустриализация, коллективизация (или «период реконструкции», как они его называли). Строительства было много, но в основном промышленного и метафорического. Одним из немногих жилых объектов был Дом правительства.

— Начиная читать, я как раз и думал, что книга будет про дом и его жильцов. Но оказалось, что героев повествования связывает что-то помимо места жительства. Главная метафора книги (или это не метафора?) — секта. Как вы вышли на идею секты?

— Я не задавался целью писать о секте. Когда я взялся за книжку, я ничего не знал о сектах. Идея пришла мне в голову в процессе чтения писем, манифестов, дневников и других документов. Меня поразило количество упоминаний слова «вера», поразило, как эти люди мыслят и на что надеются. Поразило сходство того, что они говорили, с тем, что я помнил из литературы на другие темы. И я стал читать о милленаризме, апокалиптизме и других подобных явлениях. Вначале я собирался «построить» Дом правительства, «заселить» его, посмотреть на то, как люди там живут, и стать свидетелем их ареста и казни. А закончилось дело книжкой, гораздо большей по размеру и во всех отношениях большего масштаба.

Я не считаю большевистское сектантство метафорой. Я не сравниваю большевиков с религиозными сектантами. Я не употребляю слово «религия», потому что оно только затемняет ситуацию. Я утверждаю, что они — сектанты без кавычек.

— Сектанты какого рода?

— Апокалиптический милленаризм — это вера в то, что мир несправедливости и угнетения кончится в результате катастрофического насилия при жизни нынешнего (или, самое позднее, следующего) поколения. Некоторые такие движения называют религиозными, некоторые не называют — это зависит от того, какое определение религии вы используете. Но для меня это не имеет значения. Когда я, читая документы, понял, что большевики — каким определением ни пользуйся — апокалиптические милленаристы, я стал смотреть на них в сравнении с другими такими же движениями. Карго-культы, раннее христианство, ранний ислам, мюнстерские анабаптисты, красные кхмеры, Тайпинское восстание (самое масштабное и разрушительное движение этого рода (религиозно-политическое движение в Китае в 1850—1864 годах. — Ред.)) — все это милленаристские движения. Сравнения по числу участников и жертв не так интересны. Важна суть дела.

Сами большевики не считали свою партию партией в том смысле, в каком ее определяют политики и социологи. Это не ассоциация, деятельность которой направлена на завоевание власти в рамках существующей политической системы. Это организация, деятельность которой направлена на свержение существующей политической системы в контексте крушения всего старого мира — мира несправедливости и неразрешимых противоречий. Ленин называл ее «партией нового типа», но мог бы назвать сектой обычного типа.

— Они не останавливаются перед жестокостью, но они постоянно переживают и плачут. Смерть Ленина вызывает потоки слез, убийство Кирова вводит в ступор. Почему? Они такие невероятно эмоциональные?

— Я думаю, что это связано с их убеждениями, с пророчеством, в которое они верили, с интенсивностью ожидания, с жертвенностью, которая изначально была частью большевизма. Кроме того, важно не забывать, что в начале книги речь идет об очень молодых людях. Это эмоциональные, трепетные юноши и девушки, проникнутые лихорадочными апокалиптическими настроениями. Они жили на конспиративных квартирах, в тюрьмах, в ссылке. В их мироощущении сочетались тоска, обреченность и страстная надежда на приход «настоящего дня». И произошла невероятно редкая в истории таких движений вещь — их апокалипсис случился. Настоящий день пришел. По крайней мере, начался у них на глазах. Все как предсказал когда-то другой милленарист: «Предаст же брат брата на смерть, и отец — детей; и восстанут дети на родителей и умертвят их» (Мк. 13:12).

Переписка эпохи Гражданской войны поражает невероятной интенсивностью переживания. Экстремальный опыт — экстремальные эмоции. Всех милленаристов рано или поздно постигает то, что в американской истории известно как «великое разочарование»: время идет, а пророчество не сбывается. Большевики переживали его особенно болезненно, потому что они уже победили в «битве при Армагеддоне». Только победили, а тут сдача позиций на Х съезде, смерть харизматического лидера и суета в «домах Советов», в скорлупе старого мира. Период НЭПа — это их великое разочарование. Это очевидно, если читать партийную литературу 1920-х годов или просто смотреть на то, как эти люди жили, как плакали, как лечились в санаториях.

— Постоянное лечение и забота об отдыхе — это Ленин начал? У него в письмах еще до революции всегда чувствуется подчеркнутая забота о здоровье коллег…

— Они все время болеют. Партия бесконечно озабочена чьими-то болезнями, кого-то отправляет лечиться чуть ли не насильно. Это часть культуры среднего класса того времени — популярность вод, курортов и санаториев. Занимались гимнастикой по системе Мюллера. Делали зарядку в тюрьмах, поддерживали в себе тонус и боевой дух.

Важно помнить, что мало кто из борцов за народное дело вышел из народа. Они в основном принадлежали к провинциальной разночинной интеллигенции в значительной степени из мятежных приграничных областей (евреи, латыши, поляки, грузины). Пролетариев среди вождей пролетариата почти не было.

В 1920-е годы болезни превратились в эпидемию, распространились термины «неврастения», «психоз», «психоневрастения», «нервное истощение». Имелось в виду, что человек так много сражался, столько сил отдал революции, что стал совсем плох. Все изменилось в 1930-е годы, когда большевики стали иначе думать об эпохе и о себе — когда началась сталинская революция и вернулась надежда на исполнение второй части пророчества. Мертвые восстали из гробов, все остальные перестали плакать и взялись за дело. И сидевшие в ссылке оппозиционеры стали молить о прощении и проситься на трудовой фронт. А если такой возможности не было, как у Троцкого, то дулись на то, что их программу выполняют неправильные люди.

— Ощущение «осажденной крепости» начинается в 1920-е, 1930-е? Или это вообще их свойство?

— Это их свойство. Не то чтобы я, раз решив, что большевики — секта, стал им приписывать все, что я знаю про секты. Просто выяснилось, что многое из того, что я в них нашел, соответствует тому, что мы знаем о сектах. Отделенность от окружающего мира — одна из отличительных черт раннего большевизма. А секта, какое определение ни возьми, — это группа единоверцев, отделенная от враждебного, греховного, обреченного мира. Большевики много писали о том, что для них значило быть частью этого священного братского сообщества и какая пропасть отделяет их от обывательского «болота». Ну и Дом правительства был осажденной крепостью.

— Они видели себя в окружении и внутри страны?

— Дом на набережной был огромной крепостью. Когда он открылся, в стране шла коллективизация. Жители знали и не знали, как это происходило. Они издавали указы и составляли планы, но не обсуждали, какой ценой это давалось. Они не говорили со своими домработницами о том, что произошло с их семьями. Они были осажденной крепостью в том смысле, что были окружены советскими людьми, которые таковыми не являлись. Советский Союз был осажденной крепостью в буржуазном мире, Дом правительства — в Советском Союзе, а каждая квартира — в Доме правительства. И каждый большевик находился в осаде в собственной квартире. Мы видим, как они страдали из-за того, что их со всех сторон обступает жизнь. Растут дети, на столах появляются скатерти, на окнах — занавески, приезжают родители, родственники. А малых семей там почти нет, у всех большие семьи. Въезжает тесть — бывший раввин, теща шепотом читает молитвы, деревенская домработница тайно крестит детей. Правоверный большевик обрастает вещами и бедными родственниками. Те, у кого было время подумать, знали, что каждый день и каждый час предают свою веру. Поэтому, когда за ними приходили, они знали, что в каком-то смысле виновны.

— Террору было множество объяснений, от психологических до связанных со страхом перед внешней угрозой, выученным Сталиным в годы Гражданской войны, страхом перед Германией, Японией, «пятой колонной», появившимся в годы испанской Гражданской войны, и т.д. Вы же сравниваете казненных с жертвенными «козлами отпущения» и вписываете казни в логику секты…

— Одно другому не мешает. Все, что вы упомянули, — тоже правда, но я пытаюсь идти дальше. В результате сталинской революции все советские граждане стали по определению верующими коммунистами. А раз так, то несогласие с официальной доктриной из политической оппозиции превратилось в вероотступничество. Новым преступлениям соответствовали новые наказания.

— Когда начинаются обвинения, они реагируют не так, как обычные люди реагировали бы на обвинения. Они не углубляются в факты и улики, а углубляются в себя, начинают исследовать свою душу, обнаруживать там «раздвоенность»…

— Это очень важно. Под магнетическим влиянием слова «религия» люди отделяют одни секты от других и потом страшно удивляются: «Посмотрите, что говорит Бухарин или что пишет Зиновьев!» Но если забыть про это слово, то выяснится, что с людьми, которые придерживаются определенного типа убеждений, происходят одни и те же вещи. Конечно, у всех этих движений есть своя специфика. Конечно, большевизм сильно отличается от раннего христианства, раннего ислама и сект Джима Джонса, Дэвида Кореша, Чарльза Мэнсона и Марии Дэви Христос. Но вера у них в широком определении милленаризма одна. И когда пророчества не сбываются, с адептами происходит примерно одно и то же. Одно дело — «рутинизированный» христианин, который исходит из того, что второе пришествие — фигура речи; другое дело — человек, который ждет конца со дня на день. Тут эмоции другие. И когда доходит до охоты на ведьм, моральной паники и козлов отпущения, то и масштаб другой. Особенно когда верующие находятся у власти.

Нам, людям, живущим в рутинизированном мире, в мире быта, противоречий и непоследовательности, трудно понять людей, которые живут другими надеждами и видят другие горизонты. У них иначе течет время. Если ты исходишь из того, что мир может кончиться завтра, то и сегодняшний день ощущается по-другому. И когда речь заходит о поиске виновных, то люди говорят иначе, говорят о другом.

— Поэтому они так легко признавали вину?

— Все они, как всякий верующий, знали, что грешны. Знали, что в какой-то момент в мыслях погрешили против партии. И вставал вопрос: можно ли перенести признание греховности мысли на признание преступности поступка? Многим этот переход давался с трудом. Практически все старые большевики видели в следователе единоверца. И вот, читая эти документы, начинаешь понимать их видение своего места в истории и их отношение к внешнему миру. Когда Иисусу сказали, что вот, матерь твоя и братья твои ждут тебя, он ответил, показывая на учеников: «Вот матерь моя и братья мои» (см. Мф. 12:47—49. — Ред.). Большевики так и жили. До революции у них хорошо получалось, и они много об этом писали, а в Доме правительства стало трудно. Но вера осталась. И погибали они как верующие.

— Когда это закончилось, когда секта прекратила существование, веры не стало?

— На это можно смотреть по-разному. Если говорить о вере, которая заставляла писать письма Сталину о любви, о пророчестве, о необходимости генеральной чистки, то такая вера кончилась казнью авторов писем. Дальше было прозябание выживших. Одно дело — живая вера в скорый конец света, другое — когда апостол пишет в послании, что последние времена придут как «тать в нощи», то есть неизвестно когда (см. 1 Фес. 5:1—2. — Ред.).

С другой стороны, рассказ о вере можно закончить картиной возвращения женщин из АЛЖИРа (Акмолинский лагерь жен изменников Родины — неформальное название женского отделения Карагандинского ИТЛ в Акмолинской области, Казахстан. — Ред.). Как они возвращаются, въезжают в квартиры своих детей и находят другой мир. Или отправляются жить в Переделкино, в Дом ветеранов партии, и к ним как с другой планеты приезжают внуки и гуляют с ними по дорожкам. Об этом много у Трифонова — о том, как они друг друга не видят и не слышат. Та вера и та секта умирают вместе с этими старухами.

— Сталин у вас остается почти за кадром. Он для них — «Великий инквизитор», персонаж Достоевского, осознавший, что нужно не ждать «второго пришествия», а строить систему?

— Про Сталина ничего нового я сказать не могу. Да он и не живет в Доме на набережной. Это хорошо, потому что в исторических романах не принято делать королей главными героями. Главные герои Вальтера Скотта — вымышленные или второстепенные персонажи. В отличие от человека, пишущего исторический роман, я ничего не мог придумывать, так что очень удачно получилось, что Сталин жил на другом берегу реки. И не так важно, что он думал. Мне кажется, что он был истинным большевиком, верующим человеком. И при этом — прагматичным главой государства. Все они были и верующими, и чиновниками.

— Не стала ли «теория секты» тем приемом или нарративом, за которым вы следовали, — слишком мощным, оставляющим в тени все остальное?

— В какой-то степени стала. Но мне кажется, что большевики и были такого рода сектой. Многое из того, что с ними произошло, можно понять в свете того, что мы знаем о сектах. Я не думаю, что я слепо шел за этой моделью. Установив определенные рамки, я, мне кажется, смог ответить на некоторые очень старые вопросы. Какие-то вещи перестали казаться мне удивительными.

Так и должно быть, по-моему. Если вы находите объяснение какой-то загадке, то неожиданно высвечиваются и другие вещи. То же самое у меня произошло с предыдущей книжкой — о евреях («Эра Меркурия: евреи в современном мире» (2005). — Ред.). Я начал с уникальности еврейской истории, но чем больше читал, тем менее уникальной она мне казалась (оставаясь, конечно, единственной в своем роде). Так же и тут. В каком-то смысле удобно считать большевиков ни на кого не похожими. Или, если вы их сильно не любите, считать их похожими на нацистов.

— Каково было наследие первого поколения строителей СССР? Следующее поколение построило рутинизированную систему?

— Построили не очень хорошо. Мы знаем, как Советский Союз кончился. Не получилось как следует рутинизировать. Христианство вот уже 2000 существует как цивилизация. А коммунисты сгинули. Выдвиженцы моих героев умерли, и с ними умерло государство, которое они построили. Вернее, что-то у них получилось, и немало. Они — единственная милленаристская секта, которой удалось захватить власть в Вавилоне. Христианство стало официальной религией Римской империи через четыре века после смерти пророка, когда мало кто ждал конца света со дня на день. А большевики захватили власть, оставаясь страстно верующими милленаристами. Такого не было никогда. Но продолжалось это недолго.

— Многие из героев книги в правовом смысле — преступники. В книге созданы контексты — их вера, их литература, — в которых они не то чтобы оправдываются, но становятся человечными. Они и разбойники, и Иовы. Что вы думаете об этом?

— История — вернее, та ее разновидность, которую я практикую, — не Гаагский трибунал. И литература, которую я люблю читать, — тоже. Один из эпиграфов книги — жалоба Мефистофеля из «Фауста» на то, что у него «с некоторых пор» стали отнимать души. Я тоже попытался спасти души большевиков от дьявола. Не для ангелов, а для читателя.

— Почти все герои книги — публицисты и литераторы или хотят ими быть. Ну и, конечно, есть Трифонов, отцы и дети революции в его видении, Дом на набережной в его изображении. Была ли литература сразу частью замысла? Как вы сами для себя определяете, что значит эта литературная составляющая в книге?

— Да, литература была частью замысла. Идея истории квартиры или дома предполагала такой подход. Трифонов (когда я остановился наконец на Доме правительства) сделал его обязательным. Но в процессе написания «литературная часть» стала еще больше. Мои герои все время читали и писали. Книги определяли, наполняли и описывали их жизнь. Моя книга — последняя (пока) в этом ряду.

— Одна из причин того, что советская эпоха, как вы пишете, продлилась всего одно поколение, — недостаточная русскость большевизма и чрезмерная русскость страны, которой он завладел. У национальных государств, бывших внутри и вокруг СССР, была возможность списать коммунизм на Россию и определить для себя советский период как оккупацию со стороны России. Украина стремится добиться того же. Есть ли такая возможность у самой России? Насколько внешним, сторонним явлением был, на ваш взгляд, советский строй?

— У России нет такого выбора. Во-первых, на кого сваливать? Обвинять Россию геополитически выгодно и в некоторых случаях (речь не об Украине) правдоподобно и мифологически продуктивно. А на обвинениях в адрес евреев, латышей или грузин далеко не уедешь и единство не укрепишь. Во-вторых, трудно представить себе правительство, которое сочло бы «декоммунизацию» политически осмысленным шагом. Ну и, в-третьих, победа в Великой Отечественной войне — одно из главных событий в русской истории и лучший в дальней перспективе общегражданский национальный праздник, несмотря на все излишества официоза. А победа произошла при коммунистах и без них непредставима.

— Русский перевод сильно отличается от английского текста, вышедшего в 2017-м?

— Это та же самая книга — но не перевод с английского, а отдельная русская версия. В какой-то момент я понял, что пишу книжку не на том языке. Начал с английского перевода, а потом написал русский оригинал. Это очень русская книга. Она только тогда заживет по-настоящему, когда выйдет по-русски.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!