«Никто теперь не верит, что мы собираемся модернизировать планету»

В Издательстве Европейского университета в Санкт-Петербурге вышла книга французского социолога науки и философа Бруно Латура «Где приземлиться? Опыт политической ориентации». В преддверии выхода книги Олег Хархордин, профессор факультета политических наук ЕУ, поговорил с Бруно Латуром.

Олег Хархордин: Учитывая, что в Издательстве Европейского университета в Санкт-Петербурге готовятся к выходу две ваши книги — переиздание «Нового времени не было», имевшей феноменальный успех в России, выйдет вместе с «Где приземлиться?», — можно ли сказать, что между ними есть связь, и если есть, то какая?

Бруно Латур: Они — части одной линии. Прежде всего, из-за идеологического стиля. Этот стиль не связан с эмпирикой, не основан на полевой работе; это исследование духа времени, и у этих книг общий набор категорий. Ну и общей темой является, конечно, само высказывание «Нового времени не было». Сначала это было отрицанием — мы никогда не жили в эпоху модерна, — но следствием его является вопрос «Где мы теперь?». Вы можете сказать (и в этом есть лишь небольшое преувеличение): если мы никогда не жили в эпоху модерна, то нам надо наконец приземлиться и не витать в облаках, надеясь, что модернизация произойдет где-то в царстве высоких идей или утопий.

У меня ушло достаточно много времени на то, чтобы перейти от одной книги к другой, потому что, во-первых, по дороге я занялся исследованием модусов бытия (в книге, которая так и называется), во-вторых, я должен был разработать понимание того, что такое Гея, а это было центральной задачей для меня в последнее время.

Интеллектуалам стоит писать книги такого типа. Наверное, всегда рискуешь, когда их пишешь, так как я всегда предпочитаю исследования, основанные на эмпирике. Но наступает момент, когда надо поставить свое имя на обложке книги, которая пытается сформулировать, куда идет политика.

Хархордин: Между «Наукой в действии» и «Исследованием модусов бытия» не существует сильной связи, потому что вторая книга исследовала более пятнадцати модусов существования, а «Наука в действии» занималась двумя или тремя из них, не так ли? Но есть ли темы в «Нового времени не было», которые в то же время являются центральными в «Где приземлиться?». Есть ли какая-то преемственность между этими двумя работами — не в стиле, а в содержании?

Латур: Я не думаю, что у этих книг один и тот же набор тем. Вообще «Нового времени не было» была более тщательна в своей попытке предложить новые концептуальные рамки. «Где приземлиться?» — это книга-интервенция (an intervention book), это не книга по теории. Она гораздо короче и была написана очень быстро. Может, я и не прав — «Нового времени не было» я тоже написал за три недели, но она была сделана на совсем другом уровне теоретической интенсивности, скажем так. У этой книги было одно большое преимущество: она детально сконцентрировалась на одном главном аспекте, а именно на ситуации, в которой были укоренены сами размышления о судьбах Нового времени. Так что та книга ставила что-то вроде абстрактного или теоретического вопроса. По сравнению с этим «Где приземлиться?» описывает ситуацию, в которой этот вопрос об эпохе модерна становится важным геополитическим вопросом.

Когда я писал «Нового времени не было», я, наверное, был единственным, кто верил, что Новое время действительно никогда не наступало. Теперь это понимают, и не из-за успеха моей книги, а потому, что понимание, что мы не живем в эпоху модерна, стало частью повестки дня многих, и сейчас это банальное знание для всех, кто имеет хотя бы слабый интерес к проблеме экологического кризиса. Однако переход от одной книги к другой был бы невозможен без моей предпоследней работы — «Лицом к Гее». И это наиболее серьезная книга.

Хархордин: Да, это большая книга и заметное достижение. На вопрос, который я сейчас задам, вы, наверное, уже отвечали тысячу раз. Но для читателей, незнакомых с предысторией дебатов (и так как книга «Лицом к Гее» еще не переведена на русский), — не могли бы вы вкратце обрисовать, как Гея относится к нашему традиционному видению Земли как шара, глобуса?

Латур: Это всегда интересный вопрос. Бразильский антрополог Эдуарду Вивейруш де Кастру предложил термин, который мне кажется полезным. Гея альтерприродна (alternatural). Она не имеет характера природы, она не природа, она — альтер природа. В ней есть некоторые элементы, которые есть и в природе, но они связаны таким отличающимся от природного образом, они устроены настолько по-другому, что в конце концов она совсем не похожа на природу. Первое, что надо помнить, — это то, что Гея, конечно же, не объект галилеевской механики, движущийся в космосе, так что на него можно посмотреть откуда-то снаружи, с неба, так сказать, или с внешней точки наблюдения. Гея — не земной шар.

Это локальная, очень локальная, версия Вселенной. Ее космологическое измерение буквально очень-очень отличается от нашего обычного представления о Земле как о шаре. Проблема с Геей — в версии Джеймса Лавлока, то есть в версии научной Геи, или в интерпретации, которую я развивал в паре последних статей с Тимоти Лентоном, — заключается в том, что ее очень трудно описать с помощью обычной географической сетки или вставить в нее.

Метрика, с помощью которой можно объяснить рост феномена под названием Гея от происхождения Земли около пяти миллиардов лет назад или от появления жизни около четырех миллиардов лет назад, сильно отличается от той, с помощью которой описывается земной шар как глобус. Гея не глобальна, она локальна, она — как бы это сказать? — гетерогенна. Она сделана из маленьких кусочков, каждый из которых имеет свою историю. Например, по-новому поставленный вопрос «Что такое жизнь?» очень трудно вставить в рамки нововременной схемы Дарвина, потому что Дарвин, насколько беспрецедентным бы ни было его открытие, все же писал об организмах, живущих в окружающей среде, а не об организмах, делающих эту среду.

Конечно, я интерпретирую феномен Геи с позиций акторно-сетевой теории (an actor-network perspective), так что некоторые говорят: «Ну, вам не нужен был Лавлок, чтобы так помыслить Гею, потому что здесь акторно-сетевая теория стоит на первом месте, а Гея — на втором». Но если начинать перечислять все элементы Геи, то становится понятно, что она очень отличается от Природы, она очень альтерприродна, или альтернатуральна. И именно из-за этого мне так нравится понятие Критической Зоны (Critical Zone): ведь оно не несет в себе опасности интерпретировать Гею как земной шар.

Хархордин: Иногда вы говорите, что Критическая Зона — это что-то вроде конверта для жизни.

Латур: Это кожа Земли (Латур обычно называет так пространство в два километра вверх от земной поверхности и два километра вниз, где обычно и живут люди, то есть где взаимодействие людей и процессов производит Землю, какой мы ее знаем. — О.Х.). Потому не надо эту Зону сравнивать с земным шаром. Она является вызовом для представителей целого ряда естественных и социальных наук и для географов. Это действительно интересный феномен.

Хархордин: Книги каких основных ученых, размышляющих об антропоцене (новая геологическая эпоха, приходящая сейчас, по мнению некоторых ученых, на смену голоцену. — О.Х.), мы должны прочитать вместе с вашей?

Латур: Это сложный вопрос. Ну, я думаю, что наиболее интересными работами являются труды Рабочей группы по антропоцену (Anthropocene Working Group) Стратиграфической комиссии при Международном союзе геологических наук. Возглавляет эту группу Ян Заласевич. Я думаю, что ничто не сравнится с их трудами по качеству, смелости и вызываемому у публики интересу.

Конечно, антропоцен стал чем-то вроде моды среди художников и интеллектуалов, которые бросают нам либо совсем неправильные, либо несколько некорректные интерпретации происходящего. Но все исходят из одних и тех же источников — из серии статей Рабочей группы по антропоцену. Например, они опубликовали великолепное исследование, где посчитали вес нынешней техносферы Земли в отношении к ее биосфере. Это прорыв. В этой группе есть несколько обществоведов, но немного; в основном антропоцен изучают с точки зрения геологии, географии, биологии, скорости осаждения пород…

И есть — но здесь я могу быть необъективен, так как мне это нравится, — те, кто пытается трансформировать космологию, предложив новые средства, как это сделали авторы книги «Terra Forma».

Хархордин: «Terra Forma» — это Фредерик Аи-Туати, Александра Арен и Аксель Грегуар, так?

Латур: Да. Другая хорошая книга об антропоцене… Ну, теперь многие критикуют тезис об антропоцене, так как кажется, что обществоведы выпячивают его слишком сильно. Донна Харауэй занимается им, Изабель Стенгерс занимается им, Анна Цзин занимается им — не слишком ли много уже?

Также есть много хороших работ в гуманитарных науках вроде истории, языкознания, философии (the humanities). Они все так же занимаются своими традиционными вопросами, но подходят к ним уже с позиции антропоцена. Идет обновление такого знания, но это не затрагивает социальные науки, которые — по крайней мере, во Франции — до сих пор совершенно антропоцентричны, а потому игнорируют вопрос антропоцена.

Хархордин: Следующий вопрос касается новой политики Земных. Термин les Terrestres из вашей последней книги в издании Polity Press был переведен на английский как the Earthbound, для того чтобы подчеркнуть, что это представление противостоит нашей прежней привычной концептуализации — что есть Люди, живущие посреди Природы.

Существует ли особый, новый, «земной» способ делать социологию (термин «земной» понимается здесь в латуровском смысле. — О. Х.)? Или эта «земная» социология будет просто частью исследований, которые идут на наблюдательных станциях Критической Зоны (Critical Zone observatories; только в США их насчитывается девять, по всему миру — сорок семь. — О.Х.), то есть смеси естественных и общественных наук, задействованных в них?

Латур: Я думаю, что мы должны сохранить термин «исследования Критической Зоны» (Critical Zone research) для взаимодействия представителей естественных наук, которые изучают кожу Земли, и всей той удивительной реаранжировки дисциплин, когда вместе сходятся гидрология, почвоведение (великая русская традиция, на которой вырос и Вернадский), эдафология, геология и т.п. Потому что сейчас они концентрируют свое совместное внимание на коже Земли, они понимают свое отличие от наук ХХ века. Те были обязаны дать общее и финальное объяснение всего на базе того, что было наблюдаемо в лаборатории. Но когда теперь, в XXI веке, эти науки вместе начинают смотреть на то, что происходит, так сказать, «на месте», а не в лаборатории, то оказывается, что скала, водораздел, поле — они радикально отличаются от того, что казалось лабораторной науке. Недавнее переоткрытие почвы очень показательно в этом отношении: одно дело, как почва концептуализируется, если на нее смотреть как на часть Природы, а другое дело, если она — элемент Критической Зоны. И я хотел бы, кстати, изучать тех, кто изучает Критическую Зону.

Но вопрос про Земных — это про другое. Этот вопрос до сих пор находится в руках традиционных естествоиспытателей, которые не экипированы инструментами, чтобы сделать себя политически значимыми. Хотя каждая из естественнонаучных дисциплин уже погружена в столкновения по поводу Геи и по вопросу о Земных. Можно сказать даже, что эти столкновения идут повсюду, учитывая количество экологических партий и движений.

Но ситуация меняется. Люди поняли, что заниматься в политике выбором, концентрировать ли свое внимание на социальной справедливости или на экологии, означает ставить вопрос в манере ХХ века. Существует новая связь между ними. И если вы спрашиваете меня, есть ли примеры политической или социальной теории, артикулирующей эту новую связь, я отвечу, что это все еще задача, которую предстоит решить.

Во Франции наиболее продвинутой в этом отношении является книга Пьера Шарбонье, она выйдет в следующем году. Он учился у Брюно Карсенти и у Филиппа Дескола и уже написал книгу об антропологии Дескола. Но теперь он готовит новую и очень важную работу — «Автономия и процветание», исследующую долгую историю философских связок между… (Пауза.) Он не пишет об экологическом вопросе отдельно, а рассматривает его как погруженный в социальную теорию, укорененный в ней — начиная со времени правовой теории Гроция и проводя линию вплоть до Дескола. Он описывает связь между ними; его книга — замечательное и серьезное достижение. Вкратце можно сказать, что начиная с времени Гроция существовало противоречие между линией развития автономии — политической или правовой, ведущей к таким последствиям, как социализм, — и линией развития, нацеленной на процветание, с помощью которого свободные народы утверждают свою автономию. А теперь расстояние между двумя этими линиями развития становится все больше и больше, и, возможно, все связи между ними распались.

Эта книга имеет интереснейшей сюжет, но, наверное, она ближе к политической философии, чем к социологии. Она имеет тональность в стиле Карла Поланьи, если хотите. Как если бы он напрямую написал об экологическом вопросе.

Хархордин: Попытаюсь вспомнить… В книге Поланьи «Великая трансформация»…

Латур: Да, там есть прекрасная глава о природе. Я думаю, что это была наиболее продвинутая концептуализация вопроса для своего времени. Я думаю, что эта глава даже описывала Америку. Но это не касается социологии напрямую.

Хархордин: Среди социологов можно, наверное, назвать учеников Люка Болтански и Лорана Тевено, которые пытались выделить седьмой или восьмой — смотря как считать — «зеленый», или экологический, «мир оправдания», и это был бы еще один мир оправдания поведения через стратегии его обоснования в повседневных спорах в дополнение к шести, описанным в классической работе 1991 года «De la justification» (русский перевод: Люк Болтански, Лоран Тевено. Критика и обоснование справедливости. — М.: НЛО, 2013. — О.Х.). Но это может казаться вам далеким от социологии, внимательной к заботам новой инстанции действия под названием «Земные».

Позвольте теперь задать другой вопрос. Ваша книга начинается с тезиса о том, что выход Трампа из Парижского соглашения по климату 2015 года и Brexit были двумя попытками сохранить традиционную жизнь в этих странах, но это их не спасет: новые мигранты уже приехали, и это не этнические мигранты, это изменение климата, которое уже в нас, живет с нами и через нас. На французском и английском это было издано уже какое-то время назад. Каковы ваши нынешние взгляды на разницу в экологической политике в США и ЕС? И, так как теперь этот же тезис будет издан и на русском, как вы видите место России в этом отношении?

Латур: Единственным островком стабильности в абсолютно хаотическом правительстве США является его антиклиматическая ориентация. И мне не кажется это каким-то сознательным выбором, преследующим заранее установленную цель. Я думаю, что, когда мы описываем США, нам надо использовать слово exit («выход») без всяких прилагательных или дополнительных определений. Их политика — это не Brexit и не Frexit (выход Франции из ЕС. — О.Х.), которые стоят сейчас на повестке дня Европы. США сейчас — это попытка выйти из всего, что только возможно. Были сделаны попытки выйти из всех возможных соглашений — из Парижского соглашения по климату 2015 года, из многих стандартов, которые налагал на компании Калифорнийский свод правил регулирования (California Code of Regulations), и т.п. Соблюдение ограничений при производстве автомобилей или угля — ничто не поддерживается. Это, конечно, не есть здравая политика.

Это не значит, что Европа не делает то же самое, но, по крайней мере, мы более лицемерны. Мы не выходим ниоткуда, так сказать. И не знаю, что сказать о России. Она не слишком помогает разобраться с проблемами климатических изменений по многим причинам, которые вы знаете лучше, чем я. Россия могла бы сыграть очень интересную роль во всем этом. Но я не имею сейчас средств для того, чтобы точно описать это, так как, похоже, Россия занята сейчас другим. Россия выходит из игры своим способом, забывая о своей собственной цивилизационной ответственности (its own civilizational duty), если можно так сказать. И она слишком занята выходом из Европы, чтобы замечать земные вопросы.

Хархордин: Недавно в Петербурге прошел Арктический форум, где президент Путин встретил президентов Финляндии и Исландии и премьер-министров Швеции и Норвегии. Он отметил, что в Арктике потепление идет даже быстрее, чем в других местах планеты. И нам надо этим заниматься. Так что есть наконец консенсус. Пару лет назад Путин говорил, что неочевидным является то, что изменения климата вызваны человеком. Например, президент Финляндии во время прежних встреч по Арктике спрашивал его, что мы будем делать с тем, что осаждение черной сажи увеличивает скорость таяния льда в Арктике. Путин тогда отвечал: возьмите керн арктического льда из многолетнего ледника, и иногда вы обнаружите толстые слои сажи в нем, потому что в прошлом извержение вулкана могло выбросить в атмосферу столько сажи, что по сравнению с этим антропогенное влияние на климат все еще несоизмеримо с природными процессами. Но, похоже, это была его позиция в прошлом, а сейчас она меняется.

Латур: А что насчет взрывов метановых кратеров после размерзания вечной мерзлоты?

Хархордин: Проблему выбросов метана при размерзании вечной мерзлоты ставили на повестку дня во время прежних встреч по Арктике финны или шведы, как мне кажется. В этот раз они ее не обсуждали. Но не являются ли взрывы метановых кратеров проблемой и для Канады? Это же происходит не только в Сибири. Посмотрим, как будут развиваться процессы здесь.

Латур: Возможно, позиция России отличается от позиции Америки, так как Россия никогда не играла большой роли в переговорах по климату? К тому же в 2015 году ей удалось убедить Европу выделить ей такие лимиты по выбросу углекислого газа в атмосферу, что они были очень благоприятны для нее. Российскому правительству и компаниям можно было некоторое время вообще ничего не делать. Они не отрицают климатических изменений: они просто не находятся в фокусе мирового внимания, так как им не надо предпринимать большие усилия, чтобы уложиться в выделенные лимиты... С США дело обстоит наоборот, так как сначала они активно продвигали повестку дня климатических изменений и у них есть научный и технический потенциал, чтобы быть лидерами в этом отношении. Так что преступный характер действий США очевиден; правда, ответственность Европы тоже немалая. Это историческая ответственность.

Хархордин: Можно задать несколько последних вопросов? Ваши книги очень популярны в России, и люди часто спрашивают, как вы сам объясняете свой успех как ученого и как политического деятеля, если считать, что вы занимаетесь новым типом политики, связанным с Землей.

Латур: Мой успех как политического деятеля? Я не политик.

Хархордин: Но в своих книгах вы призываете к появлению политики нового типа. Или давайте скажем так: как вы объясняете свой успех как ученого и как человека, который, возможно, пытается ввести новую повестку дня в политику?

Латур: Успех как ученого? Мне нечего сказать об этом, кроме того, что я счастлив, что люди читают мои книги.

О политике. Мне интересно понять, почему политика становится темой, которую мы все время обсуждаем, при том что она как модус бытия выглядит так странно (looks so odd as a mode of existence). У нас во Франции сейчас идет ужасающий эксперимент с «желтыми жилетами», эффект которого удвоен за счет полной неспособности правительства и особенно президента понять, что происходит. Я думаю, что во Франции мы впервые совершенно ясно живем в эпоху полной деполитизации, когда мнения заменяют политику. Как исследователь республиканизма, вы должны это понимать: уберите дебаты в стиле Цицерона, добавьте антиполицейские настроения — и вы получите «желтые жилеты», то есть полную неспособность протестующих артикулировать хотя бы одну политическую позицию в течение шести месяцев. И полную неспособность государства понять ситуацию.

Так что я не политический деятель. Я дал много интервью и написал много статей в прессе в этом году из-за «желтых жилетов», потому что хотел разбудить людей. В конце концов я добился некоторого успеха, говоря, что предлагаемый правительством Большой национальный дебат (grand débat national — предложение Макрона протестующим. — О.Х.) — это совершенно бессмысленно. Количество неумных идей на тему того, что делать с требованиями людей и их мнениями, уже тянет на целую книгу, и это поразительно. Но причиной этому является исчезновение политики как модуса бытия — в той же манере, как я предсказывал много лет назад, когда писал о религии. То, что я тогда говорил о том, как религия исчезает как модус бытия, теперь повторяется или находит параллели в исчезновении политики.

Хархордин: Исчезновение модуса бытия под названием «политика» — вы действительно хотите это сказать?

Латур: Да, потому что политику надо делать (because politics has to be exercised). Об этом вся республиканская традиция. Если вместо этого вы просите людей: «Дайте мне ваши мнения», — люди только дают вам свои мнения. И социальные сети не помогают политике, хотя сами по себе они не могут быть причиной ее полного разрушения. И в результате люди не знают, как заниматься политикой. Вместо этого они ходят кругами, буквально — встают в круг и ходят, и это снимает с них ответственность. У нас десятки тысяч людей в желтых жилетах, и за шесть месяцев они не смогли сформулировать ни одной политической позиции, кроме «Макрон, в отставку!» В одной из моих старых книг я напоминал, как накануне Французской революции собирали Cahiers de doléances (наказы депутатам Генеральных штатов 1789 года, или «тетради жалоб», то есть своды жалоб и челобитных от населения. — О.Х.). Тогда за шесть месяцев — и это было в конце XVIII века — они перешли к тому, что собрали Генеральные штаты! Похоже, мы гораздо менее способны на политическое действие, чем они.

Хархордин: В университете вы изучали теологию, так?

Латур: Философию. Но это было о теологии в любом случае.

Хархордин: Видите ли вы миссию в том, что вы делаете?

Латур: Да.

Хархордин: Как бы вы сформулировали ее?

Латур: Пророчество. «Нового времени не было» было пророческим утверждением. Для меня это было интересным событием тогда, потому что никто сначала не верил в это утверждение. И даже почти не было рецензий на книгу. Все услышали о ней, но она была чем-то значительным, хотя и не поддающимся интерпретации. И эта книга до сих пор хорошо продается.

Хархордин: Да, похоже, и в России тоже.

Латур: Вот что я называю пророческой функцией. Это не значит стать в позу пророка Исайи, а значит просто сказать что-то без доказательств, без какой-либо основы для авторитета, но схватить что-то, что становится истинным. Например, никто теперь не верит, что мы собираемся модернизировать планету. Это стало очевидной частью здравого смысла, и это хорошо.

Хархордин: Вопросы от нашего издательства закончились, но напоследок хотел бы задать вопрос от себя. Книга под названием «Политики природы» была только что переведена на русский, но не нами в ЕУСПб, а другим издательством («Гараж» / Ad Marginem. — Ред.), и, конечно, в ней есть секция о «парламенте вещей». В книгах «Лицом к Гее» и «Где приземлиться?» вы утверждаете, что Гея не является системой, что у нее нет суверенитета, хотя есть величие (majesty). У нее нет центра, и она, как вы говорите, является кожей. Но тогда зачем интерпретировать Гею по модели избираемого, а потому иерархического парламента, почему не интерпретировать ее по модели горизонтальной res publica, которая является феноменом непарламентского характера?

Латур: Конечно, вы можете сказать многое о феномене res publica, и думаю, что я следовал за некоторыми вашими мыслями. Я не использовал выражение «парламент вещей» со времени книги «Политики природы». Тогда это была попытка взять идиому, навеянную Руссо, для того чтобы описать то, что должно бы было, как я говорил, стать необходимым. Модель представительной демократии была точно неправильной, так что сейчас мы должны пойти назад во времени, даже еще дальше.

Изабель Стенгерс сказала бы, что нам надо вернуться к ведьмам и волшебникам, а не к res publica. Я имею в виду, что мы отчаянно ищем альтернативные способы того, как создать это новое общее пространство (these new commons), которое даст нам осознать, что… (Пауза.) В общем, есть некая верховная сила (some sort of sovereignty), потому что, когда вы видите, как молодежь идет на уличные протесты из-за климата, ими движет или их посылает в действие что-то, что приходит к ним, и оно имеет некоторые черты верховной власти (sovereign reign) над ними, но это не суверенитет…

Возможно, «достоинство» здесь подойдет лучше, потому что хотя это понятие не провозглашает ничего, не владеет ничем, но оно толкает, заставляет, побуждает. Однако как эти процессы будут превращать себя в стабильные институции — это дело гипотез. Моим решением был «парламент вещей», но это было двадцать пять лет назад. Вещи меняются быстро; Геи тогда еще не было, мы были посреди научных войн по поводу акторно-сетевой теории.

Хархордин: Вы тогда призывали признать новых актантов (термин семиотики Греймаса и акторно-сетевой теории, который означает действующее лицо независимо от того, является ли оно человеком, группой, элементом природы или мыслью. — О.Х.) и дать им возможность пройти через парламентские палаты.

Латур: Это было упрощенное понимание того, что теперь разворачивается вокруг нас как «война и мир», как геополитика (Латур использует термин не в традиционном смысле XIX века, а в смысле «политика по поводу Земли или Геи». — О.Х.) предельного напряжения. Книга «Политики природы» была упрощенной версией того, что становится все более напряженным сейчас. Но где политические философы, которые пытаются артикулировать эти вопросы? Ведь, как кажется, у нас всегда были проблемы с экологией.

Хархордин: Да, мы знаем ваше отношение к академической науке под названием «экология».

Латур: На повестке дня — вопрос верховной силы, войны и мира, закона, поэтому хорошей идеей было бы обратиться к великой традиции мысли до либерализма.

Бруно Латур. Где приземлиться? Опыт политической ориентации. Пер. с фр. А. Шестакова; науч. ред. О. Бычкова. — СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2019. 202 с.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!