«Слова, впервые догадавшиеся, что они — стихи»

Сегодня, 31 марта 2020 года, исполняется 70 лет поэту Ивану Ахметьеву. Я попросила друзей принять участие в маленькой антологии текстов и стихов, посвященных ему. Эта антология перед вами.

На днях вышла новая книга стихотворений Ивана Ахметьева в издательском проекте Андрея Черкасова «всегоничего», она называется «Легкая книжка». Ее презентацию мы планируем провести в прямом эфире 3 апреля в 19:00 на странице Фейсбука «“Поэтическая среда” в Доме-музее Марины Цветаевой».

Татьяна Нешумова

Михаил Айзенберг

Может быть, главное в поэтике Ахметьева — единственная в своем роде и мгновенно узнаваемая интонация. Кажется, ради нее он и придумал свой минимализм: чтобы на листе оставалась та «часть речи», в которой только она, эта интонация, и присутствует, готовясь к наиболее полному дыхательному и смысловому развертыванию.

Минимализм Ахметьева — первый шаг в сторону от того предела, за которым «дальнейшее — молчание». Поле паузы окружает высказывание и сжимает его почти до точки. Это точечное высказывание — и точечное попадание. Это слова, впервые догадавшиеся, что они — стихи.

Александр Беляков

Одни стихи — для чтения, другие — для заучивания наизусть. У Ивана Ахметьева — вторые. Они взлетают без разгона. Они кончаются, едва успев начаться. У них нет оболочки — только сердцевина. Они обманывают ожидания мнимой бесхитростностью. И даже их мнемоническая сила порой действует не в лоб. Перечитываешь — и вдруг понимаешь: «Я же это помню!» И договариваешь начатое вместе с автором. Они уходят в повседневность. Исподволь становятся частью будничного лексикона. Это ли не лучшая судьба для стихов?

Елена Ванеян

Ване

Осторожней дождика по стеклу,
когда света нет, да и óблака —
может, нет его, на просвет.

Дмитрий Веденяпин

Если бы я рисовал дружеский шарж, то изобразил бы Ахметьева с сачком, которым он ловит себя... Понятно на чем. А если бы сочинял пародию, то написал бы:

Некрасов
Ахметьев.

Думаю, Ваня бы не обиделся. Ну а если без шаржей и пародий, то можно сказать так: у стихов Ахметьева есть одно редчайшее свойство — они свободны от болтовни. Знаете, бывают такие архитектурные сооружения, которые снаружи кажутся маленькими, а внутри оказываются просторными. Вот так и Ванины стихи больше самих себя. Много воздуха, много музыки, много смысла.

Игорь Гулин

Впервые я столкнулся со стихами Ивана Ахметьева где-то в середине 2000-х, когда подряд читал все книжки поэтической серии проекта «ОГИ». Конечно, я немного растерялся и, конечно, сразу же многое запомнил. С тех пор пара десятков Ваниных стихотворений вошла в мой внутренний словарь. В отличие от многих строчек, что сидят в памяти, их редко вставляешь в разговор, а, скорее, повторяешь самому себе, отмечая «ахметьевские» моменты в течении дня: «приставки, суффиксы / все это в прошлом», «купаться запрещено / но утки / не слушаются», «нет, весь я не умру / нет, так я не усну» и так далее.

Любая стихотворная речь поднимает говорящего на возвышение: столп, трибуну, в крайнем случае — табуретку. К стихам Ахметьева это тоже относится. Только это возвышение очень маленькое — ступенька, бордюр, придорожный камень. Суетливый пронесется мимо и не заметит, неаккуратный споткнется. Но можно отнестись к этой малой возвышенности со вниманием, встать на нее и ощутить неприметную элегантность жеста. Можно специально строить свой маршрут от одного такого камешка к другому. Возникает особенная походка — вдумчивая, немного смешная постороннему, требующая гимнастического таланта.

Казалось бы, в подобных стихах не слишком много эквилибристики: надо просто вовремя записать. Это не так. Вырывая слова у повседневной речи, минималистическая поэзия всегда оказывается перед опасностью стать афоризмом — а значит, пошлостью, большей, чем любые обыденности, напыщенным притворным знанием. Настоящий минималист балансирует на тонкой кромке между болтовней и цитатником. Умеет сгустить материю слов так, чтобы они немного отвердели, но не окаменели, остались хрупкими.

Это очень частная позиция. Ахметьев берет слова, что принадлежит всем, но не возвращает их в общий оборот в упаковке остроты. Наоборот: в его стихах есть что-то абсолютно неприсваиваемое. Оттого его сложно представить себе классиком, какими все же стали Сатуновский и Некрасов.

Поэзия, какую мы привыкли ценить, ловит ритм времени и его речи — то, что в нем очаровывает и настораживает. Ахметьев занимается делом противоположным. Он останавливает этот неизбежно общий ритм. Обустраивает в речи небольшие и очень недолговечные пространства — крохотные убежища, где есть место для одного, а двум уже тесно. Хотя в этой тесноте и становится интереснее всего.

У этих убежищ есть окна, откуда хорошо видно всю красоту и всю убогость, что лежат снаружи, но, кажется, нет дверей. Читатель не может туда вторгнуться. Зато он может научиться опыту этой воздушной минималистской архитектуры. Это и есть «моменты Ахметьева».

Даниил Да

Ох и Ах. Об Иване Ахметьеве

В детстве меня очень волновал и тревожил мультфильм «Ох и Ах». Антагонистами в нем выступали два нарисованных человечка. Ох — запущенный меланхолик, пациент в крайней степени депрессии, которому не помогают ни трудотерапия, ни обливания холодной водой. На бытовые дела он глядит «со страхом», ходит в спадающих валенках, видавшей виды ушанке и каком-то растрепанном рыбацком свитерке, постоянно хлюпает носом. Безобразие, одним словом.

Полной противоположностью Оху в мультике был человечек по имени Ах — «шутник и хохотун», как представлял нам его закадровый голос. Задорный, постоянно подпрыгивающий от какого-то внутреннего удивления, в аккуратном техническом комбинезончике — он служил для меня запредельным образцом для подражания. В руках Аха все спорилось, если он и падал, споткнувшись о камень, то падал с ликующей улыбкой и только для того, чтобы тут же встать на ноги и продолжить свое дело.

Иван Ахметьев — это, несомненно, Ах. Не в том смысле, что он весельчак, хотя смех в его стихах тоже есть — очень тихий, почти беззвучный, спрятанный за едва заметной улыбкой. Ах — потому что в этих стихах всегда живет радостное удивление, восторг человека перед миром и его простыми вещами, словами, делами.

Гиперлаконичными текстами Ахметьева можно лечить ряд расстройств, но прежде всего — уныние. Каждый из них — компактная и действенная пилюля или, если угодно, инструмент для исцеления всех, кто запутался в собственных словах и смыслах: «быстро время идет / быстро время пройдет». Кому помогут эти лекарства? Тем, кто понял механизм своей усталости, кому необходимо почистить собственную оптику, тем, кто спешил, но больше не может спешить: «куда нам спешить / спешить нам некуда / я никогда не спешу».

Присматриваясь к этим стихам, никогда точно не определишь, какая это простота. Святая? Случайная? Намеренная? Ясность хорошо прорисованной схемы или бытовое озарение, выросшее из ежедневного внутреннего монолога? Дзен это или не дзен, в конце концов? «почему это стихи / самому не ясно».

Ничему не следует учить, сказал другой поэт, и, кажется, это именно тот случай. Отсутствие даже малейшей доли дидактики и предельная скромность, звук, почти ставший тишиной, но вместе с тем — какая-то «иная» сила, стягивающая несколько слов и делающая их нерасторжимым целым, — вот что мне видится.

Возвращаясь к судьбе мультипликационного Оха (а я всегда ассоциировал себя именно с ним), думаю, что сейчас бы ему, конечно, помогли антидепрессанты (флуоксетин к моменту выхода мультфильма уже год как был синтезирован, но еще не поступил в широкую продажу). Однако по тогдашней правде из болота отчаяния беднягу вытаскивала орава энергичных соседей по жилому комплексу. Коротышки в смешных шапочках и без врывались в хтоническую избушку, заросшую паутиной и заставленную разве что не пустыми бутылками, яростно протирали полы и подоконники, чистили ветошкой зеркала, а в финале и вовсе стригли унылого неудачника, возвращая ему человеческий облик.

Иван Ахметьев и поэты, которым он предан, — любимейшие Кропивницкий, Оболдуев, Сатуновский — это и есть те, кто ежедневно возвращает человеческий облик мне — да и многим из нас.

Филипп Дзядко

Сперва может показаться, что тебе достались расшифровки речи неведомого народа — сделанные полевой экспедицией аудиозаписи реплик, полуутраченных фраз. Судя по текстам, этот народ отличают особое смирение и ирония, а его речь обладает каким-то терапевтическим действием. Кажется даже, что у нее магическая природа: «как стать магом / это мигом».

Стихи Ивана Ахметьева за один миг что-то делают с тобой, читатель становится соучастником и даже соавтором, втягивается в разговор. Эти стихи расширяются за счет тебя, а ты — за счет них. Как будто ты их уже слышал и знаешь, а может быть, даже и произносил, но не знал, что они — это они. Ахметьев создает их встречу с тобой, они вроде бы только что родились и вместе с тем всегда были.

Их, на первый взгляд, выхваченность из воздуха, их, на первый взгляд, необязательность удивительно человеколюбивы. Словно кто-то что-то обронил для тебя, а ты поднял. Ты рядом с ними не должен быть кем-то другим. Тебя примут таким, каким тебе быть легче, вовлекут в обманчиво случайный разговор, сделают частью чего-то спокойного. И вот ты уже не понял, как провалился куда-то, вышел на простор, стал частью речи.

И тогда рискуешь не заметить главного: главное случается не в том, что сказано, а в том, что не сказано между сказанными словами, — то есть в тишине. Ахметьев сражается со страхом пауз, старается выглядеть незаметно, раствориться. Из мучительного отсутствия, которое, кажется, осуществляет каждое его стихотворение, и рождается спасительное смирение. А оно дает текстам бесконечно многое. Например, из этой точки им удается увидеть и сказать простые вещи, которые иначе, погубленные многословием, сказаны быть не могут. «им нужно, небу облакам / чтоб лес и склон зеленым был / а лесу поезду и нам / чтоб небо было голубым». Пауза помогает их сказать. Ахметьев работает с тишиной как материалом и с пустотой как союзником.

Его труд хранителя и просветителя рифмуется с этим поиском тишины. Кто-то может не знать Ахметьева как поэта, но пользуется его многолетней работой собирателя русской поэтической речи XX века. Публикатор и каталогизатор «подземных» классиков, сам он может оставаться в тени, но, кажется, прекрасно понимает, какой магией занимается на этот раз, давая возможность поэтам быть прочитанными: «По результатам этого чтения должны образоваться новое литературное сознание и его носители».

Стараясь стать незаметным и в стихах, и в просветительской работе, пытаясь исчезнуть в тишине и в чужой речи, он становится больше. Снова и снова хочется использовать слово «хранитель», но Ахметьев не только хранитель, но и наследный принц, который свое наследство раздает всем, а оно, как в сказках, только увеличивается. Точнее, какой-то принц-посланник. Как поэт — посланник общей тишины, меняющей сознание, как филолог — посланник чужих слов, меняющих сознание. И, кроме того, человек, придумавший способ проживать несколько жизней.

стихи Маковского
стали частью моей жизни
может быть
превосходящей целое

Это важное сообщение: ты можешь быть частью чего-то большого — речи («я — хозяин / русской речи // (в той же степени / как и все)»), страны («все / под Богом ходим / в России живем»), времени («я тот / кто триста лет // подстригает газон»), языка и тишины (все собрание сочинений). То, что ты растворен в другом, в каком-то общем дыхании, — не страшно, а, наоборот, спасительно: «в той же степени / как и все». В мире, стремящемся к самоизоляции, знание о том, что ты — часть общего, дает утешение. Это знание о продолжении огромной осмысленной работы:

общими усилиями
пишем каталог вселенной

Сам Ахметьев пишет ту часть этого каталога, где фиксируются сообщения тишины. Он — и как поэт, и как публикатор — обладает таким феноменальным слухом, воспитанным вслушиванием в чужие тексты и созданием своих, что его стихотворения способны передавать интонацию паузы и улавливать звук молчания. И оттуда, из молчания и смирения, говорить:

это все потом пройдет
или не пройдет
все равно потом пройдет
или не пройдет
навсегда потом пройдет
или не пройдет

Так он делает тебе приглашение, от которого не захочешь отказаться: стать соучастником разговора с тишиной, где уже собрались все и всё, что только можешь себе представить, и провалиться в речь, сняв вопрос присутствия, оправдав себя — необязательного, пойманного на лету, расшифрованного полевой экспедицией. Благодаря смиренному хозяину разговора, наследному принцу.

солнце еще не встало
а птички уже поют

ничего
обойдется

Тишина Ахметьева утешительна.

Виктор Коваль

В МУЗЫКАЛЬНОМ РАКУРСЕ
(на семидесятилетие Ахметьева)

О музыке Иван Ахметьев сказал, что музыка — его родина.
И что такое «лучшая музыка жизни» — тоже сказал.
Музыку можно расслышать и в самих стихах Ахметьева —
как «наслаждение для уш» и — усмотреть — как умозрительную музыку
(например, в словах «мы с тобой порхали по Москве среди танков»).
Вот эта разная музыка.

ЗВУКОПОДРАЖАНИЕ ПЕРНАТЫМ
Чириканье
курю на балконе
воробьи обживают десятый этаж
Кряканье
купаться запрещено
но утки не слушаются
Карканье
ворона
сестрица по разуму
ЗВУКОПОДРАЖАНИЕ ЗЕМНОВОДНЫМ
весною громко квакала
а летом горько плакала
КОНКРЕТНАЯ МУЗЫКА
Звон бытовой
1) только голову намылил
глядь звонок звенит
2) грянет дверь железная
прозвенит звонок
Звучащие ходики
бойкие куранты
Падающая вода
1) стало пасмурно и закапало
сижу один среди стихов
2) все четко
дождик прошел
3) когда я только умел
управлять струйкой мочи
Веризм над головой
1) а вот и люди затопали по потолку
2) вверху соседи ругаются
тесно им там
ПОМЕТКИ НА ПОЛЯХ ПАРТИТУРЫ
Da capo (с начала)
1) с самого начала
ни хрена радостного
2) вот и пой
свою серую песню
(cantabile — певуче)
НЕЗНАЧИТЕЛЬНЫЕ ОТКЛОНЕНИЯ ОТ ПАРТИТУРЫ
солнце еще не встало
но птички уже поют
ничего
обойдется
МНОГОГОЛОСИЕ
лучшая музыка жизни
в хороший вечер
дети моего поколения
играют во дворе

кричат: «Ваня, выйдешь?»

Дмитрий Кузьмин

* * *

Ивану Ахметьеву

этим летом
двое моих былых возлюбленных
сыграли по свадьбе
но пригласил меня
только один

Илья Кукуй

«возможен ли стих / не содержащий / содержания слов / содержащихся в нем / ?»

Всеволод Некрасов сравнил стихотворения Ивана Ахметьева с «точками конденсации влаги» ^[1]. Логика сравнения понятна, однако влага конденсируется сама, под влиянием законов природы. Наверное, язык тоже можно считать законом природы, но даже в быту он сопротивляется нам, а мы ему — что же говорить о поэзии, в которой сила сопротивления возрастает многократно, в этом ее (поэзии) смысл?

Путь, которым идет Иван Ахметьев, — один из самых сложных. Когда читаешь его стихотворения, иногда действительно кажется, что они рождаются сами, как само запотевает стекло и при морозе образуются на нем узоры. Элемент сделанности в них сведен к минимуму и не всегда бывает заметен; слова словно бы выхвачены из жизни и наверняка часто рождаются именно так, «как бы» сами. Но в этом «как бы» и заключена та разница, которая отличает искусство от собрания языковых курьезов, афоризмов, дневниковых наблюдений и других — порою весьма достойных — продуктов (около)литературной деятельности, которые могут считаться чем угодно, но не поэзией. Как пишет тот же Некрасов в том же предисловии: «Ахметьев не берет ничего готового». В умении увидеть и взять то, что, может быть, и лежит в пределах досягаемости каждого, но не каждому видно и слышно, — призвание подлинного художника.

приятно
руку
положить на стол

— у другого, «среднего», поэта это стихотворение было бы в лучшем (или худшем) случае первой строкой чего-нибудь типа «приятно руку положить на стол / и в ожиданьи вдохновенья / лить на бумагу свой рассол / дальнейшего стихотворенья»:

дело же не в этом
было бы что рифмовать

а если есть что рифмовать
то можно не рифмовать

Поэтичность у Ахметьева, наверное, даже не в «фиксации ощущения» и «скорописи духа», как отмечал М. Нилин ^[2], а в умении эту скоропись прервать, не дать духу разгуляться в фиксации ощущений; вместо этого притормозить, сделать паузу и прислушаться к тому, с какой именно скоростью именно эти слова фиксируют именно это ощущение: «приятно / руку / положить на стол». Обратите внимание на увеличение паузы — новую «строфу» — в следующем стихотворении:

куда нам спешить
спешить нам некуда

я никогда не спешу

— или на акцентуацию паузы в форме прямого высказывания:

пауза
которую я сделаю
прежде чем ответить
скажет вам больше

Однако ошибкой было бы думать, что истоки этой поэзии — исключительно в художественном эксперименте. Та работа с внутренней и внешней формой слова, которая была вынесена русским авангардом на поверхность, становится у Ахметьева сущностью его повседневного литературного языка:

А я всего лишь
поставил под сомнение
даже не то что
нашел выход
а нащупал корень

* * *

одиночество

один

ночь

Привлекательны умение противостоять афористичности и банальной хохме, к которым, бывает, скатываются «минимальные» стихи, стремление обозначить дистанцию между сказанным и сказавшим, услышать слова и иметь мужество не отнестись к ним вполне всерьез — то недоверие к прямому высказыванию, которое роднит поэзию Ахметьева с другими образцами московского концептуализма:

Европа двумя войнами
насильственно привязала нас
к своему ритму

что еще сказать — не знаю

— или:

что-то есть во мне
что верит

с''час мне кажется
что есть

/запишу
а то забуду/

Однако есть и тексты, бьющие прямо в лоб, счастливые находки, в которых сливаются поэтическое и политическое, и поэт дает себе волю подобрать их:

Дяди, тети
Всё вы врете

* * *

наверно я псих
не люблю
советской власти

* * *

эта наша гордость
всегда будет напоминать нам
о нашем позоре

Но часто ирония настолько тонка, что слышишь ее, зная лишь, что это стихи Ахметьева; в другом авторстве это была бы банальность:

прийти к женщине
поговорить о чувствах

В этом тоже уязвимость этих стихов, риск, который берет на себя поэт, и доверие, с которым он обращается к нам:

мне кажется
я в чем-то здесь
заблуждаюсь

в чем-то
самом главном

во всем

— и напрямую:

мои стихи рассчитаны
на максимально чуткого
и максимально доброжелательного
читателя

такого читателя
они создают

Оправдать доверие — вот задача читателя. И действительно есть шанс, что в общении с этими стихами, в попадании в поток их времени и в возможности такого, медленного и тихого, диалога мы можем услышать самих себя и понять смысл вопроса, обращенного к нам:

а вы уверены
что вы
именно это
хотели сказать
?

Илья Кукулин

Есть фраза, которую в последние года два многие стали иронически повторять, как поговорку или мем, по-русски или по-английски: «А что, так можно было?» — «And so it was possible?» Тем, кто читал и любит стихи Ивана Ахметьева, этот эффект хорошо знаком.

Вот красавица девица
Гениальная певица
Наслаждение для уш
И зовут ее Кейт Буш

Да это же стихи! А что, так можно было? Да, и теперь тоже можно!

Всеволод Некрасов сказал о Яне Сатуновском, представителе той же ветви в развитии русской словесности, что и Ахметьев: «Не знаю, кто еще так умеет ловить себя на поэзии...» Ахметьев ловит на поэзии — нас. Он показывает в своих стихах парадоксальность повседневной жизни, значимость — не для «меня», а для многих людей — отступлений от накатанных психологических сценариев.

окна окна
и в каждом
хочется пожить

Наверное, многие ловили себя на таком остром желании узнать — как там живут совершенно незнакомые люди за промелькнувшим окном с полированной стенкой, хрустальной вазой… а вон там, постой — это книги или не книги? — но только Ахметьев понял, что об этом желании имеет смысл сказать. Потому что именно в этом озарении, внезапно нашедшем для себя первые попавшиеся слова, и возникает поэзия.

Тот, кто говорит в стихах Ахметьева, всегда чуть удивляется сказанному. Уже упомянутый выше Всеволод Некрасов когда-то заметил: «Ахметьев не берет ничего готового. <…> недоумевает, обследует так и эдак». Нынешний, заметный по социальным сетям, интерес литературных людей к found poetry основан именно на этом двойном переживании: привязанности к странному, забавному обороту речи (в рекламе, деловом объявлении или в автоподсказке поисковой строки) — и отстояния от этого оборота. Так вот, Ахметьев показывает, как «полуостраненное» восприятие языка становится автономным и превращается в основу для работы с незамечаемой бытовой речью, для того чтобы увидеть саму эту речь как парадокс.

В концептуализме есть похожее отношение к готовому дискурсу, но оно по-другому осмысливается: автор подчеркивает чуждость готового дискурса, выводит на авансцену, как модельер, идеологические знаки, которые один за другим дефилируют, поводят плечами. Читатели с воодушевлением наблюдают из зала: «Ты гляди, как он плечами-то делает!» Иван Ахметьев принадлежит к тем немногочисленным авторам, которые проложили для русской поэзии пути развития, альтернативные концептуалистским, и это очень важно: не потому, что концептуалистский метод плох, а потому, что всякий метод основан на том, что автор последовательно выбирает одно и отвергает иное. А если выбрать как раз это другое, что будет? Взгляд переместится от идеологических знаков на те состояния сознания, в которых фигура и фон меняются местами: идеология превращается в фон, а на передний план выходит опыт дознакового озарения, которое делает любое последующее слово слегка загадочным и смешным — подобно тому, как смешным может оказаться неожиданное разрешение, казалось бы, безвыходной ситуации. А что, так можно было? Ахметьев не только свидетельствует, что можно, но и более того: именно благодаря его стихам и становится можно.

Спасибо ему.

Андрей Монастырский

Поэт Ахметьев — краток и светел.

Юлия Немировская

Когда я впервые прочла стихи и моностихи минималистов, я ходила по дому и по улице и из каждого обрывка речи кроила минималистское стихотворение. Тогда же мне захотелось разобраться, почему одни стихи в несколько слов живые, а другие кажутся неудавшимся фокусом. То же самое всегда хочется понять о поэзии в целом. Но метр и суггестивное нагнетание смысла дают больше улик в пользу поэзии, чем две по видимости разговорные строки. Шестым чувством понимаешь, что когда говорят «вышло солнце, пойдем гулять» — это не стихотворение, а когда Иван Ахметьев пишет «да уж ладно / да уж поздно» в столбик — это стихотворение. Но можно ли объяснить себе и другим, почему?

Конечно, подтверждает наличие поэзии столбик, если вспомнить ее наиболее формальное определение. Но тут другое. Я не мастер формул, и все-таки хочется назвать это — предельная скрытность стиха при предельном раскрытии личности поэта. Минималистская поэзия подобна переднему плану в кино. Передний план длится недолго и обнажает личность — но не героя фильма, подлеца, простеца или святого, а самого актера. Если актер не личность — фильм пустой. Минималистский стих выявляет масштаб личности поэта в гораздо большей степени, чем объемные тексты.

Короткие стихи Ивана Ахметьева — передние планы. Их лирический герой простоват — с неуклюжим говором, домашними интонациями, посмеиванием, ужимками, хитрецой и детской готовностью радоваться и горевать. Но тот, кто играет его, актер-поэт, бесконечно глубок и открывает нам скрытые механизмы литературы, природы, общества и человеческого сознания. Простота его стихов непроста. Отбор слов в перечислениях только по видимости случаен, звукоряд выверен — тут точное попадание во всем.

да уж ладно
да уж поздно

— два высказывания-близнеца, лишь в одном месте различные, и это различие описывает безнадежность и необходимость смириться с безнадежностью. Непоправимость поступательного течения времени и примирение с ним (лад-но, позд-но) с разговорным «да уж» — характерным для русской речи уступительным и согласительным смыслом в частицах, столь трудноуловимым для иностранного уха.

Ахметьева трудно переводить.

Вот совершенно бытовое не стихотворение даже, а ворчание: включил свет — и ничего нет на бумаге, ручка не писала. Как часто такое случается с каждым из нас!

пиша в темноте
не заметил
что ручка не пишет

Вначале поэт намеренно использует короткое деепричастие «пиша», которое в литературном языке не приветствуется, но допустимо в разговорной речи. Далее речь расслаивается, разделяется на смыслы и, по выражению А. Потебни, «сгущается». Да, писал по воле ночного сознания, когда в голову приходят важные соображения одно за другим, но не хочется нарушать темноту ночи и сон тех, кто спит рядом. Хотел сохранить мысли важные, хотя утром они могли оказаться и обманчивыми. И, к досаде своей, при свете утра понял, что ручка не писала. В трех строчках — весь процесс творчества, вообще работы, когда из тьмы и хаоса может родиться гармония, а может и пустота. Но эти три строчки еще и звуково поразительно организованы, они запоминаются благодаря зеркальным звукосочетаниям «тем/мет» — «в темноте не заметил», начальному «пиша» и завершающему «пишет».

Вот еще пример:

камни существуют
деревья растут
звери живые
я думаю
Бог есть

В этом стихе дано то самое исчерпывающее перечисление, которое Л. Пумпянский анализировал на примере стихов Пушкина. Ахметьев не пишет: «камни, деревья, звери существуют — значит, Бог есть». У него гораздо больше смыслов и тонких различий. «Существуют» у него камни. Деревья «растут». Звери — не «живут» даже, а «живые». «Живые» гораздо точнее передает состояние жизни, чем «живут». Но самое замечательное — это ахметьевское «я думаю». Впрыгнувшее в стих из обихода, оно дает и сомнение (не «значит, Бог есть», а «возможно, Бог есть»), и человека, его живую сущность, заключающуюся в сомнении. Таким образом, стихотворение есть уже как бы краткий пересказ антично-средневековой scala naturae — лестницы природы, где на одном конце камень, на другом Бог, а посередине растения, звери, люди и ангелы. Лирической герой Ахметьева снова завораживает нас простотой, но корневая система его высказывания глубока и ветвиста.

Думаю, корневая метафора тут уместна, потому что Ахметьев не строит свои стихи как дом, а выращивает как дерево. В них чувствуется редкая в литературе органика, отсылающая к Платонову. Ахметьеву присуще и смирение садовника, оно противоположно гордости строителя, не дает стиху впасть в бесчувственную архитектурность. Хочется написать больше о стольких его стихах, развернуто — но юбилейный жанр требует сжатости. Закончу еще одним любимым:

Не успели оглянуться
Как уж надо закругляться

Тут просторечное, совершенно ахметьевское утверждение конечности всего — но благодаря смиренному тону этого утверждения кажется, что небо склоняет к поэту невидимое ухо. Жалоба понятна, а тайное моление — о понимании, спасении и продлении — принято благосклонно.

Лев Рубинштейн

У Ивана Ахметьева помимо всех прочих есть один редкий, но и в каком-то смысле досадный дар.

Редкий для успешного, безусловно состоявшегося и очень оригинального поэта. И слегка досадный для тех, кто его как поэта много лет любит и ценит.

Дело в том, что он совершенно искренне и совершенно честно любит чужие стихи больше, чем свои.

Этой своей бескорыстной любовью к поэзии он слегка заслоняет собственную поэтику, что, прямо скажем, несправедливо — его поэтика очень узнаваема, очень глубоко укоренена в грунт языка, а ее демонстративная неамбициозность лишь добавляет ко всем этим качествам и свойствам особое обаяние.

Мне, признаюсь, очень хочется держать в руках и радостно листать поэтическую книгу Ивана Ахметьева.

---

^[1] В. Некрасов. Предисловие // И. Ахметьев. Миниатюры. — Мюнхен: 1990. С. 5. (Здесь и далее стихотворения Ахметьева цитируются по этому изданию.)

^[2] М. Нилин. Концептуальная поэзия Ивана Ахметьева.

Понравился материал? Помоги сайту!