«Зумеры, конечно, уже пишут стихи»

COLTA.RU публикует фрагмент интервью Владимира Коркунова с Дмитрием Кузьминым. Полностью беседа вошла в книгу «Голос в тексте». Сборник из 15 разговоров Коркунова с современными поэтами выйдет в конце лета — издание уже можно предзаказать тут.

— Мышление поколениями — это свойство молодых? Кажется, это больше происходит на подсознательном уровне, а люди просто собираются вместе…

— Конечно, можно говорить о том, что в молодости по психологическим причинам важнее разного рода группирование, поиск единомышленников, чувство локтя и т.п. Но и для того, чтобы продвинуть в общественную и культурную повестку что-то новое, обычно требуются соединенные силы: мы же помним, что когда Брюсову поначалу, в конце XIX века, группироваться было еще не с кем, то первых русских символистов себе в компанию он просто выдумывал. Непременно ли новое продвигают именно молодые? Не обязательно, но часто — и это вполне естественно, потому что их формирование проходит в новых условиях, отличающихся от тех, которые сформировали их старших товарищей. Поколенческие волны сменяют друг друга с некоторой периодичностью, и каждая из них возникает, с одной стороны, как ответ на крупный социокультурный слом, приходящийся на период личностного созревания авторов и их первых читателей (т.е. это просто поколение, не литературное, а вообще), а с другой стороны — в результате того, что основные проблемы предшествующего этапа в эволюции самой поэзии и основные предложенные для них решения не то чтобы исчерпаны, но уже достаточно устоялись для какого-то следующего шага — если не вперед, то хотя бы в сторону. Представители одного поэтического поколения могут писать совершенно по-разному — но у них один и тот же внешний бэкграунд («вызов времени») и примерно один и тот же корпус предшествующих текстов в качестве исходной позиции. Я это все повторяю в сжатом виде последние лет 30, и примерно с тех же пор, со времен известной книги Уильяма Страуса и Нейла Хоу «Поколения» (1991), тема широко обсуждается в социологии, но применительно к литературе она гораздо более давняя и восходит к монографии немецкого филолога Юлиуса Петерсена «Литературные поколения» (1930), которая в России мало кому известна, но зато оказала определяющее влияние на ход литературной мысли в Испании, поскольку ее с интересом прочел Ортега-и-Гассет. А моя университетская однокурсница и последняя в жизни герлфренд училась на испанском отделении и писала диплом про Луиса Сернуду, приятеля Гарсиа Лорки, и все они (вместе с Альберти, Гильеном и т.д.) принадлежали к так называемому поколению 27-го года. К тому времени, когда этот диплом был написан, я уже и с Машей разошелся, и из университета вылетел, но все ж таки она меня попросила этот диплом отредактировать, так что мое знакомство в 1990 году с теорией Петерсена очень удачно совпало с появлением «Вавилона» (вернее, появился-то он — в виде кружка из пяти юных авторов и самиздатского журнала — годом раньше, но неуклонное расширение этого кружка потребовало новой рефлексии).

— Это относится и к тому, что сегодня происходит в русской поэзии?

— Из опыта наблюдений за русской поэзией XX века мы знаем, что поэтические поколения сменяют друг друга с шагом в 12–15 лет. Было военное поколение, было поколение оттепели (ходовое для него название «шестидесятники» традиционно используется только для официально публиковавшихся, то есть второстепенных, авторов, и называть шестидесятниками Бродского, Айги и Некрасова неприлично, но поколение-то это одно). Было поколение застоя, было наше поколение «Вавилона» — поколение перестройки, и младшее на сегодня отчетливо оформленное поколение — это поколение «Транслита», поколение путинской стабильности. Оно вышло на авансцену лет 12 назад, его лидерам сегодня от 30 (Галина Рымбу, Оксана Васякина) до 34 (Павел Арсеньев, Кирилл Корчагин). Мы приближаемся к новому поколенческому слому — и пока не понимаем, каким в точности он будет: на какой именно вызов времени следующее младшее поколение будет отвечать — и на какие предшествующие тексты будет опираться. Зумеры, конечно, уже пишут стихи. Но дебютанты самых последних лет, родившиеся около 2000 года, пока вроде бы распадаются без остатка на две группы: одни прыгают в последний вагон уходящего «транслитовского» поезда, другие (из уже заявивших о себе — участники проектов «За стеной» и «Флаги») пытаются опереться на метафизическую и мифотворческую традицию, которая двум последним поколениям виделась боковой и иссякающей. Возможно, дело в том, что социокультурный слом, от которого новому поэтическому поколению предстоит оттолкнуться, еще не произошел. Станут ли этим сломом теперешняя пандемия и ее пока непонятные глобальные экономические, социальные и политические последствия? Посмотрим.

— Поделитесь опытом редактора: как составить подборку или сборник так, чтобы из разрозненных текстов родилось цельное произведение?

— Это бывает очень по-разному, и далеко не всегда моя работа выходит за пределы проверки запятых (потому что в современной поэзии, понятное дело, корректору такое не доверишь, все знаки — «авторские», да и денег нет на корректора). Но когда речь идет скорее про том избранного, чем про текущий сборник или журнальную подборку, то бывает полезным и взгляд со стороны: чем силен поэт в первую очередь, где в его индивидуальный мир удобнее войти, по какой траектории его исследовать и на какой ноте с ним расстаться. И среди подготовленных мною авторских книжек (я целенаправленно не считал, но думаю, что за 27 лет постепенно подбирается к пяти сотням) есть несколько, к чьей удаче я, кажется, приложил руку. Причем это совершенно разные истории: одно дело — первая и единственная книга выдающегося и недооцененного верлибриста Виктора Полещука, следующая хронологии его машинописных сборников и лишь представляющая каждый из них наиболее яркой гранью, другое — томик поздних стихов Вениамина Блаженного, который я попытался выстроить как цельный лирический портрет этого поразительного поэта — ребенка и юродивого, пророка и сластолюбца, изгоя и иконы. Один сюжет — первая книга Сергея Круглова «Снятие змия со креста», читающаяся как дневник метаний и испытаний (это ранние тексты, богоборческие и провокативные, предшествовавшие появлению того Круглова, которого мы знаем теперь, — поэта-священника и религиозного публициста), и совсем другой — «Школа Милосердия» Виталия Пуханова, для которой я придумал не только драматургию, но и архитектонику и потом с удовольствием читал статейку унылого ростовского начетчика Козлова про то, какой глубокий поэт Пуханов, как тонко инструментована его книга и какая жалость, что вокруг него ошиваются неспособные его понять и оценить постмодернисты типа меня. То есть, короче говоря, каждый раз все происходит по-разному.

Но в журнале вообще не так, потому что там дело не столько в том, как композиционно построить отдельную подборку, сколько в том, как вытянуть два десятка подборок в небессмысленную, обладающую внутренней логикой последовательность. И я каждый раз пытаюсь, с одной стороны, поставить каждого автора в созвучное ему соседство, дабы сходство и перекличка рядом расположенных манер рельефнее высвечивали переход и различие (такой принцип у нас когда-то был в «Авторнике» в цикле поэтических чтений «Антифон», где всегда выступали два поэта с близкими стратегиями), — а с другой стороны, нередко ищу, наоборот, образные, тематические, интонационные подхваты между последним текстом одного поэта и первым текстом следующего… Разумеется, это видят (если видят) только те немногие, кто склонен читать журнал подряд, как более или менее единое произведение (к чему, на мой взгляд, редактор должен стремиться), — большинство сегодняшних читателей литературной периодики взаимодействует с ней в онлайн-версии и, следовательно, в большинстве случаев читает выборочно, знакомых (или, наоборот, незнакомых) авторов. Но, как и сочиняя стихотворение, всегда надеешься на кого-то, кто опознает намек, оставленный, по большому счету, самому себе.

— Только что упомянутый Виталий Пуханов не раз говорил (в том числе и в связи со своими публикациями в «Воздухе») о своем принципе: он никому не предлагает стихи, все его «выходы в печать» — по приглашению редакций/редакторов. Вы придерживаетесь такой же позиции? Почему?

— У нас с Виталием Пухановым есть одно общее свойство: мы оба сочиняем стихи в свободное от организации литературного процесса время. Сочиняющих стихи, даже хорошие, гораздо больше, чем тех, кто способен делать журнал, как я, или координировать большую литературную премию, как Пуханов. И тут возникает некая тень коррупции: действительно ли здесь хотят моих стихов — или предпочитают не портить отношения с влиятельным деятелем? Я для себя этой двусмысленности не хочу, и (не знаю, как у Пуханова) у меня это более сильный регулятив, чем просто нежелание встретить отказ и память о сакраментальном булгаковском «никогда ничего не просите». Вообще профессиональная этика должна какая-то быть, и вроде все это понимают, кроме совсем уже патологических персонажей вроде литератора Е. Степанова, который издает три слабоотличимых друг от друга журнальчика и в одном из них печатает свой роман, а в другом — восторженную рецензию на него. Но притом точные координаты этих этических требований приходится определять ощупью. Я в определенный момент дал себе зарок не издавать сам своих книг и не печатать своих стихов в своем журнале — но, скажем, свои же переводы в своем журнале все время печатаю, предполагая, что это в большей степени все же публикации переведенных авторов, а не мои. Или, допустим, позвали меня снова в жюри Премии Андрея Белого, которая, несмотря на все ее злоключения последнего десятилетия, все равно остается главной русской литературной наградой, — и что мне, вычеркивать из короткого списка все книжки, которые я издавал или редактировал? Так там после этого будет не из чего выбирать…

— Стихи в свободное от организационной работы время — сильно сказано. Так же, наверное, и со статьями — ведь и тех, и других в последние годы мало? Мысль «брошу-ка я все» или «а не уйти ли мне в отпуск на один-другой литературный сезон» вас не посещает?

— Все ведь пишут стихи в свободное от чего-то еще время — поэтов на фуллтайме особо нет. Вообще бюджет времени — это только часть айсберга: ведь вот переводов у меня с годами становится не меньше, а больше. Просто когда так много работаешь с чужими текстами, когда отчетливо видишь, насколько самых разных замечательных произведений много, — добавить что-то новое от себя хочется только в том случае, если без этого совсем уж никак не обойтись. Вот со статьями да, сложно: я их пишу не особенно быстро, остальная работа на это время встает… Но не то чтобы уж прямо за последние годы ничего не было — просто не все в равной мере на виду. Скажем, я написал предисловие к латышскому переводу стихов Михаила Кузмина — предложение, от которого невозможно отказаться (тем более что по-латышски наши фамилии пишутся одинаково, без разницы в мягкий знак, и когда я пришел в издательство за авторским экземпляром, то барышня на рецепции поинтересовалась у меня, не родственник ли я). Русский читатель этого не видит. Последняя моя крупная статья, о поисках групповой солидарности у современных поэтов (от Фанайловой и Риссенберга до Рымбу и Васякиной), ушла в немецкий филологический журнал (потому что мощнейший центр изучения современной русской поэзии находится сегодня в Трире). Но зато обзорная статья о сегодняшней украинской поэзии под оригинальным названием «Другие» вышла в конце 2019-го в «Волге» и доступна в «Журнальном зале» — а заказана была непонятным изданием, которого никто бы не увидел, и хорошо, что это издание не дожило до того номера, в который она планировалась. Вот чего точно стало меньше (и я знаю, что кое-кто без этого скучает) — это памфлетов в самом конце «Воздуха», в рубрике, которая изначально называлась «Кто испортил воздух», но потом по настоятельной просьбе Григория Дашевского была переименована в «Безвоздушное пространство». Тут у меня в самом деле запал совершенно пропал, потому что и прежние-то мишени моих фельетонов смотрелись, скажем, не совсем серьезно, а теперешние потенциальные мишени уж и вовсе выглядят как пародии на самих себя. Да и зачем я буду тратить слова на Константина Комарова, когда для него есть проект «Современная поэзия в мемах»?

А в отпуск из продолжающихся проектов уйти ведь нельзя — только закрыть эти, отдохнуть и потом открыть новые. Ну, как знать, нельзя исключать и такую вероятность.

— Статья «Другие» ^[1], посвященная поколению украинских поэтов XXI века, начиная от Сливинского и Жадана, — смелая и нужная еще и потому, что это взгляд «извне» — «изнутри» я подобных работ не припомню. Не это ли побудило вас взяться за статью? (И не потому ли оказались недосказаны некоторые внутренние сюжеты, на которые указали Александр Авербух в комментариях на вашей странице и Инна Булкина ^[2] в «Знамени»?)

— Ну, странно было бы, если бы про пятнадцатистраничную статью о целой национальной поэзии нельзя было сказать: «А где же у вас вот это и вот это?» При том что Инна Булкина поразительным образом говорит обратное: пеняет мне, что новому поколению русских поэтов Украины, малозаметному для внутриукраинского наблюдателя, уделено слишком много внимания. Я этого упрека не принимаю, потому что вопрос о том, насколько обсуждаемые мною авторы этого круга известны и влиятельны у себя на родине, занимает меня в последнюю очередь: я обсуждаю их принципиальное отличие от более старших русских поэтов в стране (которые, в диапазоне от Бориса Херсонского до Ильи Риссенберга, могут быть всячески прекрасны сами по себе и вполне патриотически настроены, но с украинской поэтической традицией никак не связаны) и связанную с этим вероятную перспективу (многообещающую, потому что и билингвальное творчество, и одноязычное, но развивающееся в контексте двух культур — это очень интересно и чревато разнообразными неожиданностями и открытиями).

Авербух, кстати, в этом смысле выдающийся феномен сам по себе: родившийся в Украине и повзрослевший в Израиле юноша, мигрировавший в своем творчестве от чистого русского языка к смеси русского с идишем и немецким (в документально-исторической поэзии, возвращающей нас в 1920-е — 1930-е годы), а теперь постепенно осваивающий украинское языковое и культурное пространство. Те вопросы и замечания, с которыми он (и один из неглавных героев статьи, украинский поэт Михайло Жаржайло) выступил в фейсбучном обсуждении моей статьи, — очень интересные сами по себе: например, о том, насколько далеко заходит децентрализация украинской литературной жизни. В России ведь привыкли к тому, что есть две, максимум три (с учетом уральских амбиций) литературные столицы, а остальное все постольку-поскольку. Украина устроена совершенно иначе, там разнообразная осмысленная поэтическая активность распределена едва ли не по всей стране: мой второй сборник стихов «Ковдри не передбачені» («Одеяла не предусмотрены»), кстати, вышел в Тернополе, который среди украинских областных центров третий с конца по величине. Но при этом выраженных региональных поэтических школ я там не вижу, а вижу два полюса тяготения, восточный и западный, с довольно амбивалентными взаимоотношениями. Все это требует, что называется, дальнейших разбирательств — но основной вопрос-то не в этом, а в том, что хотя бы в таком первом приближении, в каком это сделал я, мечталось бы прочесть про польскую, чешскую, румынскую, норвежскую, какую угодно поэзию.

— Вы — один из немногих «постоянных» переводчиков с украинского языка на русский (с обратным переводом дела хуже, но сейчас и не время массово переводить с русского). У кого же еще спросить о трудностях перевода — насколько сложно переводить с украинского и какие ловушки ждут начинающего переводчика?

— В Украине есть разные мнения насчет того, уместно ли сегодня переводить с русского. Тут у меня, как вы знаете, положение слегка особое, потому что моя книжка, вышедшая два года назад по-украински, стала первой за многие годы, переведенной с русского. Примерно половина вошедших в нее переводов была сделана разными людьми в разные годы, а насчет оставшейся половины я кликнул клич в Фейсбуке, и семь или восемь украинских поэтов разных поколений написали: «Я могу!» Так что при условии совершенно понятной репутации все не так уж сложно — хотя есть, конечно, и ригористы, отказавшиеся от всего русского без различения оттенков. Но сложности при этом возникают и другого рода. Во-первых (и это тоже не про технику перевода), не совсем ясно, где в Украине переводы современной поэзии (не обязательно с русского) публиковать: выбор литературных журналов там гораздо меньше российского, а посвященная переводной поэзии книжная серия ровно одна (издательства «Крок» — та, где моя книжка и вышла). Правда, в известном веб-проекте «Литцентр» есть раздел стихотворных переводов Umbrella — и в нем, что интересно, бывают как переводы с русского на украинский, так и с украинского на русский. Во-вторых, при переводе ведь тексты попадают в другой контекст. Все же знают, что англоязычные и франкоязычные переводчики рифму при переводе современных русских авторов не сохраняют: рифма-де в их контексте прочитывается как гораздо более архаический прием, чем в русском. Как по мне, это довольно катастрофический подход: ведь нет в русских оригиналах никакого независимого от ритма и рифмы, поддающегося пересказу смысла — если это хорошие стихи, то их звуковой строй является мощным смыслообразующим фактором. Но ежели замечательный и вполне современный русский поэт при точном и полном переводе на английский (и на украинский!) превращается в отставшего на полвека рутинера — то, может, и не надо его переводить? (Это, на всякий случай, не к тому, что русский контекст на полвека отстает от американского: все не так однозначно.)

При переводе с украинского тоже возникает сходная проблема — но не на уровне просодии, а в темах и мотивах. Натурфилософское и мифопоэтическое мышление для сегодняшней русской традиции — подозрительная экзотика, легитимная разве что в некоторых ветвях метареалистического тренда (у Андрея Таврова или Александра Уланова), потому что в предыдущих сериях это все было сильно скомпрометировано как пассеизм или конформизм. А для украинской традиции это совершенно живое, потому что в нескольких предыдущих поколениях использовалось как способ сопротивления казенщине. Какими лексическими и интонационными средствами удержать в переводе это расхождение? Нет универсального ответа, но надо себя каждый раз об этом спрашивать.

А психологически при переводе с близкородственного языка самая трудность в том, чтобы отойти от подлинника дальше. Потому что очень многое можно переписать слово в слово, с минимальными лексическими заменами. Но — в хороших стихах — нельзя: одно различие в ударениях, одно неполногласие вместо полногласия — и погиб мелодический рисунок; ставишь механически именительный падеж на месте живого в украинском и вымершего в русском звательного — теряешь интонацию… И приходится собираться с духом — и писать по-русски иначе, чем было по-украински, хотя, казалось бы, сам бог велел написать почти так же.

— Не могу забыть, как вы в преддверии и на самой биеннале ^[3] перевели с испанского/португальского стихи Дугласа Диегеса — одного из самых колоритных гостей фестиваля. Расскажите, пожалуйста, об этом опыте. Мне кажется, этот пример не только интересен, но и крайне полезен для всех действующих/потенциальных переводчиков.

— Дуглас Диегес пишет на своем собственном языке, который он называет «дикий портуньоль». Обычный портуньоль, «домашний», — это, по-нашему говоря, суржик: бессистемная смесь испанского и португальского, на которой разговаривают в деревнях бразильско-аргентинско-парагвайского приграничья. Диегес берет эти же два языка, но смешивает их уже в совершенно индивидуальной пропорции, по своему усмотрению, слегка приперчивая индейским языком гуарани, живым и активным с парагвайской стороны. Переводится это дело, естественно, на смесь русского и украинского, а слова на гуарани я у Диегеса (и у парагвайского поэта Кристино Богадо) оставлял нетронутыми (только переписывал кириллицей), хотя, может быть, стоило сделать еще один шаг и заменить их, скажем, татарскими. Тема это довольно занимательная, потому что такого транслингвального письма не так уж и мало в мире. Еще один парагваец, Хорхе Канезе, русский по матери (это удивительная история: матушка его Наталья Кривошеин была крупнейшим специалистом по гуарани, автором словарей и грамматик, а дед ее был инженер, спроектировавший в Петербурге Охтенский мост), из гуарани и испанского сооружает гремучую, малоразложимую на составляющие смесь — в Германии нашелся гениальный переводчик, который перевел это на немецко-турецкий, а что делать русскому переводчику? По идее, нужно смешивать русский с киргизским или узбекским, но литераторов, которые сами достаточно двуязычны для этого, у нас, по-моему, нет. А, например, американская японка Савако Накаясу пишет так: в каждой строчке половина по-английски, половина по-японски. Немецкие переводчики опять же вышли из положения: у них половина по-немецки, половина по-русски (т.е. второй язык — язык достаточно крупной и плохо ассимилированной диаспоры). А гипотетическим русским переводчикам что делать? Все это, в общем, опять к тому, что задача просвещения русского читателя относительно положения дел в мировой поэзии — совершенно необозримых масштабов, и что-то не видно рвущихся в бой переводческих кадров.

— А кто рядом с вами сейчас и что дает вам силы?

— В моем профиле в соцсетях — том, который не для профессионального общения, а для личного пользования, — по этому поводу есть параграф: «Что вас вдохновляет в жизни? — Эльфы и молочный коктейль».

Если серьезно, то мы с моим супругом только что отметили 29-ю годовщину знакомства, случившегося в московском метро: вошли в один вагон на станции «Третьяковская» и встретились глазами. Всем, что я смог сделать, я обязан ему. Но поскольку я полагаю, что и в жизни точно так же, как в поэзии, базовая ценность — разнообразие и многоголосие, постольку у нас открытые отношения — и за эти годы рядом со мной были и разные другие люди: кто-то появился на несколько лет, а потом пути разошлись, кто-то остался близким человеком навсегда. Я всегда пытался, насколько это возможно, разделять личное и профессиональное и не заводить романов с коллегами, но двое моих возлюбленных в итоге печатаются как поэты, потому что поэзия вообще штука заразительная. Благодаря одному из спутников нескольких лет моей жизни, прекрасному трансгендерному юноше, у нас теперь растет дочь. По поводу современной поэзии у нее к ее пяти годам твердого мнения пока нет, а по поводу моей роли в ней — уже есть, супруг за ней записал: «Редактор — он что делает. Если плохо работаешь, говорит: “Иди вон!” Если хорошо работаешь, дает медаль. Редактор — он такой. Он еще не то может». И я стараюсь соответствовать.

---

^[1] Д. Кузьмин. Другие // Волга. 2019. № 11–12. С. 148–156.

^[2] И. Булкина. Критика в журналах. Пермяков и Другие // Знамя. 2020. № 3.

^[3] XI Международный фестиваль «Биеннале поэтов в Москве» (президент — Евгений Бунимович, организатор — Наталия Азарова и др.) прошел с 4 по 8 декабря 2019 года. Гостями форума стали 17 латиноамериканских поэтов из Аргентины, Кубы, Мексики, Венесуэлы, Перу и других стран.

Понравился материал? Помоги сайту!