Стать знаком

Если говорить о философских рецепциях поэзии Целана, на ум немедленно приходят имена Гадамера, Деррида и Лаку-Лабарта. Не следует, однако, забывать об еще одной крупной философской фигуре, проявившей интерес к Целану, а именно об Эмманюэле Левинасе. Левинас, один из самых значительных французских философов XX века, биографически имеет много общих черт с Целаном: как и Целан, Левинас потерял родителей и родных в Холокосте, испытал влияние философии Хайдеггера, находился в особых отношениях с русской культурой, и — самое главное, — как и Целан, Левинас был одержим темой Другого. Однако эссе Левинаса о Целане, в отличие от текстов Деррида или Лаку-Лабарта, относительно малоизвестно. Причина очевидна: крайняя герметичность текста Левинаса, который не только не может служить комментарием к Целану, но, напротив, сам нуждается в подробном разъясняющем комментарии. Мне тем не менее представляется, что в этом эссе Левинас говорит нечто важное — не только для левинасоведов, но и для всех читателей Целана. Это важное я попытаюсь вычленить и пояснить.

Сначала небольшая фактическая справка. Текст Левинаса, который называется «От бытия к другому» ^[1], впервые был опубликован в 1972 году в специальном номере Revue des Belles Lettres, посвященном Целану. В этом же номере напечатаны стихи Целана и эссе Ива Бонфуа, Жана Старобинского, Андре дю Буше, Мориса Бланшо. Левинасу было 66 лет, когда он написал свое эссе. Философы поздно достигают зрелости, и начало семидесятых годов — один из самых плодотворных периодов его жизни. В 1961 году вышел его первый opus magnum — «Тотальность и бесконечное», в 1964 году Левинас впервые получил место преподавателя в университете. Два года спустя после публикации этого эссе, в 1974 году, выйдет главная книга Левинаса — «Иначе, чем быть, или По ту сторону сущности», центральная глава которой, «Субституция», предварена эпиграфом из Целана. Эссе о Целане и книга 1974 года обнаруживают ряд текстуальных пересечений, без которых понять левинасовский текст о Целане трудно или даже невозможно; я вижу свою задачу в том, чтобы реконтекстуализировать левинасовские аллюзии к его собственной мысли и попытаться прояснить, что же он, собственно, хотел сказать.

В отличие от своего учителя Хайдеггера, Левинас печально известен критическим отношением к искусству. «Левинас с подозрением относится к поэзии», — сказал Бланшо, близкий друг Левинаса, и это мнение долгое время не было принято оспаривать. Недавние архивные разыскания показывают, однако, что слова Бланшо — только одна сторона медали: как выяснилось, молодой Левинас видел себя поэтом (причем русским, его родной язык был русский), а также романистом. Как утверждают мемуаристы, Левинас действительно был равнодушен к французской поэзии, которую он находил «холодной», зато любил Маяковского, Ходасевича и Мандельштама. И вот — Целан, текст о котором противоречит всему, что Левинас к тому моменту написал об искусстве вообще и о литературе в частности. Целановская поэтика — а Левинас идет относительно легким путем и читает не стихи, а «Меридиан» ^[2] и «Разговор в горах» — неожиданно для него самого оказывается своеобразной параллелью к его собственной этике. Трансцендирование возможно не только как этический акт, но и через стихи, говорит Левинас, словно удивляясь собственным словам. Но если внимательнее посмотреть на то, что именно он пишет, закрадывается подозрение, что только через стихи оно и может иметь место.

Действительно, для Левинаса этический акт («акт» — слово, не совсем подходящее, неточное, но я временно воспользуюсь им) невозможен без слова, обращенного к Другому. Этика получает свое осуществление в языке — не в одном лишь языке, но непременно и в языке тоже. «Этическая функция языка», если можно так выразиться, осуществляется в адресной речи — в речи, обращенной к Другому, или, как предпочитал говорить Левинас в свои поздние годы, к ближнему. Именно в этих терминах Левинас и описывает поэзию Целана: это «сказывание без высказанного… субъект подает знак того, что он подает знак, — вплоть до того, что он сам становится этим знаком». Что же значит эта формула?

Для Целана, говорит Левинас, стихотворение расположено на том уровне языка, который предшествует нейтральному, безличному, лишенному Я и Ты раскрытию мира: стихотворение, как и рукопожатие, — это момент чистого прикосновения, чистого контакта с рукой — с дающей рукой. Этот контакт не раскрывает мир — но делает самого говорящего доступным для мира, для другого. Именно в этом смысле следует понимать слова Целана о том, что стихотворение подобно рукопожатию ^[3], — потому что стихотворение, подобно рукопожатию, представляет собой знак, поданный другому. Стихотворение подает знак, однако этот знак — в отличие от обычного знака, функция которого состоит в отсылке, — ничего отличного от себя не означает, ни на что не указывает. Он не отсылает к чему-либо, отличному от этого знака. Обращаясь к другому, я не только передаю ему информацию, я не только раскрываю, делаю явным мир, я не только говорю «о чем-то» — я одновременно подаю другому знак: «вот я, тут, для тебя». Это дополнительное измерение речи, которое Левинас называет сказыванием (dire), несводимым к тому, что собственно высказано, — условие возможности моего общения с другим в целом, но обычно этот момент чистой адресности остается затушеван, скрыт. Не так в поэзии Целана, которая, по словам Левинаса, представляет собой чистую адресность, «сказывание, свободное от высказанного» (dire sans dit). Однако обращенное к другому сказывание — это не просто слова. Сказывание происходит не только на уровне словесном, но и на уровне телесности, воплощенности. Обращаясь к другому, я тем самым всегда уже отвечаю ему, и я всегда уже отвечаю за него. Это ответ, но ответ, который больше чем реплика в разговоре, чем реакция на слова собеседника, на его зов, — это ответ, которому эмпирический зов другого парадоксальным образом не предшествует. Иначе говоря, сказывание без высказанного предполагает мою «выставленность» по отношению к другому. Тема «выставленности», l'exposition, объединяет Целана и Левинаса: хотя Левинас и не цитирует слова Целана «поэзия больше не навязывает себя, она выставляет себя» («la poésie ne s'impose plus, elle s'expose»), метафора «выставленности» в «Иначе, чем быть» — одна из ключевых. Левинасовская «выставленность» подразумевает обнаженность (тоже целановское слово), беззащитность и уязвимость: «выставить себя» значит подставить щеку под удар, говорит Левинас ^[4]. Это и есть — стать для другого знаком того, что ты подаешь ему знак. Другими словами, сказывание как знак, который я подаю другому, означает, что в известном смысле субъект пресуществляется в слово: Я становится знаком, говорящий субъект превращается в тот знак, который он подает другому. В «Иначе, чем быть» Левинас отождествляет такой знак — «знак подавания знака» — с библейским ответом «вот я» (me voici), hineni. Такова общая концептуальная рамка, в которой Левинас разворачивает свой герметичный комментарий к «Меридиану».

Итак, стихотворение «устремляется» — устремляется к другому, оно говорит к другому: говоря обо мне, оно говорит «о том, что касается другого, совсем другого» — так поэт Андре дю Буше, в чьем переводе Левинас читает «Меридиан», переводит «ineines Anderen Sache zu sprechen… vielleicht in eines ganz Anderen Sache» ^[5]. Стихотворение есть движение, переход, оно переводит нас в некое «вовне». Это движение трансцендирования — из места в не-место, в «просвет утопии»; это «прыжок», который позволяет Я «отделиться от самого себя» ^[6]. Но верно ли, что движение к другому — то движение, которое приводит в у-топию, в не-место, — есть выход из самого себя, экстаз? Что означает это движение «долой от всего человеческого»? Как мы увидим, это движение двухтактно: его «центробежная» ^[7] составляющая выводит субъекта из себя — в «не по себе», к чуждому, но этот «экстатический» момент уравновешивается центростремительной составляющей: меридиан есть круговое движение, подразумевающее и возвращение к самому себе.

Левинас систематически смещает предмет обсуждения, переходя от «стихотворения» к «поэту»: его интересуют не столько стихи, сколько сам субъект, тот, кто говорит «под уклоном своего существования» ^[8]. Для него слова Целана о тварности самого творца свидетельствуют о том, что поэтическая речь осуществляет «десубстанциацию Я». Для того чтобы понять, о чем идет речь, необходимо опять обратиться к «параллельному» месту из «Иначе, чем быть», а именно к главе «Субституция». Я теряет идентичность, перестает совпадать с самим собой, становится и больше, и меньше себя самого: так Левинас перетолковывает слова Целана «alles ist weniger, als / es ist, / alles ist mehr», которые он сделал эпиграфом к своему эссе. Но утрата идентичности, чтойности позволяет Я обнаружить свою ответственность за все — в том числе за те преследования, которым я подвергаюсь от другого. Ситуация Я — это ситуация заложничества за Другого: быть Я значит стать искуплением Другого. И тут нельзя не вспомнить, что целановскую строку «ich bin du, wenn ich ich bin» (дословно «я есмь ты, когда я есмь я») из стихотворения «Хвала далям» (в переводе Лилит Жданко-Френкель эта строка звучит как «я — это ты, когда я — это я») Левинас берет в качестве эпиграфа к главе «Субституция». В этой формуле, как мне представляется, сжато выражена суть того, что Левинас называет субституцией; и именно эту формулу Левинас неявно противопоставляет тому «отчуждению», которое он слышит в другой знаменитой формуле — в словах Артюра Рембо «je est un autre», «я есть другой» (а не «я есмь другой», как то требовалось бы грамматикой). Я не вглядываюсь в свою душу, не отчуждаю ее в рефлексии, не присутствую при зарождении в ней внутреннего огня, который станет симфонией или поэмой (таков контекст этой фразы в письме Рембо), — но я обнаруживаю, что другой всегда уже — во мне, что я всегда уже отвечаю за него и вместо него. Я становлюсь заложником за/для другого — я замещаю другого в его ответственности, и в этом состоит моя собственная незаменимость. Другой/иное не есть то, что мне противостоит, что отлично от меня (тогда мое Я оказалось бы стартовой точкой, точкой отсчета, относительно которой я этого другого определяю, ввожу в определенные рамки и проч.); но быть я значит уже быть ты и быть для тебя. Говоря за чуждое, за другого, за совсем другого, я сталкиваюсь с самим собой. Мой путь к себе идет «через» другого. Я прихожу к себе, я обретаю себя, только проходя через тебя, только обращаясь к тебе, только говоря «за» тебя, — я обретаю свое собственное не как родину, которой я обладал исходно, а как у-топию или, говорит нам Левинас, как землю обетованную, обитание в которой оправдано и выправлено (justifié) движением к другому.

---

^[1] Русский перевод эссе Левинаса, сделанный Борисом Дубиным, появился 25 лет назад, в 1996 году, в одном из номеров журнала «Иностранная литература» вместе с текстами Бонфуа и Старобинского. К сожалению, этот перевод, сам по себе очень красивый, не представляется удачным: он начинается с того, что Целан якобы сравнивает стихотворение со «сжатым кулаком» (Целан говорит о рукопожатии), а заканчивается упоминанием «небывалого пути небывалого» (в оригинале — «невозможный путь невозможного»). Тем, кто не владеет французским, я рекомендую знакомство с этим текстом по английскому переводу, вышедшему в сборнике «Proper Names», где эссе Левинаса было перепечатано.

^[2] Речь Целана при получении Бюхнеровской премии 22 октября 1960 года, далее цитируется в переводе Анны Глазовой.

^[3] «Я не вижу принципиальной разницы между рукопожатием и стихотворением» (письмо Целана Хансу Бендеру от 18 мая 1960 года).

^[4] «L'un s'expose à l'autre comme une peau s'expose à ce qui la blesse, comme une joue offerte à celui qui frappe». В другом месте Левинас подчеркивает разницу между исходным употреблением метафоры ланиты, подставленной под удар, у Иеремии («подставляет ланиту свою биющему его, пресыщается поношением» (Плач 3:30)) и в Евангелии от Матфея («кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую» (Мф. 5:39)): подставляющий другую щеку все же совершает своего рода «акт», в то время как «пресыщающийся поношением» пассивен абсолютной пассивностью, это тот «пепел, из которого акт уже не возродить».

^[5] Этот фрагмент из «Меридиана» Целана в переводе Анны Глазовой: «Но я думаю — и эта мысль Вас вряд ли теперь удивит — я думаю, что к надеждам стихотворения издревле принадлежит надежда как раз таким образом говорить за чуждое — нет, это слово я уже не вправе употребить — как раз таким образом говорить за другого — и кто знает, может быть, за кого-то совсем другого».

^[6] Стоит отметить, что и этот комментарий основан на весьма вольном переводе дю Буше, весьма вольном, который передает Unendlichsprechung (в переводе Анны Глазовой — «бесконечное разговаривание») как conversion à l'infini.

^[7] Так дю Буше переводит unheimlich.

^[8] Этот фрагмент из «Меридиана» в переводе Анны Глазовой: «Это всё-ещё стихотворения, наверное, можно найти только в стихотворении того, кто не забывает о том, что говорит под уклоном своего существования, под уклоном своего твареподобного существа».

Понравился материал? Помоги сайту!