Записки очарованного

Чем интересна русская история для зарубежного исследователя? Что определяло развитие историографии за последние полстолетия? И могут ли идеалы коммунизма — даже после неудачи советского социалистического проекта — еще быть актуальными? Это лишь немногие из тех вопросов, на которые известный американский историк и исследователь России и Советского Союза Льюис Сигельбаум пытается дать ответ в своих мемуарах. Его книга — это рассказ одновременно и о себе, и о взглядах на ремесло историка, и о стремительно меняющемся политическом и интеллектуальном мире второй половины ХХ столетия.

Мемуары Сигельбаума продолжают серию воспоминаний известных американских историков-русистов, которые вышли в свет в последние годы. Начало ей положили драматические мемуары Ричарда Пайпса «Я жил. Мемуары непримкнувшего» (М., 2005), переведенные, кстати, на русский язык, и воспоминания — пока непереведенные —Шейлы Фицпатрик «Шпион в архивах» («A Spy in the Archives: A Memoir of Cold War Russia» (2013)). Вышедшие с разницей в несколько лет, эти публикации принадлежат перу историков разных поколений. Пайпс в изучении советской истории примыкает к «тоталитарной» школе, определявшей лицо западной русистики в 1950-е — 1960-е годы и делавшей акцент на политике и идеологии. Фицпатрик и Сигельбаум, со своей стороны, являются яркими представителями поколения «историков-ревизионистов», которые, как говорит уже устоявшийся историографический нарратив, в 1970-е годы бросили вызов «тоталитарной» школе и перенесли акцент на социальную историю, попытавшись переписать историю СССР с перспективы «снизу». Мемуары Сигельбаума раскрывают, чем именно определялись взгляды историков его поколения и какой политический и идейный контекст влиял на смену направлений в исторической науке.

Определяющим фактором для развития взглядов Сигельбаума стало его левое политическое окружение. Принадлежа к секулярной еврейской семье из Нью-Йорка, автор вполне мог обратиться к русской и советской истории из-за интереса к семейным корням: среди его предков были выходцы из Российской империи. Однако, по его утверждению, на первых этапах решающую роль в выборе сферы научных интересов сыграли коммунистические взгляды его отца. Принадлежа к старшему поколению американских левых и будучи членом Коммунистической партии США с 1939 года, Сигельбаум-старший глубоко сочувствовал СССР как «оплоту борьбы против американского империализма». В годы маккартизма он даже пострадал за свои убеждения, потеряв место школьного учителя в Нью-Йорке — вместе с сотнями других учителей, которые были вычищены из школьной системы из-за своих коммунистических убеждений.

Левые взгляды семьи мотивировали Льюиса Сигельбаума к тому, что в студенческие годы он сам едва не сделался революционером. Будучи студентом Колумбийского университета, он участвовал в протестах 1967–1968 годов против войны во Вьетнаме. Автор описывает, как он ходил в рядах стотысячной студенческой колонны с протестным маршем по Вашингтону и был участником бунта в Колумбийском университете, в ходе которого протестующие студенты организовали комитеты, выставили патрули и соорудили баррикады против полиции по периметру кампуса. Сочетая рассказ о прошлом с критической рефлексией о самом себе и об окружавших его людях, Сигельбаум подчеркивает наивность восставших тогда студентов (в том числе и себя), которые искренне считали себя частью «всемирного движения против империализма», ощущали свою солидарность с вьетнамскими крестьянами, участниками Пражской весны и протестующими студентами и рабочими во Франции и ждали революции, которая «вот-вот произойдет» (с. 50).

В заголовок одной из глав Сигельбаум выносит судьбоносный вопрос — «революционер или ученый?», который он уже в годы учебы в Колумбии разрешил для себя в пользу второго. Тем не менее левые идеи определили сферу его научных интересов, в центре которых оказалась российская и советская история: ведь именно СССР представлялся западным левым антитезой капиталистическому миру. Описывая, как менялась со временем тематика его исследований, Сигельбаум отмечает, что поначалу он обратился к периоду, непосредственно предшествовавшему революции 1917 года. Его докторская диссертация, защищенная уже в Оксфордском университете в 1975 году, была посвящена истории Центрального военно-промышленного комитета в Российской империи в годы Первой мировой войны. Автор пытался показать, что «межклассовое сотрудничество» в России военного времени было обречено на провал, несмотря на усилия «русской буржуазии», и что это в числе других факторов проложило путь русской революции. Описывая практические обстоятельства, в которых ему приходилось работать, он также отмечает те ограничения, с которыми сталкивались исследователи-русисты его поколения. Архивы советского периода вплоть до конца 1980-х годов оставались закрытыми для подавляющего большинства иностранцев, включая тех, кто, подобно Сигельбауму, искренне сочувствовал Советскому Союзу. Именно поэтому тематика его исследований, как и многих других зарубежных ученых, была ограничена цензурой 1917 года. Получить доступ к документам дореволюционного периода было тогда значительно проще.

Непосредственно советской социальной историей Сигельбаум занялся всерьез позднее, уже после защиты диссертации. он получил преподавательскую должность в Университете Ла Троба в Австралии, а затем, в 1983 году, перебрался в Университет штата Мичиган в США, с которым и была связана его последующая академическая карьера. Именно на рубеже 1970-х — 1980-х годов взлет популярности социальной истории подтолкнул его к тому, чтобы заняться изучением советского рабочего класса межвоенного времени. Под влиянием эпохальной книги Э.П. Томпсона, исследовавшего становление английского рабочего класса, Сигельбаум переключился на трудовую историю и попытался понять, что это значит — быть советским рабочим. В своей книге о стахановском движении и в работах о социальной истории 1920-х годов он стремился объяснить, «как советская власть пыталась всеми средствами научить рабочих работать лучше и как рабочие реагировали на эти усилия власти» (с. 145). Он обнаружил, что рабочие не столько пытались осуществить скачок в утопическое будущее, сколько вполне прагматично выстраивали отношения с начальством, обладая при этом существенной автономией в своих действиях.

Обращение Сигельбаума к советской социальной истории примечательно тем, что оно было обусловлено отнюдь не открывшимся доступом к архивам, а изменившимся интеллектуальным контекстом. Не только архивы оставались закрытыми, но даже библиотечные требования на выдачу советских газетных подшивок, в частности местных и заводских газет, в Библиотеке имени Ленина регулярно возвращались с пометкой «заштабелировано». В итоге окном Сигельбаума в мир советской истории межвоенного времени, как опять же для многих историков его поколения, стали те же документы, что и для всей американской советологии предшествующего периода: материалы Смоленского партийного архива, захваченного в годы войны нацистами, а затем конфискованного американцами, а также архив интервью Гарвардского проекта о советской социальной истории.

Несмотря на устоявшееся в историографии разделение на историков — «тоталитаристов» и «ревизионистов», на поколения «отцов» и «детей» в американской русистике, Сигельбаум показывает, что и те и другие не просто часто опирались на одни и те же источники. Как следует из его описания, еще важнее то, что он сам многое перенял от историков старшего поколения, и его «ревизионизм» во многих смыслах не был разрывом с прежней историографической традицией, но отчасти являлся ее продолжением. Сигельбаум описывает, как во время учебы в Колумбии, а затем в Оксфордском университете он общался с Леопольдом Хеймсоном, известным историком меньшевизма и автором значимых статей о российской социальной истории. На страницах его мемуаров Хеймсон впервые возникает как «рыжеволосый профессор» Колумбийского университета, который «вскарабкался на кафедру» перед бунтующими студентами Колумбии в период их выступлений 1967–1968 годов. Ссылаясь на свой авторитет специалиста по русской революции, он с жаром пытался их убедить, что они никакие не революционеры, а, напротив, своими действиями предают «революционную мечту». Еще более Сигельбаум подчеркивает влияние Моше (или, как его называли, Миши) Левина, также обращавшегося уже ранее к социальным сюжетам. «Невысокий, но крепко сложенный еврей из Восточной Европы», бежавший из Вильно перед приходом нацистов, а затем дослужившийся до офицера в рядах Красной армии, Левин был в 1970-е — 1980-е годы одним из авторитетнейших западных историков СССР. Левин видел в Советском Союзе силу, которая спасла его от неизбежной гибели. Но в то же время он скептически отзывался о некритичном увлечении западных наблюдателей советским опытом. «Они знают, что им не нравится, поэтому им нравится то, о чем они не знают», — замечал он (с. 29).

Эти скептические ремарки, впрочем, не охладили восхищения Льюиса Сигельбаума Советским Союзом, и он до конца существования СССР оставался горячим поклонником советского опыта. Особенно это заметно на страницах, описывающих его встречу с «настоящими, живыми советскими рабочими», с которыми Сигельбауму удалось тесно пообщаться лишь однажды — в 1989 году, незадолго до распада СССР. Летом того года он оказался в Донецке вместе со съемочной группой проекта по устной истории (от этой поездки остались не только воспоминания, но и фотография Сигельбаума с шахтерской каской на голове, опубликованная на обложке русского издания мемуаров). Лишь незадолго до этого в городе закончилась забастовка шахтеров, охватившая многие районы СССР и являвшаяся первой столь масштабной протестной акцией советских рабочих после забастовок 1920-х годов. Сигельбаум с восхищением пишет о «реальных рабочих» эпохи перестройки, которые требовали равенства и социальной справедливости. Однако он не мог не заметить разницы между собственным мировоззрением и взглядами шахтеров. Эти, по его словам, «очень советские», «замечательные люди» уповали на приход рыночной экономики, к которой сам Сигельбаум относился чрезвычайно критически.

Это был уже не первый раз, когда советские люди в действительности вели себя совсем не так, как они, по представлению Сигельбаума, должны были себя вести. Например, когда еще летом 1973 года он впервые приехал в Москву в рамках академического обмена, его удивило полное отсутствие у окружавших его людей какого-либо идеологического рвения. Для его молодых советских друзей, соседей по студенческому общежитию в высотке МГУ, кумирами были Владимир Высоцкий, хриплый голос которого раздавался с магнитофонной пленки, и Юрий Любимов, на чьи спектакли они ходили в культовый Театр на Таганке. По признанию Сигельбаума, к идеологическим вопросам они относились с удивительным равнодушием и демонстрировали «безразличие ко всему, что не связано непосредственно с их жизнью» (с. 88). Сигельбаум поражался этой идеологической пассивности, но, несмотря на это и несмотря на многочисленные бытовые недостатки, которые он видел в Советском Союзе, он был уверен в прочности СССР. С обезоруживающей откровенностью он признается, что вплоть до самого распада СССР он — впрочем, как и многие другие западные историки и советологи — не мог осознать, что «дни страны были сочтены» (с. 149). Ему понадобились годы на приход к осознанию того, что советский эксперимент действительно закончился — окончательно и бесповоротно.

Перестройка и последовавший распад СССР стали важнейшей цензурой в исторической науке. «Архивная революция» открыла свободный доступ к документам советской эпохи, которые многие десятилетия находились на секретном хранении. Однако Сигельбаум не воспользовался этим шансом. Когда наконец можно было получить те документы о советской социальной истории, доступа к которым он многие годы тщетно добивался, он переключился на иные сюжеты. И решающую роль в этом, как автор объясняет в своих мемуарах, вновь сыграл изменившийся политический и интеллектуальный контекст.

Открытие архивов парадоксальным образом совпало с изменением исследовательской повестки. Резкое сокращение фабричного труда и деиндустриализация на Западе сделали тему формирования советского рабочего класса и трудовых отношений в СССР неактуальной. Тем временем распад Советского Союза и десоветизация выдвинули множество новых тем и вопросов, в том числе о национальностях и имперской природе СССР, отодвинув в тень рабочую и трудовую историю. Не меньшее значение имел культурный и лингвистический поворот в историографии. Любопытен список книг, которые Сигельбаум с коллегами читали и обсуждали в эти годы и которые изменили мировоззрение историков его поколения на рубеже 1980-х — 1990-х годов. Это были книги Джоэн Лэндис и Линн Хант об эпохе Французской революции, книга «Метаистория» Хейдена Уайта и другие.

В результате, стремясь поспеть за духом времени, Сигельбаум переключился с истории труда и производства на историю материальной культуры и потребления. Результатом стала его книга о советских автомобилях. Он обратил внимание на тот парадокс, что личные автомобили, являвшиеся «наиболее значимым капиталистическим предметом потребления ХХ века», получили распространение и в социалистическом Советском Союзе (с. 217). Сигельбаум изучил весь «жизненный цикл» советского автомобиля — от производства до потребления, от усилий большевика Николая Осинского по развитию автомобилестроения в СССР и от автопробегов 1920-х — 1930-х годов до фильма Эльдара Рязанова «Берегись автомобиля» и образов автомобиля в советской культуре. Вслед за книгой об автомобиле последовала его книга об истории миграций, охватившая период от позднеимперской до советской России и включившая в себя рассказы о дореволюционных крестьянах-ходоках, насильственных выселениях и добровольных миграциях в советское время, а также всевозможных шабашниках, сезонных мигрантах и т.д.

Рассуждая об изменении историографического поля и политической повестки, Сигельбаум здраво подмечает, что с исчезновением Советского Союза изучение советской истории утратило политическую злободневность. Для зарубежного наблюдателя она стала значить не более, чем история Древнего Рима или Флоренции времен Медичи. Но, оставшись верен своим левым убеждениям, Сигельбаум считает, что советская история по-прежнему остается важной, так как касается не только одной страны, но и «всей истории марксизма, социализма и глобальных левых — прошлых, настоящих и будущих» (с. 200). Он признает, что «коммунизм, который Ленин, а затем Сталин пытались построить, представлял собой ущербную свою версию, определенную… нетерпимостью к самим себе и своим товарищам, врожденным неприятием оппозиции и подозрительным отношением к внешнему миру». Тем не менее для Сигельбаума идеи коммунизма остались символом эгалитаристского, антирасистского и антисексистского мировоззрения и, следуя словам Розы Люксембург, «единственной реальной альтернативой капиталистическому варварству» (с. 262). Именно эти идеи Сигельбаум связывает с коммунизмом, с которым, следуя названию книги, он не готов расстаться.

Мемуары Сигельбаума в целом представляют собой любопытный комментарий к вопросу о том, какие именно факторы подталкивают развитие исторической науки. Как показывают его воспоминания, для Сигельбаума, как и для большинства историков его поколения, наиболее важную роль играл не доступ к тем или иным документам, но меняющийся политический и интеллектуальный контекст. Именно этот контекст вначале подтолкнул его к занятиям советской социальной историей и сделал его одним из видных представителей «историков-ревизионистов», а потом заставил отойти от социальной истории и заняться иными сюжетами. В то же время его мемуары отчетливо показывают, как сформированный левыми идеями особый угол зрения Сигельбаума на российскую и советскую историю многое оставил за кадром. Его увлечение коммунизмом подталкивало его к изучению инициативности рабочих, а затем социалистического потребления и советской материальной культуры, но оставляло за рамками историю насилия, страданий и террора, которые в не меньшей мере были характерны для советской эпохи. Его взгляд на советскую историю оказался не только интересным, но и односторонним.

Впрочем, Сигельбаум обезоруживает возможных критиков своей искренностью и нехарактерной для мемуаристов самокритичностью. Не раз на страницах книги он отмечает свою прежнюю «склонность к догматизму» и сетует на свою «бестолковость», упреждая упреки со стороны читателя. В итоге книга оставляет впечатление беседы со вдумчивым и интересным свидетелем важной эпохи в развитии мира и исторической науки. С автором можно спорить и не соглашаться, но это не делает чтение книги менее увлекательным и захватывающим.

Льюис Г. Сигельбаум. Не расстанусь с коммунизмом. Мемуары американского историка России. — Бостон/Санкт-Петербург: Academic Studies Press, 2020.

Понравился материал? Помоги сайту!