К теме «Поэты и вожди»: предположение

Переводчик Николай Любимов рассказывает о годах войны:

«Время было полуголодное. Писатели тогда только и делали, что осаждали приемные начальников литературного департамента — Фадеева и Скосырева, а потом, после смены кабинета в 44-м году, Тихонова и партработника Поликарпова, прозванного писателями “Политкарповым”, с таким “выраженьем на лице” — лице вышибалы из дешевого публичного дома, — как будто ему неудачно ставят клизму, и чего-то выпрашивали: кто — талончиков на завтрак, кто — талончиков на ужин, кто — “литерной карточки”, кто — “абонемент”. Пастернак сочинил эпиграмму “На советского поэта” и прочел [литературоведу Николаю] Богословскому:

На поэта непохожий,
Ты не Фидий, не Пракситель,
Ты — в прихожей у вельможи
Изолгавшийся проситель» ^[1].

По нашему предположению, Пастернак во время войны процитировал свою предвоенную эпиграмму.

Мотив советского деятеля искусств, одержимого холопским недугом у парадного подъезда владельца роскошных палат, повторен был потом в наброске осени 1959 года:

Друзья, родные, милый хлам,
Вы времени пришлись по вкусу!
О как я вас еще предам,
Глупцы, ничтожества и трусы.

Быть может, в этом божий перст,
Что в жизни нет для вас дороги,
Как у преддверья министерств
Покорно обивать пороги.

Хотя непосредственным поводом явился тут конфликт с актером Борисом Ливановым, в пастернаковской угрозе «как я вас еще предам» можно усмотреть и отзвук стычки с Павлом Антокольским за два года до того, в 1957 году, по поводу передачи романа за рубеж:

«Слышал я, что Павел Антокольский приезжал к нему уговаривать его взять “Живаго” из итальянского издательства, на что Пастернак ответил:

— Павлик! Мы с тобой старики. Нам с тобой поздно подлости делать.
— Смотри! Не сделай рокового шага. Не упади в пропасть! — с актерско-любительским пафосом прохрипел Антокольский. — Возьми рукопись назад. Помни, что ты продаешь советскую литературу.
— Да что там продавать? — возразил Пастернак. — Там уж и продавать-то нечего. Вы сами давно все продали — и оптом, и в розницу» ^[2].

О довоенной эпиграмме вспоминает Ахматова:

«Милый Поль! вы ль изваяли
Властелина из пластмассы?

(Строки Б. Пастернака. 50-е год[ы])» ^[3].

В дате в рабочем блокноте, вероятно, описка, которую можно исправить по запомнившемуся Михаилу Ардову ахматовскому рассказу:

«— В тридцать восьмом году я ехала в метро с Борисом. Он мне сказал: “Вы знаете, я вчера написал стихи: "Скажите, милый Поль, вы изваяли властелина из пластмассы?"”. Это — неизвестная строчка Пастернака» ^[4].

На одном из листков с набросками прозы в ахматовском фонде в Российской национальной библиотеке записано:

«о С-не:
Милый Поль, вы ль изваяли
Великана из пластмассы».

Шпилька эпиграммы нашла в Ахматовой солидарную слушательницу: «Про любую пластмассу всегда говорилось брезгливо:

— Бессмертная фанера (и бессмертная вискоза)» ^[5].

Можно предположить, что услышанные ею в метро пастернаковские строки взяты из другой строфы сатирического экспромта, который автор прочел Н.В. Богословскому.

В 1938 году Ахматова, вероятно, дважды приезжала в Москву после ареста сына. О ее встречах с Пастернаком в эти приезды мне ничего неизвестно, но во время ее приезда в феврале-марте 1939 года (по поводу удаления опухоли на лбу ^[6]) поездка метрополитеном им. Л.М. Кагановича вполне представима, так как дом Пастернака стал для нее временно закрыт — напомним свидетельство Л.К. Чуковской (запись 3 марта):

«Анна Андреевна говорит о литераторах, которые боятся с ней видеться.

— Сегодня Зина уже не пустила его ко мне, — говорит она о Борисе Леонидовиче» ^[7].

В эти дни вышел восьмой номер журнала «Огонек» за 1939 год ^[8], в котором было напечатано (рядом с фотографией скульптуры Ленина с подъятой рукой работы Дмитрия Шварца) стихотворение Павла Антокольского «Клятва»:

Взойдя на трибуну и сосредоточась,
Он видел одну только цель пред собой,
Он видел одну только грозную почесть —
Поклясться, как люди, идущие в бой.

Он вспомнил далекие дни Таммерфорса,
Когда эту руку впервые пожал,
И будто бы след на ладони не стерся,
И ток от нее, как тогда, пробежал.

Он вспомнил, как в ссылке сибирской когда-то
Впервые читал он от друга письмо.
…С ним рядом стояли великие даты,
Стояло великое время само.

Он вспомнил прищуренный, полный задора,
Веселый и пристальный взгляд из-под век,
И все, чем навек незабвенен и дорог,
И все, чем единственен тот человек.

Он встал на трибуне и выпрямил плечи.
Он, самый правдивый из большевиков,
Знал — всем существом — содержание речи,
Которую должен сказать для веков.

Он начал. За окнами жгучая вьюга
Еще не утихла. Ко дню похорон
С востока и с запада, с севера, с юга
Шли толпы.

И каждый дощатый перрон
И каждый фонарь, озирающий стужу,
Расплывшийся в нимбе слезы ледяной, —
Все знало одну только почесть — все ту же.
Все было охвачено думой одной.

— Клянемся! — Плечами друг к другу приникши,
Теснились в еще беспросветной ночи
Шахтеры из Рура, шанхайские рикши,
Матросы в Валенсии, в Лодзи ткачи.

К идущим векам, к молодым поколеньям,
К бессмертным народам то слово неслось.
Живое и непобедимое — Ленин! —
Омытое морем бесчисленных слез.

— Клянемся, что Ленин живет не сгорая,
Клянемся беречь диктатуру труда,
Клянемся вселенной от края до края
От клятвы той не отступать никогда!

«Клянемся!» — И будто бы ветром искромсан
И ветром же собран и поднят, вдали
Катился ответ миллионов: «Клянемся!» —
Так слушали Сталина дети земли.

Партийное имя вождя — то, ради чего, по-видимому, и написано стихотворение, — прицельно стреляет в заключительной строчке как фирменный прием этого автора ^[9].

Этот прием был ранее опробован Антокольским для такого же эффекта в финале длинного стихотворении «Подпольщик» о соратнике вождя Камо, исполнителе «тифлисского экса», бежавшем из Метехского замка:

В такую ночь, наверно, Джугашвили
Был счастлив. На заре бежал Камо.

Посылая это стихотворение в октябре 1935 года Виктору Гольцеву, Антокольский писал, имея в виду финальную изюминку: «Как видишь, довольно кес ке се» ^[10].

Такие qu'est-ce que c'est в стихах Антокольского встречаются не раз. См., например, «Ферросплав» (варианты заглавия: «Завод в Зестафони», «Завод в Джугели», 1936 год):

Сталин — выкован из этой
Созидательной руды…

или «Застольную в Абхазии» (1939?):

…Мы вспомним о домике в городе Гори
И у побережья Кавказа.
Мы вспомним о детстве того,
Чья правда предсказана в тысяче сказок,
Чья слава — и наше, друзья, торжество.

На протяжении 1930-х годов положение Антокольского в советской литературе менялось. В 1932 году Главлит грозился не выпустить сборник его стихотворений без новых тягловых, созвучных моменту сочинений ^[11], и тогда же ленинградская цензура выдрала его стихотворение из тиража журнала ^[12]. В 1934 году литературная общественность отметила его непопадание в доклад Бухарина о поэзии, оглашенный на писательском съезде ^[13]. Сам же Антокольский возводил свои главные беды к речи Алексея Суркова на Минском писательском пленуме 1936 года: Сурков «сказал, что я “творчески огибаю революцию”» ^[14]. В период ежовщины риск пребывания в состоянии уклонения от воспевания революции в единственно верном ключе стал ощущаться как критический. На этом фоне следует оценивать появление «Клятвы» Антокольского, сразу укрепившей его положение. Об этом свидетельствует переписка его друзей. 14 декабря 1938 года Николай Тихонов откликается на наметившиеся в Союзе писателей перемены: «Бюро поэтов в Москве выбрали подходящее. И за Павлика я рад. И ниша его хорошая. Я ему напишу на днях о том, как я люблю его давно. И за Бориса [Пастернака] рад, что он из своего домашнего изгнанья возвращается к людям» ^[15]. 18 декабря 1938 года сам Антокольский сообщает В. Луговскому в Крым: «25-го предполагается декадник, на котором будет читать Б. Пастернак. Этого следует ждать как чего-то принципиально-важного. Кроме того, на бюро решено начать свою деятельность написанием и обнародованием большого развернутого документа о сегодняшнем дне поэзии…» ^[16]

Примечательно, что Пастернак и Антокольский оказываются в паре, как и в прежние недавние времена ^[17]. Их общение началось летом 1924 года. Пастернак писал тогда жене: «Антокольский очень настоящий человек, с подлинным дарованьем, голосом и глазом. Жалко, что он ничего не пишет, то есть я говорю о лирике и вообще литературе. Он занят театром» ^[18]. О той поре Антокольский вспоминал в 1953 году: «Вот я сижу в комнате Пастернака на Волхонке, читаю ему свое лучшее. В ответ он бубнит длинный вдохновенный вздор, и через неделю я замечаю, что говорю пастернаковским голосом, что завываю и чудачу под него, что в стихи мои закрались пастернаковские рифмы. Наваждение продолжалось долго. Оно было непонятно, потому что тогда как раз я еще не питал особой склонности к нему лично и к его стихам. Это пришло значительно позже» ^[19].

Влияние Пастернака на Антокольского (и других поэтов их круга, включая Тихонова) не раз отмечалось в 20-е — 30-е годы критикой ^[20]. Ахматова говорила об Антокольском: «тщедушный Пастернак» ^[21]. Позже, в 1945 году, когда обозначился резкий разрыв Пастернака с советской литературной элитой, Пастернак в письме к Игорю Поступальскому отнес Антокольского и Тихонова (считавшихся близкими ему по литературной позиции) к разряду поэтов, являвших «абсолютно никому не нужный холод призрачного <….> и еще не рассыпавшегося в прах ложного, видимого “мастерства”» ^[22].

В биографиях Антокольского и Пастернака был общий элемент: оба находились в семейной связи с выдающимися деятелями русского искусства, вышедшими из еврейской среды. Марку Антокольскому, особо пострадавшему от ксенофобии ^[23], Павел Антокольский впоследствии посвятил стихотворение «Старый скульптор», в котором выделил в наследии «деда» дифирамбические изваяния русских монархов:

Пришли не мрамором, не бронзой —
Живые ринулись на смотр —
В монашеском обличье Грозный,
В отваге юношеской Петр.

Ироническая отсылка к творцу этих изваяний, возможно, таится в эпиграмме на певца «грозной почести» текущего правителя.

Вероятно, с «Клятвой» Пастернак мог ознакомиться и до появления ее в «Огоньке»: стихотворение определенно должно было пройти обсуждение в секции поэтов, согласование с административно-идеологическими инстанциями, ибо вторгалось в сакральную телесность, разглядывая стигматы от рукопожатия на I конференции РСДРП в Тампере в 1905 году и бегущий по верховному телу ток.

Наконец, ко дню 15-летия кончины Ленина и похорон, где раскрылся «шестиклятвенный простор», который Мандельштам намеревался воспеть в своей оде Сталину, несомненно, было исполнено трактующее сталинскую клятву стихотворение Антокольского, о чем читаем в газетном отчете о вечере в Московском клубе писателей 21 января 1939 года:

«С докладом выступил проф. [Г.П.] Баклаев.

Докладчик подвел итоги всемирно-исторических побед, которых советский народ под руководством партии большевиков, под руководством товарища Сталина добился за 15 лет неуклонного следования по ленинскому пути.

В концерте, посвященном памяти В.И. Ленина, поэты П. Антокольский, А. Коваленков и Л. Квитко читали новые стихи о Ленине.

И. Сельвинский прочел посвящение, пролог и вторую картину первого акта из своей новой пьесы “Ленин в 1918 году”» ^[24].

К моменту встречи Пастернака с Ахматовой в метро в судьбе Антокольского произошло существенное изменение. Он вспоминал:

«Как-то вечером мне позвонили из редакции “Известий” и поздравили с награждением орденом “Знак Почета”. Я принял это за мистификацию. Но утром действительно прочел указ о награждении многих писателей. Пошли митинги, выступления перед студентами МГУ…» ^[25]

В тогдашних выступлениях он заявлял, сбиваясь на пересказ пастернаковских стихов 1936 года («Ты без него ничто»):

«Неожиданная награда, которой партия и правительство отметили мою работу, меня потрясла. Раньше я думал, что творчество художника само по себе является для него наградой, достаточной и достойной.

Но это было ветхим пережитком дооктябрьских времен, когда многие писатели не понимали основного в своей собственной жизни и судьбе: оценивает, награждает — народ. Без народа мы — ничто, сухие листья, развеваемые ветром или втоптанные в перегной времени.

Говорят, что на миру и смерть красна, но во сколько раз краснее и прекраснее жизнь на миру. И то, что мы, писатели советской земли, оказались в один день и час на одном столбике “Правды” безмерно осчастливленными, — это еще увеличивает нашу гордость собой и друг другом. Это еще раз подчеркивает, что мы — отряд людей, спаянных одной волей, одной любовью. Имя этой любви — родина» ^[26].

Над дошедшим до Парижа перечнем свежих кавалеров размышлял Владислав Ходасевич:

«В этом сокращенном списке мы прежде всего замечаем отсутствие трех имен, принадлежащих писателям, не одинаково одаренным, но уж во всяком случае стоящим не ниже многих новоиспеченных “орденоносцев”. Прежде всего я, конечно, имею в виду Анну Ахматову, затем Осипа Мандельштама и, наконец, Н.Д. Телешова. <…> В этом списке читатель, вероятно, уже заметил отсутствие Пастернака, особенно разительное в сопоставлении с наградой, данной Асееву, и с орденом Ленина, пожалованным Николаю Тихонову — второсортному ученику Гумилева. Совершенно ясно, что Пастернак пострадал за то, что несколько лет тому назад, на первом съезде советских писателей, он был отличен Бухариным. Заметим, кстати, что ордена не получил и Демьян Бедный, которого Бухарин противопоставил Пастернаку» ^[27].

Прочитанная в метро эпиграмма была ответом «салона отверженных».

В 1956 году, после секретного доклада о культе личности на XX съезде КПСС, Антокольский написал сокрушенное стихотворение «Мы все лауреаты премий…», в котором помянул скульптурной метафорикой и свою злополучную «Клятву»:

Для статуй вырывшие тонны
Всех каменных пород,
Глушившие людские стоны
Водой хвалебных од —

Пускай нас переметит правнук
Презреньем навсегда,
Всех одинаково, как равных, —
Мы не таим стыда.

* * *

Настоящая заметка не могла бы быть написана без ценных замечаний, возражений и сомнений Лазаря Флейшмана и Габриэля Суперфина.

---

^[1] Б. Пастернак. Полное собрание сочинений с приложениями. В 11 т. Т. 11. Борис Пастернак в воспоминаниях современников. — М.: 2005. С. 611–612.

^[2] Б. Пастернак. Т. 11.  С. 642. Тема «купли-продажи» здесь вторила отчету осведомителя НКВД в писательской среде о рассказе Пастернака: «Подходит ко мне Тарасенков и спрашивает: “Не правда ли, мол, какой Жид негодяй”. А я говорю: “Что мы с вами будем говорить о Жиде. О нем есть официальное мнение "Правды". И потом, что́ это все прицепились к нему — он писал, что думал, и имел на это полное право, мы его не купили”. А Тарасенков набросился: “Ах так, а нас, значит, купили. Мы с вами купленные”. Я говорю: “Мы — другое дело, мы живем в стране, имеем перед ней обязательства”». Ср. далее в этом же отчете о реакции Антокольского: «Пав. Антокольский: “Пастернак трижды прав. Он не хочет быть мелким лгуном. Жид увидел основное — что мы мелкие и трусливые твари. Мы должны гордиться, что имеем такого сильного товарища”». (Спецсправка секретно-политического отдела ГУГБ НКВД СССР о настроениях среди писателей 9 января 1937 года // Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б) — ВКП(б), ВЧК — ОГПУ — НКВД о культурной политике. 1917–1953. Сост.: А. Артизов и О. Наумов. — М.: МФД, 1999. С. 348.)

^[3] А. Ахматова. Записные книжки. — М.: Torino, 1996. С. 172.

^[4] М. Ардов. Монолог о графомане. — М.: Захаров, 2005. С. 185.

^[5] М. Ардов. Монолог о графомане. С. 187.

^[6] По-видимому, частично расходы по поездке были окуплены продажей библиотеке Литературного музея отдельных номеров журнала «Искусство» (1919), «Вестник театра» и «Жизнь искусства» (сообщено А.Ю. Бобосовым).

^[7] Л. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1: 1938–1941. — М.: Согласие, 1997. С. 22.

^[8] За два месяца до того в качестве неукоснительного мементо мори арестовали его редактора Михаила Кольцова.

^[9] Сигизмунд Кржижановский писал: «У Антокольского прежде всего бросаются в глаза его приземления, концовки. В то время, как у большинства поэтов стихотворение идет к своей коде на постепенном торможении, планируя от строфы к строфе, Антокольский обрывает стих круто и резко». (С. Кржижановский. Павел Антокольский // Литературная газета. 1935. 29 сентября.)

^[10] Между молотом и наковальней. Союз советских писателей СССР. Документы и комментарии. Том 1. 1925 — июнь 1941 года. — М.: РОССПЭН, 2011. С. 430.

^[11] Там же. С. 131.

^[12] История советской политической цензуры. Документы и комментарии. — М.: РОССПЭН, 1997. С. 463. А.В. Блюм. Советская цензура в эпоху тотального террора. 1929–1953. — СПб.: Акад. проект, 2000. С. 43.

^[13] Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б) — ВКП(б), ВЧК — ОГПУ — НКВД о культурной политике. 1917–1953. Сост.: А. Артизов и О. Наумов. — М.: МФД, 1999. С. 244.

^[14] П. Антокольский. Далеко это было где-то... Стихи, пьесы, автобиографическая повесть / [Сост., публ., коммент. А. Тоома, А. Тоом]. — М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 2010. С. 366.

^[15] Н.А. Громова. Узел. Поэты: дружбы и разрывы. Из литературного быта конца 20-х — 30-х годов. — М.: Эллис Лак, 2006. С. 331–332.

^[16] Н.А. Громова. Узел. Поэты: дружбы и разрывы. С. 362.

^[17] См.: «В отделе поэзии [“Красной нови”] по-прежнему находят себе приют <…> правые Б. Пастернак и Антокольский». (Зам. зав. Культпропом ЦКА А. Гусев. Докладная записка Культпропа в адрес Оргбюро ЦК ВКП(б) о состоянии советских литературных журналов. 1 января 1932 года // Большая цензура. Писатели и журналисты в Стране Советов. 1917–1956. Сост. Л.В. Максименков. — М.: МФД: Материк, 2005. С. 212.)

^[18] «Существованья ткань сквозная…»: Борис Пастернак. Переписка с Евгенией Пастернак (дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями). — М.: Новое литературное обозрение, 1998. С. 97.

^[19] П. Антокольский. Далеко это было где-то... С. 277.

^[20] См., например, отзывы Софьи Парнок, И.Н. Розанова, И.С. Поступальского. (Б.Л. Пастернак: pro et contra. Антология. Т. 1 / Сост. Ел.В. Пастернак, М.А. Рашковская, А.Ю. Сергеева-Клятис. — СПб.: РХГА, 2012. С. 150, 357, 381.)

^[21] В. Берестов. Избранные произведения. В 2 т. Т. 1. — М.: Изд-во им. Сабашниковых: Вагриус, 1998. С. 217. Ср.: Р. Тименчик. Последний поэт: Анна Ахматова в 60-е годы. Изд. второе, исправленное и расширенное. Т. 2. — М.: Мосты культуры; Иерусалим: Гешарим, 2014. С. 112–114.

^[22] Далее речь шла о «наигранной “бодрости”, пустейшей, лишенной лица, образов и простого рифмоплетского уменья риторики и пр. и пр.». (Б. Пастернак. Собрание сочинений. Т. 5. — М.: Художественная литература, 1992. С. 436.)

^[23] В защиту его от юдофобских попреков выступил отец Павла. (В защиту памяти М.М. Антокольского. Письмо в ред. «Вилен. вестн.» Г.М. Антокольского // А.Ж. [А.В. Жиркевич]. Антокольский и евреи. — Вильна: Тип. «Рус. почин», 1902. С. 25–29.)

^[24] Вечера памяти В.И. Ленина // Литературная газета. 1939. 26 января.

^[25] П. Антокольский. Далеко это было где-то... С. 376.

^[26] П. Антокольский. Мы гордимся друг другом // Литературная газета. 1939. 5 февраля.

^[27] В. Ходасевич. Орденоносцы // Возрождение. 1939. 17 февраля. О гибели Мандельштама в Париже в тот год не ведали.

Понравился материал? Помоги сайту!