10 апреля 2014Литература
230

Насилие и мирское

Александр Марков о книге Ханны Арендт «О насилии» в переводе Григория Дашевского

текст: Александр Марков
Detailed_picture© Colta.ru

Книга Ханны Арендт делится на три части — разумно поделить на эти части и рецензию.

Ложные окна власти

Ложные окна — известный архитектурный элемент, который не нарушает гармонию дворца, но только показывает, что подлинная власть своей милостью даже пустоту и ничто превращает в содержательный элемент композиции. Ложные окна «на небе черном» требуют некоего притворства от зрителя — он должен принять их за истинные, при этом сознавая их ложными. Они тогда уже будут не просто приняты за истинные, а станут истинным эстетическим фактом, таким же наследием, как и любой другой элемент. Власть для Ханны Арендт — это сложная барочная или ампирная композиция, это не номенклатура, не система подчинения и управления, но скорее коллекция всевозможных архитектурных элементов, каждый из которых нелеп, будучи взят отдельно, но вместе они образуют ту композицию, которая не терпит пустоты.

Если в античной метафизике природа не терпела пустоты, то в метафизике Ханны Арендт не терпит пустоты политика; и не прощает той пустоты, той фрустрации, которая и ведет к насилию. Арендт скептически относилась к молодежному насилию 1968 г. — именно оно послужило фоном книги. Для нее это молодежное насилие было просто показателем фрустрации тех людей, которые научились перечислять все архитектурные элементы, укладывать на полки своего разума парламент, суд и местное самоуправление, но которые при этом раздражены этим курьезом.

© Новое Издательство

Ханна Арендт скорее действует как просвещенческий натуралист, для которого систематизация курьезов и патологий в природе доказывала не странность природной жизни, но наоборот, восхищала классической стройностью родов и видов организмов. Систематизация, сопровождаемая большой работой по объяснению отдельных явлений, и создавала идеал классической стройности как единого принципа «духовного бытия» — расстояние между Просвещением и воспеванием духа не так велико, как кажется на первый взгляд. Парламент как носитель духа демократии, с табличками с именами каждого выступающего, устроен так же, как ботанический сад, зоопарк или коллекция минералов: как каждое явление должно высказаться, будучи включено в каталог, так и каждый парламентер должен выступить, создав проект закона. Арендт и показывает, что избавиться от насилия в современной политике можно, если вернуть в нее Просвещение не как идеологию, а как превращение «ботанического сада» в «питомник рассады».

Ханна Арендт сразу разделяет власть и насилие, доказывая с помощью многочисленных выкладок, что сильная власть не обращается к насилию. Насилие — всегда временная мера, всегда месть или ярость, которая никак не совместима с достоинством власти. Власть не может рассчитывать ни на каких яростных приверженцев, подчиняющихся приказам командира или велениям сердца: сколь бы ни были сильны эффекты этих приказов извне и внутренних побуждений, Голиаф обречен на падение под тяжестью архитектуры своих объемов. «Объем насилия в распоряжении конкретной страны скоро, возможно, уже не будет надежным показателем силы этой страны или надежной гарантией против разрушения со стороны существенно меньшей и более слабой державы. И здесь есть зловещее сходство с одной из древнейших интуиций политической науки — что власть (power) нельзя измерять в категориях богатства, что изобилие богатства может ослаблять власть, что богачи особенно опасны для власти и благосостояния республик» (с. 16). Власть, понятая как богатство, требует прорубить на месте всех ложных окон настоящие окна, но именно это оказывается роковым решением: здание становится непригодным для жизни, неуютным до несовместимости с жизнью. И тогда уже против нее восстает не насилие, а живая жизнь.

Соблазн: уводящий и возводящий

Для Арендт мир людей, живущих в демократии, — это мир людей, соблазненных правильно выстроенной речью. Вспоминая, сколь невелик был актив в студенческих бунтах, Арендт замечает: «Бездеятельно наблюдающее большинство, развлеченное перепалкой между профессором и студентом, на самом деле уже стало тайным союзником меньшинства. (Нужно только попробовать вообразить, что бы случилось, если бы один или несколько безоружных евреев в Германии накануне Гитлера попробовали сорвать лекцию профессора-антисемита...)» (с. 50). На поверхностный взгляд может показаться, что Арендт с недоверием относится к бунтующему меньшинству, хотя и бесконечно возвышает его над всеобщим соглашательством в нацистском государстве. Но на самом деле единство помыслов арийских студентов в Германии и единство помыслов демократических студентов в Америке — это различные вещи.

Арийские студенты считали себя философами, которые никогда не будут соблазнены ничьей живой речью: они лучше знают, как надо. Тогда как американские студенты — риторы, понимающие, что в споре жизни с идеей побеждает жизнь. На стороне жизни стоит не только простор возможностей, но и то, что замысел жизни о самой себе сразу понятен. Так мудрец Горгий, оправдывая Елену Троянскую, говорил, что ее соблазнили не только комплименты Париса, но и огонь Эроса, заставляющий трепетать всех людей и не оставляющий никого безучастным к чужому счастью и беде. Тоталитаризм требует быть безучастным, но здесь мы можем вспомнить не только Горгия, но и Цицерона, который, рассуждая о природе богов, замечал, что богов нельзя считать безучастными — ведь если они обладают достаточным незримым красноречием, чтобы убедить даже скептиков в своем существовании, то они чутки к миру, как ритор чуток к малейшей перемене настроений аудитории. Для Цицерона мир, а не только человек и общество, обладает настроением; и потому политика для Цицерона — это не реализация «интересов» и настроений, а умение прожить в мире так, чтобы он тебя не заболтал и не переговорил, не запутал.

Благодаря Арендт мир узнал, что ненависть к тем, кто на тебя не похож, — это ненависть к жизни, не больше и не меньше. Теперь об этом узнает немало российских читателей.

Ханна Арендт не ссылается ни на Горгия, ни на Цицерона — такие ссылки на античную риторику станут обычными только в современной нам мысли, у Барбары Кассен и ее школы. Но она продолжает ту тему, которую в свое время открыла еще одна великая женщина-философ, Симона Вейль, назвавшая «Илиаду» «поэмой о силе». Силой здесь называлось не насилие, а усилие быть вместе с другим, вынести крест другого, как раненого на плечах. Для Вейль «Илиада» и была настоящим прологом к Новому Завету, настоящим объяснением того, что значит взять крест: это отнестись к другому как к раненому, принять на себя всю тяжесть его биографии.

Заслуга Ханны Арендт в том, что она связала это несение креста с несением соблазна, с умением соблазниться чужой речью и соблазнить красотой собственной жизни. Учреждение политического порядка у нее — это соблазн: умение народа воспринять конституцию как то, что всех приводит в трепет, в священное ожидание лучшей жизни, и тем самым и стать политическим народом, соблазненным эросом порядка. Это прямо противоположно соблазну авторитаризма и тоталитаризма — отказу от креста. «Идеология» и есть способ созерцать порядок, преданно его обслуживать и совершать преступления на этом пути, минуя тот крест, который и может только дать право на созерцание порядка.

Бытие не-животным

Важнейшей частью европейской культуры было басенное отношение к животным как к образам человеческих страстей. Но такими их делала вовсе не психологическая проницательность, а просто дух преувеличений, свойственный еще мифу: миф готов сделать любую ярость космической яростью. Тогда, о чем пишет и Арендт, война будет представлять собой просто материализацию коренящегося в глубочайшей древности человечества образа животной ярости. Но именно с таким простым переходом от величины к величине и спорит Арендт. Она настаивает на том, что никакое объяснение, никакие уловки речи не превратят животную страсть в военную ярость. «Ни одно из свойств творческой способности не может быть адекватно выражено в метафорах, заимствованных у жизненного процесса» (с. 96). Метафоры, которые просто и незатейливо заимствуются, и являются для Арендт тяжким филологическим грехом.

Этому филологическому греху она противопоставляет филологическую добродетель. Ничего не говоря о сюжетах античной литературы, она следует в своем образе социального мира не древнейшей, а просветленной классической мифологии, годной для нравственного воспитания школьников. Животное оказывается не персонажем басен, а персонажем «Метаморфоз» Овидия: если поэт воспевает превращение форм, то за человеческим лицом может прятаться животное тело и наоборот. Если в басне соответствие превращает именно то, а не другое поведение, то «Метаморфозы», напротив, означают сложную маскировку поведения, неожиданное списывание со счетов ярости и других инстинктов, которые потом воспроизводятся как простое подражание. Уже не человек несет в себе животную ярость, а общество, маскируя животное начало в себе, вдруг оказывается само охвачено коллективной яростью. Необходимость расподобления при принятии новой формы, освобождения от старых привычек требует потом воспроизвести былые привычки, чтобы опознать себя уже в превращенном теле — в теле социальной жизни.

Ханна Арендт неожиданно оказывается критиком распространенных «персоналистских» представлений о том, что встреча с Другим и пробуждает в человеке его глубинную мысль о себе, высекает в нем искру истинного самопознания и истинной человечности. Этот романтический миф уже не работал. Напротив, для Арендт встреча с Другим позволяет человеку не притворяться, не дисциплинировать себя и пробуждает в людях по-настоящему необъяснимую жестокость. Всякая рассудительность в социальной жизни исчезает, когда человек забывает о том, что он должен уметь превращаться в «политическое животное», по Аристотелю.

«Политическое животное» — не просто обозначение определенных навыков, привычки жизни в обществе, но обозначение умения человека отрешиться от собственной данности, расовой или классовой, и воспринять политику как новую жизнь для себя. Расизм, тоталитаризм и различные формы рационализованного насилия для Арендт — это формы уклонения от метаморфозы, уклонения от жизни, это сведение реальности исключительно к количественным измерениям и сопоставлениям: на всех ли хватит пропитания и достаточно ли ярости у коллектива, чтобы уничтожить сопротивляющихся индивидов. И только живая жизнь и становится подлинной политикой, тем образом жизни, который достаточно непредсказуем, чтобы человек смог найти свое место, и достаточно предсказуем, чтобы он не злоупотребил насилием лишний раз. Конечно, такая подлинная политика — пока утопия, но благодаря Арендт, как и благодаря Деррида или Хабермасу, мир узнал, что ненависть к тем, кто на тебя не похож, — это ненависть к жизни, не больше и не меньше. Теперь об этом узнает немало российских читателей.

Само издание книги — приношение памяти переводчику, Григорию Дашевскому. Классическое образование тончайшего знатока античной поэзии и риторики превратило перевод в настоящую панораму политической жизни различных веков: если Дашевский переводил «за этим стоит твердое убеждение», то убеждение действительно оказывалось памятником, наподобие памятников полководцам и королям — убеждения, как короли, некогда правили миром; а если сказано «словесные оттенки играют в лучшем случае второстепенную роль», то это означает не просто незначимость смысловых обертонов, а значимость игрового начала в политике, которое возникает там, где слова становятся слишком многозначными. Текст книги Арендт буквально разыгран виртуозом-переводчиком; можно сказать, мы видим не просто игру виртуоза, но и смену драпировок, смену декораций, и приходим к лучшему пониманию целых эпох в истории европейской культуры. Мы бы не обрели так по-новому Возрождение, Просвещение и век тоталитарных утопий, если бы не эти воображаемые декорации, созданные продуманным и классически отмеренным употреблением в переводе каждого слова.

Ханна Арендт. О насилии / Пер. с англ. Григория Дашевского. — М.: Новое издательство, 2014. — 148 с.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Разговор c оставшимсяВ разлуке
Разговор c оставшимся 

Мария Карпенко поговорила с человеком, который принципиально остается в России: о том, что это ему дает и каких жертв требует взамен

28 ноября 20244978
Столицы новой диаспоры: ТбилисиВ разлуке
Столицы новой диаспоры: Тбилиси 

Проект «В разлуке» начинает серию портретов больших городов, которые стали хабами для новой эмиграции. Первый разговор — о русском Тбилиси с историком и продюсером Дмитрием Споровым

22 ноября 20246535
Space is the place, space is the placeВ разлуке
Space is the place, space is the place 

Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах

14 октября 202413113
Разговор с невозвращенцем В разлуке
Разговор с невозвращенцем  

Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается

20 августа 202419591
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”»В разлуке
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”» 

Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым

6 июля 202423663
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границыВ разлуке
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границы 

Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова

7 июня 202428966
Письмо человеку ИксВ разлуке
Письмо человеку Икс 

Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»

21 мая 202429621