Овцекошка и другие гибриды Франца Кафки

Авраам хотел принести в жертву сына, ну а если бы он не был уверен, что у него есть сын, если бы тот, кого он принимал за сына, был на самом деле агнцем?

Морис Бланшо, «От Кафки к Кафке» ^[1]

Для начала приведу цитату, не имеющую прямого отношения к животным и гибридам в рассказах Франца Кафки, но вкратце дающую представление о том, какая логика лежит в основе его мыслей об эволюции вообще:

Изобретения спешат впереди нас, как берег реки спешит впереди парохода, непрестанно сотрясаемого своим двигателем. Изобретениями достигается все, чего можно достичь; несправедливо сказать «самолет не может летать как птица» или «мы никогда не сможем создать живую птицу». Разумеется, нет, но ошибка заключается в самом упреке, это как требовать от парохода, чтобы он шел прямым курсом, но тем не менее каждый раз причаливал к исходной точке. Птица не может быть создана посредством первоначального акта, потому что птица уже была сотворена, каждый раз создается снова по причине первосотворения, и в эту живую череду невозможно вмешаться, в череду, сотворенную изначальной и непрестанной волей, точно так же как притча учит, что первая женщина была сотворена из ребра мужчины, но это больше никогда не повторялось, а мужчины впредь брали и берут в жены чужих дочерей. Что же касается метода и тенденции в сотворении птицы и сотворении самолета, то они не обязаны быть различны, и объяснения дикарей, принимающих ружейные выстрелы за раскаты грома, содержат в себе долю правды ^[2].

Развитие, в понимании Кафки, — это процесс развертывания первородной воли, равнозначной самой воле к такому развертыванию, а историю в целом следует понимать как возникновение ряда отдельных тварей и творений, изобретений, связанных друг с другом, даже если единичные истории их возникновения оказываются утеряны и уже не могут быть восстановлены. В процитированном отрывке Кафка прослеживает историю возникновения птиц и самолетов до общего истока. Самолеты не рождаются от птиц, но тем не менее они их потомки, пусть не по крови и не столько по форме, сколько по одной и той же воле, ответственной за возникновение всех летающих форм. Филогенез, который подразумевает здесь Кафка, в корне отличается от модели эволюции Дарвина. Кафка помещает птиц и самолеты как близких родственников на одну и ту же ветвь древа жизни, тогда как Дарвин как минимум удивился бы уже одной мысли о возможном родстве живого организма и искусственно изготовленной человеком конструкции. Существа и изобретения у Кафки объединяет принцип подобия, нисходящий к скрытой первопричине жизни в целом, а саму эту первопричину Кафка называет «изначальной и непрестанной волей». Как твари, так и творения отображают отдельные стадии в генезисе этой воли, стадии, которые вместе складываются в таксономию, основанную скорее на экзистенциальных фактах, чем на кровном родстве или сходстве генетических кодов. В такой таксономии аэропланы происходят от птиц, ружья от грома, и творения литературы тоже, как все сотворенное, растут из того же корня всеобщего древа жизни. В одной из дневниковых заметок Кафка пишет: «Древо жизни — властитель жизни» ^[3]. Все сущее ответвляется от его общего ствола, будь то животное, механизм или литературный вымысел.

Подобный генезис особенно заметен в рассказах Кафки о животных и даже не вполне одушевленных существах, занимающих таксономическое место вплотную с людьми, — например, о человеке-обезьяне по прозвищу Красный Петер, о деревянной катушке с детским очарованием и странным именем «Одрадек» или о гибриде овцы с кошкой, отличающемся собачьей верностью и человечностью характера. Целое семейство таких существ происходит от общего предка, гибрида собаки и осла из сновидения, которое Кафка пересказал в дневнике:

Сегодня мне снился похожий на борзую собаку осел, который был очень сдержан в своих движениях. Я внимательно наблюдал за ним, потому что сознавал, сколь редкостно такое явление, но запомнил лишь то, что мне не понравилось: его узкие человечьи ноги, из-за их длины и равномерности. Я предложил ему свежие кипарисовые ветки, которые только что получил от одной старой дамы из Цюриха (дело происходило в Цюрихе), но он не хотел, только слегка обнюхал их; но, когда я потом оставил их на столе, он полностью сожрал их, так что на столе осталась едва различимая, похожая на каштан косточка. Потом речь шла о том, что этот осел еще никогда не ходил на четырех ногах, а всегда держался по-человечьи прямо, показывая свою отливающую серебром грудь и животик. Но это было, в сущности, неверно ^[4].

Этот сон приснился Кафке ночью после вечера, который он провел в еврейском театре вместе со своим приятелем Ицхаком Леви, однофамильцем Кафкиного дяди по материнской линии, Йозефа Леви. Кафка чувствовал близость с обоими Леви, и это имя имело для него особое значение — не только потому, что оно принадлежало двум симпатичным ему людям, но и из-за семантической составляющей, из-за того, что в нем содержится «лев» («Löwe») так же, как в его собственной фамилии, Кафка, содержится «галка» («галка» по-чешски — «kavka»). Из печально известного «Письма отцу» Кафки следует, что он чувствовал себя разрываемым между материнской и отцовской линиями, между «львами» и «галками». Он характеризует мягких, не склонных к конфликтам Леви как полную противоположность упрямым и раздражительным Кафкам.

Однако, родившись в семье Кафка-Леви, Кафка рожден одновременно и в языковую реальность, определенную семантическим конфликтом этих двух имен. Об этом конфликте и о власти имен вообще в прозе Кафки писал известный немецкий литературовед Вернер Хамахер ^[5]. Он указывает, что сочетание «Кафка-Леви», оно же — «галка-лев», аналогично конфликту, определяющему жизнь существа, описанного Кафкой в рассказе «Гибрид» (1917). Быть Францем Кафкой значит быть и кошкой, и птицей одновременно, то есть быть и хищником, и его добычей. Именно такова экзистенциальная ситуация гибрида овцы и кошки в рассказе Кафки: «От кошки он убегает, на ягненка кидается» ^[6]. Двоякая природа разрывает это существо на части, но сам конфликт, как Хамахер объясняет, происходит из логики внутренних языковых механизмов произведений Кафки, логики, в которой фигуративность спаривается с нефигуративностью, а метафоры не поддаются расшифровке, потому что сами же разрушают собственный метафорический подтекст. Сделав это замечание, Хамахер смещает фокус своего анализа от фигуры гибрида к проблеме такой гибридизации языка, при которой имена собственные преображаются в нарицательные, а нарицательные, смешавшись с собственными, теряют смыслоформирующую функцию. Эта гибридизация требуется Кафке не столько для того, чтобы просто разъять лингвистические связи, сколько для того, чтобы в самом процессе разложения этих связей смогла зародиться новая форма языка и литературной репрезентации. Оставляя в стороне вопрос о том, какова эта форма и каковы ее средства выражения, я, в свою очередь, хочу сосредоточиться на рассмотрении только самой логики гибридизации имен и фигур в текстах Кафки.

Так совпало, что слово «kavka» по-чешски действительно значит «галка», и отец Франца, Герман Кафка, хорошо об этом знал, когда выбрал изображение галки эмблемой на вывеску над своей лавкой галантерейных товаров. Тем не менее правда и то, что фамилия Кафка происходит от библейского имени Иаков и его уменьшительной формы на идише, Ковка. Это имя собственное прикрывается своим нарицательным омонимом, названием вида птицы, чтобы получить право доступа в сферу определенного языка (в данном случае — чешского). Имя как бы превращается в кочевника, странствующего между языками, бездомного и среди имен собственных, и среди имен нарицательных. Судьбу такого имени-кочевника изображает некто-нечто по имени Одрадек в рассказе Кафки «Забота главы семейства» ^[7]. В «Гибриде» тоже рассказывается о кочевой судьбе, но кочует не столько сам гибрид, сколько его не ставшее полностью определенным двойственное происхождение: оно продолжает странствие внутри его изменчивого тела.

У этого гибрида нет места в таксономии живых существ, потому что его сотворение еще не завершилось: «[он] развился уже у меня, раньше он был больше ягненком, чем кошечкой. Теперь у него от того и от другого почти поровну». Повествование начинается в тот момент, когда каждое из конфликтующих между собой начал успело развиться ровно настолько, что нельзя сказать с точностью, какое из них выйдет победителем; более того, нельзя сказать с точностью, как пойдет развитие дальше — будет ли животное и дальше смещаться в сторону кошки, останется ли в том же состоянии равновесия или же его ждет еще какой-то сценарий. Это Кафкино изобретение, овцекошка, воплощает в себе мысль, в которой естественная история скрещивается с внеисторическим началом, действующим в ней. Сотворение, если смотреть из перспективы этого рассказа, — это не только неустанно продолжающийся процесс, но и процесс хоть и неразрывно связанный с хронологией и эволюцией, однако с другой линейностью. Эту мысль Кафка лаконически формулирует в дневниковой записи: «Первым домашним животным Адама после изгнания из рая стала змея» ^[8]. Отсюда следует альтернативный генезис всех домашних животных, генезис, расходящийся как с моделью Дарвина, так и с библейской историей творения. В данной прогрессии кошки и овцы, объединенные общим предком, предстают как животные, которых можно скрестить с той же легкостью, с какой в жизни можно скрестить, например, лошадь с ослом.

Особенность гибрида в рассказе Кафки заключается в том, что его онтогенез не завершен, и до тех пор, пока он не завершен, он гарантирует продолжение череды поколений людей: у этого существа нет (и, наверное, не может быть) потомства, но оно — «из числа наследства», на котором зиждется продолжение семейного рода того человека, от чьего лица ведется повествование. При этом для продолжения рода в этой семье вполне может оказаться необходимо, чтобы животное было в конце концов принесено в жертву. Если все домашние животные и питомцы ведут свой род от змеи, как следует из Кафкиного афоризма, то и овцекошка должна иметь определенное место в такой естественной истории сосуществования людей и зверей во грехе. Из того немногого, что Кафка сообщает о судьбе овцекошки, известно, что ей как минимум отчасти суждено стать жертвой: «Возможно, что нож мясника был бы для этого животного искуплением. Но оно — моя наследная доля [Erbstück], и я на эту жертву не пойду. Пусть дожидается, пока само не испустит дух, хоть порой оно и смотрит на меня будто бы разумным человеческим взглядом, призывающим поступить так, как велит разум». До тех пор пока животное цело и невредимо, искупление не может решить его судьбу, и ничего не может измениться в общей судьбе людей и животных: между ними по-прежнему стоит первородный грех. Если принять за не нуждающийся в доказательстве факт, что история семьи, где живет Кафкина овцекошка, — это еврейская история, нужно принять во внимание роль, которую играют в иудаизме овцы (агнцы, овны), а также попытаться определить галахический статус гибрида овцы и кошки, то есть место, которое это существо занимало бы в классификации животных согласно законам иудаизма.

Агнцы — жертвенные животные во множестве культур и традиций. Все авраамические монотеизмы наделяют агнцев особым статусом, и одно такое заклание лежит в самой основе иудаизма, в рассказе о связывании Исаака. Когда вера Авраама оказывается подвергнута испытанию и Бог повелевает ему принести его сына, Исаака, в жертву на горе Мория, то прежде чем Авраам успевает послушно опустить жертвенный нож, в кустах чудесным образом оказывается овен, которого Аврааму теперь приказывают принести в жертву вместо сына. Пройдя это испытание, Авраам становится праотцем иудейской традиции, его сын Исаак позже, в свою очередь, становится отцом — и так далее, из поколения в поколение. Овен же встревает между отцом и сыном в этой истории и жертвует своей звериной жизнью, чтобы человеческий ребенок выжил. В рассказе Кафки мы встречаем похожую конфигурацию, вот только с самой жертвой, видимо, все пошло наперекосяк. Рассказчик наследует животное, которое хочет, чтобы его принесли в жертву, но это желание не может быть исполнено именно потому, что животное — часть наследства. Что произошло бы, не убей Авраам овна в зарослях на горе Мория? Вернулся ли бы он домой, приведя это животное с собой вместе с Исааком? Смертным было бы оно или бессмертным, это животное, появившееся из ничего в результате Божественного вмешательства? Или разделило бы смерть с человечеством, когда всему человечеству пришел бы черед? Роковое вмешательство в ритуал жертвоприношения не прошло даром для агнца и напрямую впечаталось в его тело, точно так же как первородный грех впечатался в тело змеи, во веки веков осужденной ползать на брюхе. Жертвенный ягненок, избежавший жертвы, оказывается преследуем первородным грехом. После изгнания из рая агнцы и львы более не возлежат вместе, по крайней мере, до тех последних времен, когда все творение будет искуплено, как предрекал пророк Исаия. В теперешнем же, греховном, мире львы гонятся за агнцами, а Кафкин непожертвованный ягненок раздираем внутренним хищником, в то время как он, по всей видимости, помнит, что изначально предназначался в жертву. Его желание быть заколотым не тайна для хозяина дома, но именно из-за однажды допущенной роковой ошибки — несовершенного жертвоприношения — теперь его уже нельзя заколоть, животное стало частью истории семьи и долей семейного наследства, и теперь это останется так навеки или, по крайней мере, пока не кончится хозяйский род. Животное не может перестать желать быть заколотым, а хозяин не может убить его, поскольку они разделяют между собой вину за несовершенное жертвоприношение вне зависимости от своих желаний. По этой причине хозяину и кажутся нелепыми вопросы, которые ему задают любопытные посетители, «вопросы, на которые никто не в силах ответить: откуда взялся такой зверек, отчего он очутился у меня, были ли раньше такие зверьки и как же будет, когда он умрет». Невозможно ответить на эти вопросы, так же как невозможно ответить на вопрос, откуда произошло само происхождение. Оно лежит вне пределов истории, хоть и определяет историю на всем ее протяжении.

Связь через вину между хозяином и животным замещает жертвоприношение и гарантирует животному «священное покровительство» в семье: «Он по-семейному привязан к тем, кто его вырастил. Но это вовсе не какая-то особенная преданность, а попросту верное чутье животного, у которого по белу свету рассеяно бесчисленное множество свойственников, но настоящей кровной родни, должно быть, нет вовсе, и потому покровительство, которое он нашел в нашей семье, для него священно». Овцекошка не имеет кровных родственников, потому что ее кровь, единственная в своем роде, сохраняется для жертвы, которая не была принесена. У нее не может быть кровных связей ни с кем и ни с чем на древе жизни, кроме той человеческой семьи, которой ее кровь принадлежит и которая эту кровь задолжала. При этом с точки зрения галахи кровь такого животного не является кошерной, то есть в рамках законов иудаизма его ритуальный забой был бы невозможен.

Есть достаточно причин полагать, что Кафка писал этот рассказ, держа в уме правила ритуального забоя. Очень вероятно, что шхита (ритуальный забой) была темой разговора с Кафкиным приятелем Ицхаком Леви, поскольку они вместе смотрели пьесу о резнике в еврейском театре. В дневниковой записи от 24 ноября 1911 года Кафка упоминает эту пьесу («Шхита» Якова Михайловича Гордина) и записывает ссылки на Талмуд из нее. Один из членов семьи Кафки, его дед по отцовской линии Яков Кафка, был шохетом, ритуальным забойщиком. Сам Кафка, бывший вегетарианцем, однажды написал в письме: «Мой дед по отцовской линии был забойщиком в деревне под Страконицами, и теперь я должен не съесть ровно столько мяса, сколько он забил» ^[9]. Схожая странная логика организует диету овцекошки: она может питаться только молоком, потому что овечья половина ее природы не переносит мясной пищи, а кошачья — растительной. Интересно и то, что в этом же письме Кафка называет отсутствие музыкального слуха своей «наследной долей» («ein Erbstück der Vorfahren»), то есть именно так, как называет свою овцекошку рассказчик в «Гибриде».

Гибрид кошачьего и жвачного, это животное не годится в пищу для людей, поскольку попадает в категорию нечистых. Список чистых и нечистых животных, приведенный во Втор. 14:15, содержит гапакс: среди кошерных жвачных, парнокопытных в нем упоминается «земер» (זָמֶר), животное, биологический вид которого вызвал множество дискуссий среди специалистов. В настоящее время считается, что это гривистый баран (Ammotragus lervia). Поскольку точно установить, какое животное имелось в виду, было трудно, переводчики Библии сталкивались с проблемой выбора адекватного аналога этому названию. И Септуагинта, и Вульгата переводят «земер» как «камелопард», по всей видимости, заимствуя это слово из «Естественной истории» Плиния Старшего, где так называется жираф. Жираф, однако же, вряд ли может быть животным из Танаха, поскольку ареал его обитания, центр и юг Африки, располагается слишком далеко географически для того, чтобы быть в центре внимания раввината того времени ^[10]. Несмотря на то что в конце концов был достигнут консенсус и «земера» стало принято считать гривистым бараном, история его увлекательных метаморфоз оставила след и в галахической традиции. Греческая и латинская версии, упоминающие жирафа, послужили поводом для новейшей дискуссии между раввинами о том, является ли жираф кошерным животным. Было установлено, что по всем критериям, определенным во Второзаконии, его мясо нужно считать пригодным в пищу. Правда, оно скорее всего никогда не станет блюдом на каждый день. Тем не менее кошерный статус жирафа стал в современном Израиле чем-то наподобие городской легенды. Общественный интерес вызывают не столько вкусовые качества жирафятины, сколько вопрос, в каком месте следует делать надрез на жирафьей шее. Раввины считают, что в любом.

Хоть жирафье мясо и кошерно, его название, данное ему Плинием и позже позаимствованное Линнеем, «камелопард», кошерным счесть нельзя. В современной номенклатуре он называется Giraffa camelopardalis, все еще напоминая о гипотезе Плиния, согласно которой жираф — это гибрид верблюда и леопарда. От верблюда у него раздвоенное копыто, от леопарда — пятнистая шкура. Если бы такой камелопард, полуверблюд, полукошачье, существовал, по галахическим правилам его нужно было бы счесть некошерным. Заслуживает внимания тот факт, что у кошерного животного «земер» оказалось «некошерное» современное имя, «камелопард», и история этого превращения вошла в традицию переводов Библии на латинский и греческий через «Естественную историю» Плиния. Однако еще большего внимания заслуживает факт, что этот кружной путь привел к тому, что раввинам потребовалось определить галахический статус этого животного, порожденного, если можно так сказать, переводом.

В Талмуде упоминается животное, которое, как и овцекошка, представляет собой переходную форму жизни и, как камелопард, вызывает затруднения у того, кто хочет определить его кошерность. Галахический статус этого существа меняется, когда оно достигает зрелости. Это грязевая мышь, описанная в трактате Хулин, 126б, также упоминающаяся в трактате Санхедрин. Эта мышь рождается из земли и состоит наполовину из живой плоти, наполовину из грязи. Достигнув зрелости, она становится целиком плотью. Прикосновение к взрослой мыши не оскверняет, а что касается той стадии, когда мышь еще не достигла зрелости, то оскверняет только прикосновение к той ее части, на которую она еще состоит из земли ^[11]. Таким образом, если можно определить, где у этого существа пролегает граница между перстью и плотью, можно с легкостью определить и его галахический статус. О Кафкиной овцекошке, однако, такого сказать нельзя, и не только потому, что сложно определить, где кончается овца и где начинается кошка, но и потому, что это, возможно, не единственные две природы, борющиеся за существование в ее теле: «Видно, ему мало быть ягненком и кошкой — ему хочется стать еще и собакой» — и далее: «Неужто же эта кошка с овечьей душой наделена вдобавок человеческим честолюбием?» Эта неопределенность, недовершенность в ее природе не позволяет с уверенностью решить, каково точное место этой твари на лестнице иудейских существ.

Как «земер» из Второзакония, так и грязевая мышь из Талмуда не имеет прямого аналога в таксономической системе Линнея. Существует, однако, предположение, что она попала в трактат Хулин кружным путем через греческие и римские источники, а именно через ту же «Естественную историю» Плиния и труды Диодора Сицилийского ^[12]. Эти источники, разумеется, не являлись религиозным руководством для раввинов, однако авторитетность Диодора и Плиния как историков была среди них достаточно высока для того, чтобы привлечь их внимание к существу, не упомянутому в Библии. Очевидно, что если бы грязевая мышь действительно существовала, необходимо было бы определить ее галахический статус. В меньшей степени понятно, почему создание, о существовании которого было известно только по письменному свидетельству греческих историков, все же попало в Талмуд. Если есть заключение о кошерности грязевой мыши, значит, религиозный закон предписывает и то, что такая мышь должна существовать. Диодор, как предполагают современные биологи, описывал животное, в нынешней научной классификации зовущееся тушканчиком, но грязевая мышь, вошедшая в свод религиозного закона, уже не может выйти из-под его юрисдикции и должна существовать в форме животного из земли и плоти в равных частях. Так же как ее «свойственник», камелопард из Септуагинты, она стала частью галахической традиции, попав туда кружным путем через греческую естественную историю, то есть путем сообщения между культурами и между языками этих культур. Кафкина же овцекошка, «животное, у которого по белу свету рассеяно бесчисленное множество свойственников, но настоящей кровной родни, должно быть, нет вовсе», связана с животными в классификации Линнея лишь названием, но не кровью. У нее — литературного изобретения — нет родственников среди живых существ, но есть свойственники среди их названий. Ее «плоть» — языковая ^[13].

Этимологическая история названий растений, животных и других живых организмов не всегда соответствует фактам естественной истории. История превращения «земера» в камелопарда, а затем в жирафа представляет собой развитие, которое невозможно найти ни в одном систематическом описании истории природы. По большей части это развитие происходит в промежуточной зоне между языками, и именно эта промежуточная зона — место жительства существа по имени Одрадек из рассказа «Забота главы семейства», не имеющего дома ни в немецком, ни в чешском языке. Есть и другое существо, описанное Кафкой, чье место на древе жизни не определено. В отличие от Одрадека, оно имеет постоянное место жительства; в отличие от овцекошки, его связь с людьми неясна и покрыта тайной. В не опубликованном при жизни фрагменте, написанном, по всей вероятности, в 1922 году, Кафка описывает животное, принадлежащее скорее месту, чем хозяину:

В нашей синагоге живет зверек величиной с куницу. Он часто очень хорошо виден, на расстояние примерно до двух метров он подпускает людей. Окраска у него голубовато-зеленоватая. До его меха еще никто не дотрагивался, насчет этого, стало быть, ничего нельзя сказать, думается даже, что и настоящий цвет меха его неизвестен, а видимый цвет получился только от пыли и от известки, забившейся в шерсть, ведь цвет этот походит и на штукатурку внутри синагоги, только он немного светлее ^[14].

Дальше утверждается, что животное останется жить в здании синагоги, даже если еврейская община из него выедет. Затем следует история о том, что однажды, много лет тому назад, была совершена попытка выжить животное из здания. Эта попытка, однако же, привела к дискуссии о том, дозволено ли существование этого зверя в синагоге с точки зрения галахических законов:

Много лет назад, так рассказывают, действительно были попытки прогнать зверька. Возможно, что это правда, но вероятнее, что это какие-то выдуманные истории. Достоверно известно, во всяком случае, что вопрос, можно ли терпеть зверька в Божьем доме, разбирали тогда с точки зрения религиозных законов. Были получены заключения разных раввинов, мнения разделились, большинство было за изгнание и за то, чтобы освятить Божий дом заново. Но легко было давать указания издалека, в действительности же было невозможно поймать зверька, а потому невозможно и прогнать его.

Тогда как овцекошка из более раннего рассказа является залогом продолжения истории семьи и наследования, история сине-зеленого зверя из синагоги уходит в прошлое дальше, чем история общины людей, которые по отношению к зверю оказываются скорее гостями, чем хозяевами. Именно потому, что существование зверя предшествовало основанию синагоги, определить, законно ли его присутствие, трудно. Вальтер Беньямин — который, следует заметить, не мог читать этого тогда еще не опубликованного фрагмента — указывает на то, что животные в рассказах Кафки изображают порядок, предшествующий систематизации творения в иудаизме. В черновиках оставшегося ненаписанным в 1931 году эссе о Кафке ^[15] Беньямин пишет: «Доисторическая стадия существования человечества не пропала окончательно и в Торе. Законы об очищении и приготовлении пищи связаны с прамиром, от которого не осталось ничего, кроме самих этих защитных механизмов, от него ограждающих» ^[16]. Овцекошка с точки зрения галахи — мерзость не только потому, что это нечистое животное; проблематичность ее природы состоит в том, что она не поддается четкому определению, она неделимо гетерогенна. Ни одна из частей ее тела не может быть определена как чистая или нечистая (в отличие от случая «грязевой мыши»). Именно промежуточность существования выводит ее за рамки таксономии, за рамки классификации живых существ.

Сине-зеленый зверь из синагоги таким же образом ускользает из-под власти таксономии: по отношению к закону он обладает правом первородства. Его существование в здании предшествует возникновению в нем синагоги и общины с ее системой убеждений и законов. Эта община, а не животное, существует в промежуточной стадии и вынуждена взять его на попечение, позволяют ли это ее законы или нет. Кафка исследует именно промежуточную зону существования, чтобы достичь той критической точки, в которой закон как инструмент систематизации теряет свою власть разделять и предписывать. Беньямин называет эту промежуточную зону «прамир». Возвращение в первобытные времена, когда силы прамира еще не были связаны законами и классификациями, невозможно, но Кафкин метод заключается в том, чтобы скрестить в своих текстах закон с тем, что он регулирует. Его литературные изобретения напоминают гибрид птицы и самолета: история как природы, так и культуры, разделяющая их на хронологической шкале развития мира, оказывается сокращена в текстах Кафки до фигур таких существ, как овцекошка, Одрадек или сине-зеленый зверь из синагоги. Они не отвечают на вопрос, в чем кроется исток подспудной воли к смешению истоков; эту волю они воплощают.

---

^[1] Перевод Дарьи Кротовой.

^[2] Перевод мой. «Неопубликованные при жизни тексты и фрагменты [Nachgelassene Schriften und Fragmente II]», Франкфурт, 1992. С. 96—97.

^[3] Там же. С. 72.

^[4] «Дневники 1910—1923». Перевод Евгении Кацевой.

^[5] В статье «Жест в имени» в книге «Удаленное понимание [Entferntes Verstehen]», Франкфурт, 1998.

^[6] Здесь и далее цитаты по переводу Натальи Касаткиной, но с некоторыми изменениями, внесенными мной.

^[7] «Одни говорят, что слово “одрадек” славянского корня, и пытаются на основании этого объяснить образование данного слова. Другие считают, что слово это немецкого происхождения, но испытало славянское влияние. Неуверенность обоих толкований приводит, однако, к справедливому, пожалуй, заключению, что оба неверны, тем более что ни одно из них не открывает смысла этого слова». Перевод Соломона Апта.

^[8] «Неопубликованные при жизни тексты и фрагменты». С. 65.

^[9] Письмо к Милене Есенской, 25 июля 1920 года.

^[10] Краткую версию истории переводов слова «земер» можно прочесть в энциклопедии иудаизма Funk & Wagnalls (1906).

^[11] Мой источник — книга Натана Слифкина «Священные чудовища. Мистические и мифические существа в Библии, Талмуде и Мидраше [Sacred Monsters. Mysterious and Mythical Creatures of Scripture, Talmud and Midrash]», Нью-Йорк, 2007.

^[12] Об этом также пишет Натан Слифкин.

^[13] Внимательный читатель Кафки, Х.Л. Борхес был увлечен идеей классификации фантастических существ, а также идеей фантастической классификации обычных. В «Книге вымышленных существ» он собрал краткие описания мистических существ от античности до современности. В книгу вошли, среди прочего, описанный Плинием «баромец», гибрид овцы и растения, и приведенный целиком рассказ Кафки «Гибрид». В рассказе «Аналитический язык Джона Уилкинса» Борхес изобрел некую китайскую энциклопедию под названием «Небесная империя благодетельных знаний», в которой предлагается фантастическая классификация существ, не опирающаяся ни на какой принцип, кроме собственного воображения автора. Надо заметить, что в этом тексте, как и во многих других произведениях Борхеса, происходит тоже своего рода гибридизация, смешение привычных жанров: жанр эссе, опирающийся на факты, подкрепленные аппаратом ссылок и цитат, скрещивается с жанром фантастического рассказа. Это ведет к возникновению интерпретаций по траектории, схожей с приключениями слова «земер» в переводах: комментаторы Борхеса порой принимают его фантастические фигуры за ссылки на реальные источники и пытаются их обнаружить среди существующих книг.

^[14] Здесь и далее перевод Соломона Апта.

^[15] Беньямин опубликует статью о Кафке три года спустя, в 1934 году, на десятую годовщину его смерти. Ниже приведенная мысль в эту статью целиком не попала, хоть обсуждение прамира (со ссылкой на И.Я. Бахофена), как и отношение Кафки к иудаизму, по-прежнему находится в ней в центре внимания.

^[16] Benjamin über Kafka. Франкфурт, 1981. С. 116.

Понравился материал? Помоги сайту!