Венедикт Ерофеев и КГБ

— Ерофеев, а родная советская власть — насколько она тебя полюбила, когда слава твоя стала всемирной?

— Она решительно не обращала на меня никакого внимания. Я люблю мою власть. <…> Я все в ней люблю. Это вам вольно рассуждать о моей власти, еб*на мать! Это вам вольно валять дурака! А я дурака не валяю! Я очень люблю свою власть, и никто так не любит свою власть, ни один гаденыш не любит так мою власть!

Венедикт Ерофеев

Интервью ленинградскому телевидению (июль 1988 г.)

Со смерти советского писателя Венедикта Ерофеева прошло уже двадцать четыре года. За эти годы было опубликовано абсолютно все, что он написал и что из написанного сохранилось, включая черновики, заметки и наброски из записных книжек. После спада читательского и литературоведческого внимания к нему в конце минувшего века, когда казалось, что Россия хотя и медленно и криво, но все же избавляется от своего коммунистического прошлого, в начале века нынешнего история повернула вспять, советская власть окрепла, и незабвенный Веничка снова стал актуален и востребован. С того момента началось возрождение интереса к его творческому наследию и перипетиям судьбы; и то и другое до настоящего времени только возрастает.

Исследователи-«ерофееведы» — в первую очередь редакторы-составители его книг и комментаторы входящих в их состав произведений — в своих работах касаются в основном различных текстологических вопросов его сочинений и проявлений присущих писателю при жизни вредных привычек — прежде всего его ужасающего своими масштабами алкоголизма. Прочие стороны жизни и деятельности Венедикта Ерофеева их привлекают мало, а если и привлекают, то только как источник дополнительных сведений по основным темам собственных исследований.

Не имея удовольствия принадлежать к этому уважаемому сообществу, считаю справедливым внести и свои — как выражались во времена, о которых пойдет речь в данной статье, — пять копеек в общую копилку российского «ерофееведения». Тем более что и повод к этому имеется: если бы автор бессмертной поэмы «Москва — Петушки» не помер в возрасте пятидесяти одного года в мае 1990-го, то 24 октября прошедшего 2013-го ему исполнилось бы семьдесят пять. Самое время для получения Нобелевской премии.

Однако ерофеевский юбилей, как можно было предполагать, прошел совершенно незамеченным. А премию получила какая-то восьмидесятилетняя старушенция из Канады. Везет же некоторым.

* * *

Для того чтобы начать разбираться в столь сложном и совершенно неизученном вопросе, как взаимоотношения писателя Ерофеева с так называемыми органами, необходимо понять — когда именно он впервые попал в поле зрения советской тайной полиции. То, что произошло это не позднее того, как поэма «Москва — Петушки» начала хождение в самиздате, — факт неоспоримый. Но это год 1970-й или же 1971-й. Автор же ее попал на гэбистский крючок, несомненно, гораздо раньше. Но когда?

При поступлении в МГУ в июле 1955-го? Невозможно. Ерофеев был 16-летним юношей, только что окончившим советскую школу с золотой медалью. Такими в ГБ ежели и интересуются, то только на предмет завербовать как агента или пригласить к себе в контору на службу. Но и то — не раньше, чем окончит третий курс.

В январе 1957-го, во время исключения из университета? Крайне маловероятно. Ну выгнали и выгнали — не захотел медалист учиться, стал прогульщиком и выпивохой. Не оправдал надежд семьи и школы, так сказать. Нехай поварится в трудовом коллективе, в «рабочем котле» — может, и возьмется за ум. ГБ-то тут при чем?

В ноябре 1957-го, после увольнения из Ремстройтреста Советского района Москвы за прогулы, пьянство и «антиобщественный образ жизни»? Тоже вряд ли. Стройтрестовское начальство настрочило на Ерофеева несколько доносов в местную милицию с требованием «принять меры» — это да. И милицейское начальство запретило ему покидать место обитания — общагу строительных рабочих в Новопресненском переулке — до рассмотрения заведенных на него дел в местном райсуде. Узнав об этом, Ерофеев из общаги спешно бежал и перешел на нелегальное положение. То есть стал бомжом. Какой интерес может представлять для ГБ простой советский бомж? Правильно: никакого. Бомжами у нас менты заниматься должны. Вот пусть и занимаются.

В сентябре 1959-го — октябре 1960-го, во время непродолжительного обучения Ерофеева в Орехово-Зуевском педагогическом институте? В этом учебном заведении Ерофеев себя ничем не проявил, за исключением привычного ему пьянства, разгильдяйства и «систематического нарушения трудовой дисциплины» (формулировка из приказа об отчислении).

Я полагаю, что произошло это не позднее конца 1961-го — начала 1962 года. То есть когда Ерофеев учился во Владимирском государственном педагогическом институте им. товарища Лебедева-Полянского. А проучился он в нем ровно пять месяцев — с 1 сентября 1961-го по 30 января 1962-го, когда был исключен. И на сей раз уже не за пропуски занятий без уважительной причины, а по обвинению гораздо более серьезному.

Студент первого курса ВГПИ Ерофеев был обвинен в несоветском образе мышления. Каковой выражался в том, что он имел наглость хранить у себя в тумбочке в общаге Библию, и не только хранить, но и читать, причем вслух и по просьбе сокурсников, а чтения эти сами собой превращались в «религиозные диспуты». Когда же институтский комитет комсомола попробовал религиозного мракобеса Ерофеева урезонить, призвав его перейти на правильное, материалистическое мировоззрение, тот заявил, что его собственное мировоззрение его вполне устраивает и переходить он никуда не собирается, но если кого из комсомольцев не устраивает их марксистско-ленинское мировоззрение, то они сами вполне могут перейти на какое-нибудь иное, более им подходящее.

Это не могло сойти студенту Ерофееву с рук. Несмотря на отлично сданную зимнюю сессию, он был отчислен из института по приказу ректора Киктева как человек, чей моральный облик «не соответствует требованиям, предъявляемым уставом вуза к будущему учителю и воспитателю молодого поколения». Приказу об исключении предшествовал адресованный ректору донос преподавателя кафедры философии ВГПИ Дудкина, в котором тот обвинял студента Ерофеева в том, что он «бездоказательно отвергает коренные принципиальные положения марксизма: основной вопрос философии, партийность философии и т.д.», и утверждал, что Ерофеев «не может быть в числе наших студентов по следующим причинам: 1) он самым вреднейшим образом воздействует на окружающих, пытаясь посеять неверие в правоту нашего мировоззрения; 2) мне представляется, что он не просто заблуждается, а действует как вполне убежденный человек, чего, впрочем, он и сам не скрывает».

По существовавшим в ту пору в Советском Союзе порядкам, в этом деле без тайной полиции обойтись никак не могло. Такие люди, как Ерофеев, в обязательном порядке брались «органами» на учет как потенциальные враги коммунистического государства. Это обстоятельство и дает мне основания утверждать, что именно тогда — или в самом конце 1961 года, когда на студента Ерофеева стали сыпаться первые доносы и «сигналы» относительно его «неблагонадежности», или же в начале года 1962-го, когда процесс исключения его из стен ВГПИ принял уже необратимый характер, — в недрах Владимирского областного управления КГБ при Совете министров СССР на него и было заведено ДОР. Дело оперативной разработки то есть.

Изгнанный из института, Ерофеев на протяжении двух месяцев (с середины февраля до середины апреля) работал кочегаром в жилищно-коммунальной конторе Стройтреста № 94 города Владимира. Уволен из кочегаров он был все по тому же, что и обычно с прежних работ, обвинению, то есть за пьянство и прогулы, и остался без средств к существованию. Однако город покидать не стал, а продолжал жить по квартирам приятелей-собутыльников, смущая своим появлением на улицах недавних сокурсников (которым институтское начальство запретило с ним разговаривать под угрозой незамедлительного отчисления, если об этом станет известно) и городские власти.

Кончилось все это тем, что, по позднейшим рассказам самого Ерофеева, в один из дней то ли конца апреля, то ли начала мая 1962 года его остановили на улице люди в штатском, ни слова не говоря, затолкали в машину, привезли во Владимирское областное управление КГБ и, продержав для острастки несколько часов в пустом кабинете, приказали в течение 48 часов убираться из города. Не забыв пригрозить, что если он не последует полученной рекомендации, ему же будет хуже. После того как Ерофеев рекомендации не последовал, он был задержан на улице ментами, посажен в коляску милицейского мотоцикла, вывезен за пределы Владимира и высажен на дороге в чистом поле.

Это, разумеется, типичный ерофеевский апокриф. Ни подтвердить, ни опровергнуть который не представляется возможным, поскольку проверке он совершенно не поддается. А не поддается он проверке потому хотя бы, что не было свидетелей, могущих сообщить какие-то дополнительные детали или же опровергнуть ерофеевский рассказ как не имеющую под собой реальных оснований байку.

Однако не подлежит ни малейшему сомнению, что когда бывшего студента-филолога, а на тот момент тунеядца Ерофеева усаживали в коляску ментовского «Урала» на улице Владимира, дело оперативной разработки на гражданина Ерофеева В.В., 1938 года рождения, уроженца и т.д., во Владимирском управлении КГБ уже было.

* * *

В 2002 году московское издательство «Вагриус» выпустило книгу под названием «Последние дни Венедикта Ерофеева». Ее автор, Наталья Шмелькова (урожденная Перельман), известная в среде московской литературно-художественной богемы 1980—1990-х годов персона, на протяжении последних примерно трех лет жизни Венедикта Ерофеева была его, как принято выражаться в донельзя ханжеской России, «близкой знакомой» — то есть любовницей. Книга же представляет собою дневниковые записи Шмельковой, которые она вела на протяжении всех лет своего близкого знакомства с Ерофеевым, вплоть до самой его смерти.

Это очень женские дневники. Причем не просто женские, а такие, в которых все вертится вокруг отношений с любимым мужчиной. У которого, между прочим, имеется вполне живая, хотя и далеко не вполне здоровая жена ^[1]. Как следствие, огромное, непропорционально большое по отношению к описываемым событиям место занимают в них всевозможные рассуждения на тему того, кто кому чего сказал, да кто на кого как посмотрел, да и не столько как посмотрел, но что при этом подумал. Оно и понятно: Шмелькова — прежде всего женщина, стремящаяся стать ковриком, на котором должны стоять тапочки обожаемого ею мужчины, и не мое это дело — во все это мазохистское безумие влезать. Меня интересует заявленная тема. Но вот по ней-то как раз в дневниках Шмельковой информации почти нет. За исключением разве что записи, датированной 1 августа 1989 года:

«Венечка <…> попросил приехать. У него <…> сценарист и режиссер Олег Осетинский. Делает о нем фильм. Берет интервью. Один из вопросов: “Многие люди удивляются, почему вы, написав такую книгу, как «Москва — Петушки», не побывали, к примеру, в Сибири?” Ерофеев ответил: “Я и сам до сих пор удивляюсь, что был избавлен от этого. Меня, видимо, никогда не вызывали в КГБ просто потому, что вызывать было неоткуда. У меня не было постоянного места жительства. А одного моего приятеля, который занимал довольно крупный пост, году в семьдесят третьем — семьдесят четвертом все-таки вызывали и спросили: «Чем сейчас занят Ерофеев?» И он ответил: «Как чем? Как всегда — пьет и пьет целыми днями». Они были настолько удивлены его ответом, что больше не трогали ни его, ни меня. Мол, человек занялся наконец-то делом”» ^[2].

Занимавший «довольно крупный пост» приятель, по имени Ерофеевым не названный, — это, несомненно, Владимир Муравьев (1939—2001) , советский литературовед и переводчик, ерофеевский приятель еще со времен их обучения в МГУ, тот самый Досточтимый Мур, коему посвящена трагедия Ерофеева «Вальпургиева ночь». Вот как сам Муравьев вспоминал об упомянутой Венедиктом истории:

«Меня вызывали туда и спрашивали: “Насколько вы близко знакомы с Ерофеевым?” Тогда уже книжка его вышла, наверное, год семьдесят пятый — семьдесят шестой. Я говорю: “Друг он мой университетский”. — “Ну и что вы с ним делаете?” — “По этому делу упражняемся. А что, нельзя?” — “Нет, почему же с другом не выпить. Давайте так: если он к вам придет, вы поставьте ему что-нибудь, мы потом вам возместим, а сами спуститесь (из дома не звоните) — и по этому телефончику…” Всякий нормальный романтический герой плюнул бы… Я сказал: “Да, хорошо”. Рассказал Веньке, а он говорит: “Когда все это было?” Я говорю: “Такого-то числа”. “Вот, — говорит, — дураки. Я в это самое время сидел на Лубянке у них на приступочке и пил пиво”» ^[3].

Очень смешно, не правда ли? Особенно трогательно выглядит обещание гэбульников компенсировать Муравьеву расходы на выпивку. Не говоря уже о согласии переводчика сбегать и звякнуть по выданному на Лубянке телефончику. Как говорится, no comments, only words. Да и те все матерные.

Тот же Муравьев вспоминал:

«Поймать его очень трудно было. Дома-то у него не было. Они пытались его в Петушках отловить. Веничка рассказывал (он всегда мистифицировал немножко, поэтому нужно относиться осторожно к тому, что он говорит, но все равно): “Мы едем на автобусе и смотрим: «Волга» черная застряла, ее пихают пять мужиков. Автобус ее объехал и дальше поехал, а потом мы узнали, что она ко мне в гости приезжала”» ^[4].

Это, разумеется, не более чем еще один из множества ерофеевских апокрифов. Представить этакое — чтобы для отлова одного деревенского алкоголика Владимирскому областному управлению ГБ нужно было отправить к нему в деревеньку Мышлино «Волгу» аж с пятью (!) своими сотрудниками, — разумеется, можно, вот только поверить в это невозможно никак. Не сомневаюсь: если бы вместо номенклатурной черной легковушки в рассказе Ерофеева упоминалось какое-нибудь иное транспортное средство — например, микроавтобус типа «рафик», — количество толкавших его в грязи гэбульников увеличилось бы минимум вдвое.

* * *

В ответе самого Ерофеева на вопрос Осетинского и в воспоминаниях об этом эпизоде Муравьева обращает на себя внимание прежде всего несовпадение в датах: Ерофеев указывает год 1973-й или 1974-й, тогда как Муравьеву представляется, что это происходило позднее — в 1975-м или в 1976-м.

Принципиальна ли сия разница? Более чем. И вот почему.

Как известно, первопубликация поэмы Ерофеева «Москва — Петушки» была осуществлена в Израиле. Третий номер русскоязычного израильского альманаха «Ами» («Друзья»), в котором она была опубликована, вышел летом 1973 года. Вопрос о том, когда об этом стало известно на Лубянке, представляется риторическим. Узнали, несомненно, в течение самого непродолжительного времени. В том же номере «Ами» по соседству с бессмертной поэмой были помещены антитоталитарные афоризмы знаменитого польского хохмача-пересмешника Станислава Ежи Леца, стихи советских политзаключенных (бывшего — Анатолия Радыгина и сидевшего — Владимира Гершуни) и много еще чего любопытного, в том числе и для ГБ. Советским самиздатом и заграничным тамиздатом на Лубянке занимался целый отдел в составе Пятого (идеологического) Главного управления — того самого, в ленинградском филиале которого в те же 1970-е годы начинал свою неудачливую полицейскую карьеру нынешний так называемый президент Российской Федерации. Сочинения Леца гэбульников интересовали мало, поскольку привлечь за изготовление «антисоветских пасквилей» несоветского, да к тому же уже лет семь как покойного гражданина у них никакой возможности не было. А вот Ерофеев — другое дело. Во-первых, человек советский, во-вторых, живой. Так отчего бы не привлечь — хотя бы по статье 190-прим? Состав преступления налицо: так называемая поэма на поверку оказывается не чем иным, как образчиком злостных «клеветнических измышлений», целенаправленно «порочащих советский государственный и общественный строй» ^[5]. Соответственно — от года до трех. Уголовных лагерей общего режима. А можно и в дурдом. Пускай после галоперидола попробует пасквили сочинять. Если карандаш в пальцах удержать сумеет. А мы почитаем.

Примерно так могли рассуждать литературоведы в штатском. От подобных рассуждений до выписывания ордера на арест и обыск путь был недолог, и весьма. А после выписки ордера карательная машина включалась на всех оборотах, и затормозить ее уже ни малейшей возможности не было. Нужно было только найти и арестовать. А вот с этим-то как раз имелись проблемы. И весьма существенные.

* * *

В эти годы — с января 1973-го по февраль 1976-го — Венедикт Ерофеев переживал один из наиболее сложных периодов своей жизни.

Двенадцатого января 1973-го только что протрезвевшее начальство издало приказ по строительно-монтажному управлению «Россвязьстрой» об увольнении рабочего-кабельщика Ерофеева В.В. Тем самым закончилась самая длительная из многочисленных ерофеевских работ, на которой он подвизался с мая 1963-го, то есть на протяжении без малого десяти лет. Уволен Веничка был по статье — той самой пресловутой 33-й статье Кодекса законов о труде РСФСР, пункт 4 («прогул без уважительной причины»).

Увольнение со службы по данной статье для любого советского человека являлось натуральной катастрофой, поскольку автоматически превращало его трудовую книжку в «волчий билет», а самого ее обладателя — в изгоя. Отныне он не мог рассчитывать ни на какую сколько-нибудь хорошо оплачиваемую работу, за исключением неквалифицированной или тяжелого физического труда — например, чернорабочим на стройке. И то — если удастся на нее устроиться. К чему Ерофеев ни малейших усилий не прилагал.

С середины мая Ерофеев подпадает под действие Указа Президиума Верховного Совета СССР от 4 мая 1961 года «Об усилении ответственности за тунеядство». Согласно этому указу, любой советский человек, не занимавшийся «общественно полезным трудом» на протяжении более четырех месяцев, должен был быть трудоустроен в обязательном порядке на любую работу по определению органов внутренних дел. В случае же отказа от подобного предложения он должен был быть в принудительном порядке отправлен на так называемые стройки народного хозяйства — с запретом на проживание во всех крупных городах СССР, не говоря уже о столице.

Это была еще не получившая впоследствии печальную известность 209-я статья Уголовного кодекса РСФСР, по которой в Советском Союзе можно было посадить на год практически любого безработного человека ^[6] (она была введена в советское уголовное законодательство только в августе 1975-го), однако при желании всякого не работающего на создание «развитого социализма» человечка можно было привлечь и по этому указу. Главное было — найти.

На протяжении лета-осени 1973 года Ерофеев обретался у своих знакомых и приятелей в разных деревнях и селах ближнего и дальнего Подмосковья: в Царицыне, в Пущине, быстро перемещаясь по округе и нигде подолгу не задерживаясь. Он явно опасался возможного ареста. Периодически наведывался он и в деревеньку Мышлино Владимирской области, где проживали его первая жена Валентина Зимакова и их малолетний сын Венечка. Помогать им материально он был не в состоянии, поскольку сам существовал неизвестно на какие деньги. Но продолжал работать как писатель.

Июнем 1973-го датирован написанный Ерофеевым текст, начинающийся фразой: «Я вышел из дому, прихватив с собой три пистолета…» Позднее Венедикт неоднократно утверждал, что написал это эссе в качестве платы за предоставление ему крыши над головой — дачного домика в селе Царицыно. Домик принадлежал его знакомой Светлане Мельниковой, являвшейся одной из активисток зарождавшегося в те годы советского «национал-патриотического» (то есть антисемитского) движения. Под названием «Василий Розанов глазами эксцентрика» текст был включен в восьмой номер самиздатского журнала «Вече», издававшегося одним из самых известных в ту пору советских диссидентов-националистов — Владимиром Осиповым; название принадлежало издателю журнала.

Поскольку журнал «Вече» выходил не в далеком от Лубянки Израиле, а в недалеком от нее Подмосковье, о факте публикации в нем нового ерофеевского сочинения там узнали быстрее, нежели журнал был составлен и поступил в тиражирование в самиздат. Объясняется сие не столько оперативностью и вездесущестью сотрудников Пятого управления, сколько тем прозаическим обстоятельством, что если в «западническом» (либерально-демократическом) сегменте советского диссидентского движения стукачом, как утверждали доморощенные остряки из среды фрондирующей интеллигенции, был каждый третий, то в «почвенническом» (национал-патриотическом) — каждый второй.

Соответственно ерофеевское дело в здании на площади Дзержинского пополнилось несколькими новыми листочками. Объем его, судя по всему, уже вполне тянул на привлечение по все той же 190-прим статье УК РСФСР. Можно было ловить и сажать. Но вот незадача: кого ловить — ясно, но где ловить — непонятно.

* * *

О том, где обретался Ерофеев с осени 1973-го до мая 1974-го, вообще никаких достоверных данных не имеется. За исключением его собственных сверхкратких дневниковых записей. Согласно этим записям, а также воспоминаниям его приятелей-собутыльников, в течение этого периода Ерофеев живет то в Болшеве, то в Мышлине, то во Владимире, то в Караваеве, безуспешно пытаясь найти себе хоть какую-нибудь работу; изредка наведывается в Москву, где ему пытаются помочь разные знакомые, но всякий раз безуспешно.

Наконец ему повезло. Третьего мая 1974 года, после шестнадцати месяцев пребывания на положении бомжа, Ерофеев был принят на работу — лаборантом в Голодностепскую экспедицию, организованную Всесоюзным НИИ дезинфекции и стерилизации, и через десять дней отправился на поезде к месту назначения — в Узбекистан. Там он провел два месяца, занимаясь, согласно позднейшим воспоминаниям, самой приятной в своей жизни деятельностью — борьбой с «окрыленным кровососущим гнусом». То есть с комарами, если кто еще не понял.

Но всякая временная работа имеет обыкновение заканчиваться. Так произошло и с этой. После завершения экспедиции Ерофеев был уволен и снова оказался простым советским бомжом. «Мой адрес — не дом и не улица. Мой адрес — Советский Союз…»

* * *

В октябре 1974-го бездомный и беспаспортный Венедикт Ерофеев попадает в один из домов в Камергерском проезде, где проживает 33-летняя Галина Носова, кандидат экономических наук, сотрудница ЦСУ (Центрального статистического управления) СССР. У Носовой, имеющей две комнаты в коммунальной квартире, Ерофеев намеревается всего лишь переночевать, воспользовавшись рекомендацией, полученной от общих знакомых. Галина соглашается приютить бездомного гения на несколько дней. Несколько дней оборачиваются сначала парой недель, затем — месяцев, а с февраля 1976-го Венедикт Ерофеев получает в квартире Носовой постоянное местожительство как законный супруг. За эти полтора года Галине удается восстановить утерянные Ерофеевым документы — паспорт и военный билет и зарегистрировать их отношения в ЗАГСе. Как следствие, Венедикт обретает все ранее утраченные им права советского человека. Но одновременно с правами возникают и обязанности. В том числе и по отношению к «органам», которые отныне могут забрать его в любой момент, благо далеко ходить не надо — самый центр Москвы, можно и пешком прогуляться. Тем не менее его не трогают и на Лубянку не вызывают. Значит, нет команды. Почему? Ответ на этот вопрос должен находиться в ДОРе.

* * *

Вторая жена Ерофеева Галина Носова имела обширные знакомства как среди творческой богемы, так и в среде научного сословия. Одним из таких людей был советский ученый-математик, член-корреспондент Академии наук СССР Борис Делоне (1890—1980). Известен Борис Николаевич был не только как математик и альпинист, но и как дед поэта-диссидента Вадима Делоне (1947—1983), участника легендарной демонстрации на Красной площади 25 августа 1968 гола, которую провели семеро правозащитников в знак протеста против случившейся тогда оккупации советскими войсками Чехословакии. Двадцатилетний Вадим Делоне, бывший самым молодым из вышедшей на Лобное место с плакатом «За вашу и нашу свободу» отважной семерки, был в то же время и самым из ее участников опасным (по мнению ГБ), поскольку успел уже и посидеть в Лефортовской тюрьме, и получить свой первый, хотя и условный, срок по делу о предыдущей демонстрации — на Пушкинской площади в январе 1967-го. Соответственно и за участие в новой акции протеста получил он больше всех своих товарищей — почти три года уголовных лагерей общего режима.

Отсидев полный срок в сибирских лагерях, летом 1971 года Делоне вернулся в Москву и тут же возобновил свою антисоветскую деятельность. Столь бесстрашных противников режима по тем временам даже среди наиболее упертых антисоветчиков было крайне мало; на Лубянке на таких обращали внимание не просто пристальное — особо пристальное. На молодого поэта было оказано серьезнейшее давление (включая арест его жены Ирины Белогородской, которая фактически была взята в заложники) с целью принудить его к эмиграции из СССР. Вадим, категорически не желавший покидать родину, был поставлен перед выбором в игре, ставкой в которой была жизнь самого близкого ему человека. И выбор был сделан. Ирину выпустили из тюрьмы до суда, дело закрыли, и в ноябре 1975 года они покинули пределы «кумачового рая» по маршруту Москва — Вена.

В месяцы, предшествовавшие вынужденной эмиграции Вадима Делоне, с ним и познакомился Ерофеев. При всем своем скептическом отношении к советским диссидентам, которое с годами только усиливалось, встретившись с Делоне, Венедикт был им совершенно очарован. Девятилетняя разница в возрасте ничуть не препятствовала общению на равных, к тому же Ерофеев, много лет проведший на положении сначала чернорабочего, а затем бомжа, был человеком, милиции панически боявшимся, — а тут перед ним предстал человек существенно его младше, вполне богемного склада личности, недурной поэт, но успевший побывать и в Лефортове, и в сибирских лагерях, не сломленный и не отказавшийся от своих убеждений. Было от чего если и не прийти в восторг, то уж, по крайней мере, отнестись к новому знакомцу с чувством глубокого уважения. Знакомство Ерофеева и его жены с Вадимом Делоне было хотя и кратковременным, но оставило в душе автора самиздатского бестселлера глубокий след.

Дед Вадима, на словах поведение и образ мыслей горячо им любимого внука никогда не одобрявший (статус обязывал), на деле всячески ему помогал, чем только мог. С такой же теплотой он относился и к его друзьям. Познакомившись с приглашенным к нему в гости — на дачу в подмосковном поселке Абрамцево, этом знаменитом, выстроенном по приказу Сталина «академическом заповеднике», — Ерофеевым, Борис Николаевич был настолько им очарован, что вскорости предложил приезжать еще и еще, а затем и вовсе предоставил в их с Галиной распоряжение часть дома. По свидетельству тогдашнего ерофеевского приятеля, литератора и переводчика Марка Фрейдкина, Венедикт и Галина с середины 1970-х проводили в Абрамцеве ежегодно большую часть лета, охотясь совместно с академиком на грибы, до которых Борис Николаевич был большой охотник ^[7].

Академическая дачка, имевшая на Лубянке соответствующую — хотя и не как у булгаковской квартиры, но все же — репутацию, разумеется, прослушивалась. А возможно, и проглядывалась. Так что конспекты многочисленных разговоров о высоких материях, которые в ее стенах велись, в том числе и с участием автора «Москва — Петушки», — политике партии и правительства, новинках современной литературы и кинематографа, ценах на напитки первой необходимости и продукты питания — второй — наверняка регулярно ложились на соответствующий стол в соответствующем кабинете во все том же здании на площади со статуей Железного Феликса. И подшивались — один за одним — во все то же «дело». Какой, должно быть, источник бесценной информации для будущего биографа Венедикта Ерофеева, м-м-м…

* * *

Весной 1977 года Галина Носова получает двухкомнатную квартиру в так называемом ведомственном доме на Флотской улице в Москве. «Ведомственном» — потому что большинство его квартир было заселено действующими и отставными золотопогонными ментами, то есть высокопоставленными сотрудниками МВД СССР. Не приходится удивляться тому, что они воспринимали соседство с похожим на бомжа Ерофеевым как досадный казус. Свидетельствует Галина Носова:

«Соседи постоянно писали на него доносы <…>. Но КГБ не реагировал и вообще относился к Ерофееву странно: держал в поле зрения, но не трогал. Есть легенда, что таково было указание самого Брежнева или Андропова» ^[8].

Насчет указаний Андропова — это, судя по всему, не более чем богемный миф. Больше главе коммунистической тайной полиции нечем было заниматься, кроме как за алкашом-хроником ^[9] Ерофеевым следить. Диссидентом тот не был, более того — к настоящим антисоветчикам относился крайне неприязненно, огульно обвиняя их в том, что они-де «все до единого — антимузыкальны. А стало быть, ни в чем не правы» ^[10]. Ту же вздорную идею высказывал он и в интервью. Например, весной 1989 года, отвечая на вопрос журналиста Игоря Шевелева: «А вы, случаем, не диссидент?» — Ерофеев отрезал: «Нет, с этими я дела не имел. Был в стороне. Меня отпугивала полная антимузыкальность их. Это важная примета, чтобы выделять не совсем хороших людей, не стóящих внимания. <…> Голоса их не создают гармонии» ^[11].

Обвинение более чем странное; впрочем, странное — на взгляд человека, привыкшего мыслить логически. Ерофеев же — парадоксалист, как и обожаемый им Василий Розанов и подобные ему, Розанову, российские доморощенные мудрецы. Которых хлебом не корми — дай только забубенить «чего-нибудь этакого».

Вспоминатели-мемуаристы упоминают и о том, что для публики Веничка вообще ничего не мог ни сказать, ни тем более написать в простоте — ему непременно надобно было как-то выпендриться. Свидетельствует ерофеевский приятель-библиофил Анатолий Иванов:

«Помню, он должен был ответить на вопросы “Континента”. Всего-то и делов! Обычно подобный эксклюзив делается “одной левой”. Однако на мое замечание такого рода Веня возразил чисто по-ерофеевски: “Я так просто не могу — мне ведь надо с выебонами”» ^[12].

Вот-вот. Без этого Веничка уже не мог — не позволял статус «непризнанного гения». Точнее, признанного, но не всеми. Вернее, всеми, но не везде. А вернее даже так: всеми и везде, но не повсеместно.

* * *

Как бы то ни было, сомневаться в существовании на Лубянке ерофеевского ДОРа ни малейших оснований нет. Оно там, несомненно, имелось. Другое дело, что содержание его (дела) до настоящего времени неизвестно. Но, как говорит Виктор Суворов: «Нет и не может быть во всем мире ничего такого тайного, что рано или поздно не стало бы явным. Главное — дожить». Золотые слова, имеющие к предмету сего исследования отношение самое непосредственное. Известно — чтó там, в этом деле, — непременно будет. Но произойдет это только после того, как кончится в России советская власть, то есть будет ликвидирован нынешний неосоветский режим. Разумеется, в том случае, если граждане гэбульники не уничтожили ерофеевское дело после смерти адресата — за невозможностью его дальнейшего разрабатывания.

Заглянуть же в это ДОР мне бы ой как хотелось. Хотя бы для того, чтобы узнать — под какой кликухой Веничка на Лубянке значился. (Всем сколько-нибудь заметным диссидентам-антисоветчикам при заведении на них ДОРа присваивалась кличка, под которой они потом во всех лубянских документах и упоминались. Не знаю, кто там у них этим занимался, но не могу не признать, что клички навешивались с удивительной точностью и очень своим владельцам соответствовали. Литератор Солженицын, например, проходил на Лубянке под кличкой Паук, а другой литератор, Веничкин однофамилец Виктор, — тот самый, что сочинил «Жизнь с идиотом» и «Ядрену Феню», — Воланд. Так, во всяком случае, утверждает он сам.) Но особенно любопытно было бы заглянуть в папочку с названием «Агентурные донесения». Доносы то бишь. Чтобы узнать — кто именно из многочисленных ерофеевских собутыльников, всех этих, пользуясь его излюбленным выражением, «бабенок и ребятишек», оные на своего кумира строчил.

Кстати, о стукачах. Согласно утверждению Игоря Авдиева (он же Черноусый из вагона электрички, следующей с Курского вокзала в Петушки, он же министр обороны революционного правительства Петушинской республики), пытавшихся внедриться в их компанию стукачей они вычисляли по тому, что те… не умели смеяться — «и тем себя разоблачали и больше к нам не ходили» ^[13]. Этакая своеобразная профилактическая терапия, принятая в качестве необходимой защиты от тайной полиции. Каждого объявлявшегося в ерофеевском кругу нового человека старожилы принимались дружно стебать — или, как принято выражаться в нынешние времена, оголтело троллить. Новичка обвиняли во всех мыслимых и немыслимых грехах, главное же — открыто давали ему понять, что им прекрасно известно, для чего, с какой целью он к ним заявился. Сам Авдиев, познакомившийся с Ерофеевым в 1966 году, прошел через этот троллинг по полной программе: в какой-то момент той первой встречи Ерофеев, Зимакова, Сорокин и Тихонов довели его до такого состояния, что он бросился на Веничку с кухонным ножом ^[14]. Тем самым сдав экзамен на вшивость на «отлично».

* * *

Но все это — дело хотя и не сильно отдаленного, но будущего. Пока же ситуация в России продолжает ухудшаться — неуклонно и все более стремительно. Оптимисты в качестве обоснования своего оптимизма чаще всего приводят набившую оскомину присказку про то, что ночь темнее всего перед рассветом, пессимисты не забывают напоминать о том, что никогда не может быть так плохо, чтобы потом не стало еще хуже.

Кто окажется прав — покажет оно, будущее. Я же хочу закончить эти заметки одной из немногочисленных предсмертных записей Венедикта Ерофеева, сохранившейся в одной из его многочисленных записных книжек:

«Россия ничему не радуется, да и печали, в сущности, нет ни в ком. Она скорее в ожидании какой-то, пока еще неотчетливо какой, но грандиозной скверны; скорее всего, возвращения к прежним паскудствам».

Это было написано в 1989 году.

---

^[1] Примерно в мае1981 г. жена Ерофеева Галина Носова внезапно заболела психически. У нее был диагностирован маниакально-депрессивный психоз, углублявшийся по мере развития болезни. В августе1993 г., в состоянии обострения заболевания, она покончила жизнь самоубийством, выпрыгнув с балкона своей квартиры на 13-м этаже в доме на Флотской улице в Москве.

^[2] Шмелькова Н. Последние дни Венедикта Ерофеева. — М.: Вагриус, 2002. С. 253.

^[3] Муравьев В. Современники о Венедикте Ерофееве // Ерофеев В. Мой очень жизненный путь. — М.: Вагриус, 2003. С. 577.

^[4] Там же.

^[5] Формулировка статьи 190-1, введенной в советский Уголовный кодекс1960 г. в сентябре1966 г. по инициативе главы КГБ Юрия Андропова.

^[6] Официальная формулировка: «Систематическое занятие бродяжничеством или попрошайничеством»; неофициальная, но гораздо более распространенная: «Бомжовка». По первой части — до одного года уголовных лагерей общего режима или принудительных работ (так называемая химия), по второй (при повторном осуждении) — до двух лет.

^[7] См.: Фрейдкин Марк. О Венедикте Ерофееве / Фрейдкин М. Каша из топора. — М.: Время, 2009. С. 316—317.

^[8] Ерофеева Г. Современники о Венедикте Ерофееве // Ерофеев В. Мой очень жизненный путь. С. 605.

^[9] Официальный психиатрический диагноз В. Ерофеева с1981 г. — «хронический алкоголизм».

^[10] Ерофеев В. Мой очень жизненный путь. С. 382.

^[11] Шевелев И. «Полузаочное интервью» с Венедиктом Ерофеевым // Человек и природа (Москва).1989 г., № 10.

^[12] Иванов А. Как стеклышко: Венедикт Ерофеев вблизи и издалече // Знамя (Москва).1998 г., № 9.

^[13] Авдиев И. Современники о Венедикте Ерофееве // Ерофеев В. Мой очень жизненный путь. С. 551.

^[14] См.: Там же. С. 565.

Понравился материал? Помоги сайту!