Дитя человеческое: две версии — Вордсворта и Элиота

Уходя в новогодний отпуск, COLTA.RU позаботилась о том, чтобы вам было что почитать в долгие праздничные дни. С наступающим!

Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез.

М.Ю. Лермонтов

Эта заметка, как и многие другие, возникла из переводческой практики. Я предлагаю сопоставить две поэтические версии начальной поры человеческой жизни — оду Уильяма Вордсворта «Отголоски бессмертия по воспоминаниям раннего детства» (1804—1815) и стихотворение Т.С. Элиота «Animula» (1929), написанное для серии рождественских изданий «Ариэль». И там и там речь идет о ребенке, о новорожденной душе, которая, только что «из Божьих рук», попадает в реальный мир и об него, так сказать, ушибается. Это не очень обычная тема для лирики; я что-то не могу вспомнить третьего стихотворения на эту тему (кроме лермонтовского «Ангела»), поэтому-то мне кажется интересным сравнить, как Вордсворт и Элиот трактуют эту тему. Очень похоже, что вторая версия сочинялась с оглядкой на первую, как своего рода полемический комментарий. По крайней мере, мой перевод «Анимулы» делался с оглядкой на перевод «Отголосков бессмертия» ^[1].

У Вордсворта, исходящего из мифа о предсуществовании, душа до своего воплощения живет на небесах, в ангельском мире. Родившееся дитя еще озарено небесным светом, но свет этот угасает вместе с его взрослением.

Рожденье наше — только лишь забвенье;
Душа, что нам дана на срок земной,
До своего на свете пробужденья

Живет в обители иной;

Но не в кромешной темноте,
Не в первозданной наготе,
А в ореоле славы мы идем

Из мест святых, где был наш дом!

Дитя озарено сияньем Божьим;
На мальчике растущем тень тюрьмы

Сгущается с теченьем лет,

Но он умеет видеть среди тьмы
Свет радости, небесный свет;
Для юноши лишь отблеск остается —

Как путеводный луч

Среди закатных туч

Или как свет звезды со дна колодца…

У Томаса Элиота его Animula, Душенька, тоже с рождения попадает в чужой мир, дичится и томится. Но не потому, что скучает по раю. Памяти о своем предсуществовании (если оно и было) она не несет. Только что вышедшая из Божьих рук, она не помнит ничего, что с ней было раньше. Никакого трансцендентального, райского света в ней не теплится. И томится она здесь не потому, что «звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли», а просто потому, что мир — не слишком уютное место для души, да и сама она уродилась неловкая и несчастливая.

У Вордсворта даже взрослый человек еще сохраняет отблеск Божьего сияния:

О счастье, что в руине нежилой
Еще хранится дух жилого крова,
Что память сохраняет под золой

Живые искорки былого!

У Элиота все прозаичнее и безотраднее — так же как и в его версии «Странствия волхвов», другом стихотворении для той же серии «Ариэль». Какого-нибудь просвета, в который могли бы проникнуть лучи оттуда, здесь нет.

Заметим еще, что темы бренности как таковой в оде Вордсворта нет, есть только тема утраченного света и тоски по иному миру. У Элиота же есть конец, который замыкает начало, и тем самым его несчастная душа сближается с Душенькой знаменитого латинского стихотворения «Animula, vagula, blandula»:

Душенька, беженка, неженка,
Дружок и гостья бренности,
Куда теперь отправишься… ^[2]

В последней части стихотворения Элиот использует форму католической молитвы Богородице: «Молись за нас, грешных, ныне и в час нашей смерти», но изменяет ее так: «Молись за нас ныне и в час нашего рождения», как бы стирая различие между началом и концом жизни, осеняя тенью безнадежности весь человеческий путь.

Концовка стихотворения трудна для переводчика ввиду своей непрозрачности и загадочности. И дело не столько в неизвестных читателю именах и судьбах появляющихся тут персонажей, сколько, прежде всего, в неизвестности адресата, к которому поэт обращается с просьбой о молитве: читатель или святая Дева Мария? Здесь автор нарочно создает ощущение таинственной двусмысленности — того, что древние называли de tripode dictum, то есть сказанным (с треножника) пифией, чью речь можно толковать и так, и этак.

Т.С. Элиот

Animula

Вот она, прямо из Божьих рук, простая душа,
Является в этот шумный и яркий, яростный мир,
Теплый, холодный, ветреный, влажный или сухой.
Вот она, заблудившись в ножках стула или стола,
Падает, ушибается — и в испуге бежит
К маминым ограждающим коленям и рукам.
Вот она, жадная до игрушек и ласк,
С восхищеньем глядит
На море, на рождественскую елку в огнях,
Вдыхает праздничный запах хвои и соли морской,
Изучает узоры солнечные на полу,
Пляшет вокруг коробки с серебряною тесьмой,
Смешивает сон с явью и правду с мечтой,
Радуется карточным дамам и королям,
Впитывает рассказы о феях и сплетни слуг.
Ноша взросления отягощает ее,
Отягощает и мучает день ото дня,
Месяц за месяцем все больше мучает и тяготит —
Все эти бесконечные «можно» и «нельзя»,
Эти «вряд ли», как на голову холодный душ.
Мука существования и соблазны мечты
Нудят детскую душу скрыться от всех —
На подоконник, где, коленки поджав,
Томом Британники она отгораживается от мира людей.

Вот она, питомица времени, ребячья душа,
Самолюбивая, робкая и невезучая,
Не способная ни ополчиться решительно, ни отступить;
Она пугается всего, не отличая блага от зла,
Страшится кляксу поставить в тетрадь,
Боится призраков и собственной тени своей,
Оставляет после себя разор и груду пыльных бумаг,
Лишь в смертный час обретая желанный покой.

Молись за нас, Дева Пречистая, за всех нас —
За Гуитьерреса, одержимого скоростью и высотой,
За Будэна, разорванного бомбой в клочки,
За того, кто успел не спеша сколотить капитал,
И за того, кто просто жил, как умел,
За Флорет, растерзанную псом в кипарисовой роще;
Молись за нас, грешных и новорожденных.

Animula

Issues from the hand of God, the simple soul,
To a flat world of changing lights and noise,
To light, dark, dry, damp, chilly or warm,
Moving between the legs of tables and of chairs
Rising or falling,
Grasping at kisses and toys,
Advancing boldly, sudden to take alarm,
Retreating to the corner of arm and knee,
Eager to be reassured, taking pleasure
In the fragrant brilliance of the Christmas tree
Pleasure in the wind, the sunlight and the sea'
Studies the sunlit pattern on the floor.
And running stays around a silver tag:
Confounds the actual and the fanciful,
Content with playing cards and kings and queens,
What the fairies do and what the servants say.
The heavy burden of the growing soul
Perplexes and offends more, day by day,
Week by week, offends and perplexes more.
With the imperatives of «so it seems»
And may and may not, desire and control.
The pain of living and the drug of dreams
Curl up the small soul in the window seat
Behind the Encyclopaedia Britannica.

Issues from the hand of time, the simple soul,
Irresolute and selfish, misshapen, lame
Unable to fare forward or retreat,
Fearing the warm reality, the offered good,
Denying the importunity of the blot,
Shadow of its own shadow, spectre of its own gloom,
Leaving disordered papers in a dusty room;
Living first in silence after the viaticum,
Pray for Guiterriez, avid of speed and power
For Boudin, blown to pieces,
For this one, who made a great fortune
And that one who went his own way.
Pray for Floret by the boorhound slain between the yew trees,
Pray for us now and at the hour of our birth.

1928

---

^[1] Опубликовано в «Интерпоэзии», 2010, № 3.

^[2] Стихотворение приписывается императору Адриану. Перевод О. Седаковой.

Понравился материал? Помоги сайту!