Бывшее навсегда

Книга Алексея Юрчака «Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение» вышла по-английски в 2006 году и успела с тех пор не только получить важную Премию Уэйна Вучинича, присуждаемую ASEEES (АСВЕИ, Ассоциация славянских, восточноевропейских и евроазиатских исследований), но и стать обязательным чтением для всех, кто интересуется СССР вообще и тем периодом его существования, который в официальном дискурсе тех времен фигурировал как «развитой социализм», а в перестроечном — как «период застоя». Некоторые западные историки — в частности, Джулиана Фюрст — называют его «зрелым социализмом», а сам Юрчак употребляет термин более нейтральный и, кажется, наиболее удачный — «поздний социализм». Русский вариант книги, вышедший спустя восемь лет, как пишет во вступлении сам автор, «стал несколько больше по объему, чем английская версия. В нем более пристально рассмотрены некоторые феномены позднего социализма (а другие, наоборот, изложены менее подробно), более развернуто обсуждаются некоторые исследовательские и аналитические подходы, несколько больше обобщающих теоретических отступлений».

Конец советской эпохи — событие, тревожащее не только российскую «элиту», окончательно потонувшую в холодных соленых водах имперского ресентимента, но и теоретиков. Внезапность распада СССР, его неожиданность плохо поддаются осмыслению в рамках как традиционных подходов к проблематике распада государств, так и сравнительно новых, связанных, в частности, с именами Джареда Даймонда, Ниала Фергюсона и Роберта Ротберга (статью в этом роде, посвященную в основном СССР опубликовал год назад Сергей Роганов). Юрчак отказывается объяснять внезапность как таковую, исчерпывающе описываемую фольклорным стишком как раз тех времен, о которых повествуется в книге: «Просыпаюсь — здрасьте: / Нет советской власти», — но исследует условия, как пишет в предисловии Владимир Беляев, «ее неожиданного обвала — не причины (якобы приведшие к обвалу), а именно условия (сделавшие обвал возможным, хотя и не неизбежным)». Поскольку Юрчак ставит перед собой задачу не объяснения, но исследования условий, он не то чтобы напрямую отказывается от репрезентативности исследуемого материала, но, пытаясь «нащупать некоторые направления, по которым в позднесоветской системе происходили внутренние и какое-то время невидимые сдвиги и изменения», подбирает часть материала «для исследования не норм и правил, а отклонений от них», поскольку, как замечает автор, цитируя Шмитта, «исключение интереснее, чем нормальный случай, <...> оно не только показывает границы применения нормы и правила, но и более широкие условия, внутри которых эти норма и правило сформулированы», а «материал, заведомо подбирающийся по принципу “репрезентативности”, ориентирован на анализ уже известных норм и состояний». Такой подход, методологически, видимо, оправданный, приводит тем не менее к тому, что попадающий в поле зрения Юрчака материал в основном имеет отношение к советскому «образованному городскому классу». Этот факт не делает книгу менее интересной или важной — дело тут все-таки в рамке, предлагаемой для рассмотрения соответствующего периода, — но должен быть, как представляется, учтен при ее внимательном чтении. О какой же рамке идет речь?

Для анализа советской реальности необходим новый язык, выходящий за рамки бинарных оппозиций и примитивного морализма — в отличие от господствующего языка «либеральной историографии и историографии холодной войны».

Во-первых, предлагается при описании советской действительности отказаться от бинарных оппозиций, «таких, как подавление — сопротивление, свобода — несвобода, правда — ложь, официальная культура — контркультура, официальная экономика — вторая экономика, тоталитарный язык — контр-язык, публичная субъектность — частная субъектность, конформизм — нонконформизм, реальное поведение — притворство, истинное лицо — маска». Как отмечает Юрчак, использование базирующейся на таких оппозициях описательной модели лишает голоса советский субъект — он в любом случае «во внимание не принимается, поскольку из-за притеснений и страха этот голос якобы не может считаться истинным». На самом же деле «смысл многих культурных явлений советской жизни, включая те, которые были официально разрешены и которые власть могла даже сама пропагандировать, подчас сильно отличался от буквального смысла партийных выступлений и программ, а порой им противоречил. Советская реальность была намного амбивалентнее и парадоксальнее, чем она предстает в сегодняшних бинарных описаниях».

Во-вторых, в связи с вышесказанным предлагается обратить внимание на тот факт, что «значительное число советских граждан в доперестроечные годы воспринимало многие реалии повседневной социалистической жизни <...> как важные и реальные ценности советской жизни, несмотря на то что в повседневной жизни они подчас нарушали, видоизменяли или попросту игнорировали многие нормы и правила, установленные социалистическим государством и коммунистической партией». По мнению исследователя, для анализа этой амбивалентности необходим новый язык, выходящий за рамки бинарных оппозиций и примитивного морализма — в отличие от господствующего языка «либеральной историографии и историографии холодной войны». Юрчак сравнивает здесь постсоциалистические исследования с постколониальными: последние также встали в определенный момент перед необходимостью выработки нового языка, свободного от «европейской перспективы» взгляда на исторический процесс.

© Новое литературное обозрение

В-третьих, автор обращает наше внимание на известный политологам парадокс Лефора, заключающийся в неизбежности разрыва между практическими приложениями государственной идеологии и ее дискурсом. Последний вынужден, в видах самолегитимации, «постоянно апеллировать к некой “объективной”, не поддающейся сомнению истине», существующей, однако, за его пределами. Таким образом, «идеологический дискурс государства не может поставить эту истину под вопрос, но при этом и не имеет достаточных средств для того, чтобы доказать ее верность» — по сути, перед нами специфическая формулировка теоремы Геделя о неполноте (см. здесь и здесь). Парадокс Лефора представляет собой что-то вроде бомбы замедленного действия, могущей в любой момент подорвать легитимность государственной власти, — однако, как пишет Юрчак, «до поры до времени этот парадокс скрыт господствующей фигурой (master) — встроенной в идеологический дискурс — правящего субъекта, который отличается тем, что он предстает как обладатель уникального знания этой внешней объективной истины». Поначалу «этот парадокс был скрыт господствующей фигурой, которая руководила идеологическим дискурсом. Сначала роль этой фигуры играл революционный политический и художественный авангард, который, располагаясь за пределами идеологического дискурса, постоянно комментировал и оценивал его из этой внешней позиции, внося в него свои коррективы», а затем, согласно Юрчаку, «роль господствующей фигуры советского идеологического дискурса перешла к Сталину», и он один теперь «имел доступ к внешнему канону идеологической истины, лично оценивая различные идеологические и иные публичные высказывания на предмет их соответствия этому канону и лично делая в них соответствующие редакторские замечания и исправления».

Однако позже «позиция господствующей фигуры советского идеологического дискурса, способной рассматривать и комментировать этот дискурс извне, была уничтожена. То есть исчез не просто конкретный субъект, занимавший внешнюю позицию по отношению к идеологическому дискурсу, но и вообще сама возможность занимать такую позицию». Парадокс Лефора, ранее скрытый, вышел в итоге на поверхность, и стало, как полагает Юрчак, «важнее воспроизводить точную структурную форму идеологических высказываний и ритуалов, чем слишком подробно вдаваться в их буквальный смысл». Идеология теряет, таким образом, свою непосредственную прагматику и превращается в то, что Юрчак вслед за Бахтиным называет «авторитетным словом», власть которого над аудиторией заключается не в том, что «она с ним обязательно соглашается, а в том, что она воспринимает его как единственно возможное».

В-четвертых, Юрчак предлагает, опираясь на теорию речевых актов Остина, отказаться от привычного представления о двоемыслии. Советский гражданин не то чтобы думал одно, а говорил другое — это вообще ложное противопоставление. Скажем, голосуя на комсомольском или партийном собрании, советский гражданин по большей части не высказывал собственное мнение о кандидате или его взглядах, как в обычной политической системе. Вместо того он воспроизводил себя как одного из «нормальных» советских субъектов, «вписанных в существующую систему норм, отношений и позиций, со всеми ограничениями и возможностями, следующими из этого <...>». То же самое, согласно Юрчаку, происходило и с остальными высказываниями и ритуалами «авторитетного дискурса». Их содержание и смысл были гораздо менее важны, чем сам факт их совершения.

По ходу изложения автор вводит еще несколько важных понятий — в частности, то, что он, используя термин Бахтина, называет «вненаходимостью» советских субъектов по отношению к авторитетному дискурсу. Сколько-нибудь внятный пересказ этого теоретического аппарата в минимальной полноте — не говоря о том, что книга включает в себя довольно приличный объем материала, на котором Юрчак демонстрирует ресурсность своего подхода, — занял бы слишком много места. Однако представление об общей картине дает, наверное, и предпринятый выше беглый пересказ.

С отдельными логическими ходами автора или даже с целыми их сериями можно спорить, что многие и делают — точнее, делали после выхода книги по-английски (вот, например, — и вот еще). Можно обсуждать, в частности, насколько соответствует реальности роль, приписываемая в книге Сталину, — или то, не слишком ли мало места Юрчак уделяет, условно говоря, «оттепельному» периоду. Важно, однако, что предлагаемая им модель позволяет разрешить многие противоречия, неразрешимые в рамках прежних подходов. Кроме того, предпринимаемая в книге реконструкция советского субъекта оказывается при ближайшем рассмотрении очень полезной для размышлений о субъекте уже нынешнем, постсоветском — а точнее, даже уже не постсоветском, а том, который явится (или уже явился) ему на смену.

«Это было навсегда, пока не кончилось» сегодня — обязательная часть любого серьезного разговора о постсоветском, постсоциалистическом и вообще о современной России. Обязательной она до сего момента была, однако, в основном вне России. Теперь переварить и как-то интегрировать в свою картину мира эту неожиданную, неочевидную, а наверное, даже и провокативную книгу предстоит сравнительно широкому русскому читателю. Он, читатель этот, разумеется, справится, еще и не с тем справлялся — но все равно интересно, что из этого выйдет.

Алексей Юрчак. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение. — Пер. с англ. М.: Новое литературное обозрение, 2014. 604 с.

Понравился материал? Помоги сайту!