Как издавали первую книгу Иосифа Бродского

Автор благодарит за бесценную помощь и советы Габриэля Суперфина, Томаса Венцлову, Александру Раскину, Андрея Устинова, Романа Уткина, Марию Христову, архивистов Исследовательского центра Восточной Европы (Forschungsstelle Osteuropa), а также куратора Гуверовского института в Стэнфорде Кэрол Лиденхам (Carol Leadenham) за разрешение использовать материалы из архива Глеба Струве (© Stanford University) и его письма из других архивов. Статья написана при поддержке Alexander von Humboldt Stiftung (Германия).

Так распорядилась история, что 75-летний юбилей Бродского, отмечаемый нами сегодня, практически совпадает с пятидесятилетием выхода его первой книги в США в марте 1965 года, через год после суда над «поэтом-тунеядцем» в Ленинграде. С точки зрения юбиляра, считавшего, что «биография писателя — в покрое его языка» («Меньше единицы»), такое совпадение — не повод для веселья: «Он не любил воспоминаний о суде» и «хотел, чтобы его воспринимали как поэта, а не как жертву режима» ^[1]. И все же нельзя не вспомнить знаменитую фразу Ахматовой, прозвучавшую тогда не только иронически, но и пророчески: «Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он нарочно кого-то нанял» ^[2]. Очевидно, Ахматова имела в виду не только мгновенную славу, пришедшую к Бродскому в результате показательного процесса, но и неизбежное превращение частной биографии в литературный факт, воплотившийся в изданной на Западе книге.

Книга Бродского «Стихотворения и поэмы» вышла в издательстве «Международное литературное содружество», где к тому времени уже были напечатаны или готовились к изданию трехтомники Ахматовой и Мандельштама, четырехтомник Николая Гумилева, сборник стихов Заболоцкого, проза Терца-Синявского и Аржака-Даниэля, а также книги других авторов, не печатаемых в СССР. Директором издательства был литератор второй волны русской эмиграции Борис Филиппов, а составителем и автором предисловия к книге Бродского (под псевдонимом Георгий Стуков) — профессор русской литературы Калифорнийского университета в Беркли Глеб Струве, в конце 1963 года впервые издавший «Реквием» Ахматовой ^[3].

«Реквием» вышел в Мюнхене 27 ноября 1963 года ^[4], а через два дня в газете «Вечерний Ленинград» появился фельетон «Окололитературный трутень», положивший начало травле Бродского. Авторы фельетона, среди прочего, приписывали Бродскому строчку «Люблю я родину чужую» (вероятно, вместо «Жалей проездом родину чужую» из стихотворения 1961 года «Люби проездом родину друзей...») и разоблачали попытку Бродского и Олега Шахматова переправить за границу рукопись Александра Уманского через американского адвоката и актера Мелвина Белли, с которым в конце 1960 года они познакомились в Самарканде. Таким образом, помимо прямых обвинений, подводящих дело Бродского под указ о борьбе с тунеядством от 4 мая 1961 года, власти как будто предостерегали его друзей от идеи напечатать стихи опального поэта за границей. Все еще помнили расправу над Пастернаком, учиненную из-за публикации «Доктора Живаго» за границей в 1957 году. Об этом свидетельствует, например, дневниковая запись Лидии Чуковской почти за год до выхода «Реквиема»: «худо то, что может “Реквием” попасть за границу, выйдет он где-нибудь в Нью-Йорке и тогда… тогда тут разразится гроза… “Живаго”-подобная» ^[5]. В декабре 1963 года Ахматова — еще не зная, впрочем, что «Реквием» напечатан на Западе, — опасалась, «что в глазах начальства Бродскому повредила его дружба с нею. “Будут говорить: он антисоветчик, потому что его воспитала Ахматова. ‘Ахматовский выкормыш’”» ^[6]. Разумеется, весть о выходе «Реквиема», вскоре дошедшая до Ахматовой, могла лишь усилить эти опасения, но вместе с другими участниками кампании за возвращение Бродского из ссылки Ахматова включилась в борьбу. Можно по-разному расценивать ту роль, которую сыграла здесь изданная на Западе книга, но очевидно, что литераторам по разные стороны железного занавеса удалось добиться досрочного освобождения Бродского лишь совместными усилиями ^[7].

Бродский был официально освобожден 23 сентября 1965 года, через две недели после ареста Андрея Синявского и Юлия Даниэля. В том, что подобные действия властей были четко скоординированы, вряд ли приходится сомневаться: почти одновременно с освобождением Бродского двум другим писателям, чьи сочинения печатались в тамиздате уже несколько лет, был вынесен куда более жесткий приговор. Процессы Бродского и Синявского—Даниэля отличаются не только составом «преступлений», суровостью наказаний и ужесточением режима в стране в целом, но и тем, как они связаны с тамиздатом и эмиграцией: если зарубежные публикации Синявского и Даниэля послужили причиной ареста писателей, то книга Бродского, напротив, стала эпилогом — а в каком-то смысле и «продолжением» — ленинградского дела «поэта-тунеядца». Именно так был склонен воспринимать свою первую книгу сам автор, впоследствии отказывавшийся признать ее «своей», а в беседе с Соломоном Волковым даже сравнивший ее с «конфискованным» при обыске имуществом:

«Помню, когда я освободился, мне ее показали: такая серая книжка, с массой стихотворений. Посмотрел я на нее — ну ощущение полной дичи. У меня, вы знаете, было чувство, что это стихи, взятые во время обыска и напечатанные» ^[8].

Впрочем, английский переводчик Бродского Джордж Клайн вспоминает, что когда через два месяца после освобождения Бродский увидел изданную в Америке книгу, его реакция была не столь однозначной:

«[К]огда вернувшийся из ссылки Бродский впервые увидел “Стихотворения и поэмы” в ноябре 1965 года, он испытал смешанные чувства: с одной стороны, двадцатипятилетнему поэту, не сумевшему ничего опубликовать на родине, приятно было увидеть изданный в эмиграции том своих стихов. Но с 1957 до 1965 года его развитие было стремительным, и он испытал разочарование, увидев, как много в книге juvenilia 1957—1961 годов. У него также вызвали раздражение довольно многочисленные опечатки и некоторые ошибки, хотя, я думаю, он, несомненно, понимал, что невозможно было бы выпустить безупречную в этом отношении книгу, работая с самиздатскими материалами, без какого бы то ни было контакта с автором» ^[9].

Отречение Бродского от своей первой книги до недавнего времени «соблюдалось» большинством биографов и исследователей его творчества. Лев Лосев в своей биографии Бродского уделяет «Стихотворениям и поэмам» лишь несколько слов, останавливаясь более подробно на втором сборнике, вышедшем в Нью-Йорке через пять лет по уже выверенной автором рукописи (с предисловием Анатолия Наймана за подписью «Н.Н.») ^[10]. Клайн тоже излагает главным образом историю лишь второй книги, в то время как первая остается неизбежным для биографа фоном ^[11]. Между тем именно первая книга, по выражению Ахматовой, «сделала» Бродскому биографию, вызвав наибольший резонанс в литературных кругах русской эмиграции. История этой книги, изданной без ведома и согласия автора, показывает, как в первой половине 1960-х годов работала индустрия тамиздата, противопоставленная деятельности Союза советских писателей, но не лишенная собственной иерархии и идеологии.

***

До суда над Бродским в феврале-марте 1964 года — а точнее, до начала мая того года — его имя на страницах зарубежных газет и журналов не появлялось. Первой газетой, откликнувшейся на дело Бродского, была парижская «Русская мысль», где 5 мая в материале «Дело “окололитературного трутня”» были напечатаны два его стихотворения («Рыбы зимой» и «Памятник Пушкину»), а также «Справка о деле Иосифа Бродского», доставленная в редакцию «с просьбой о незамедлительном напечатании». Черновик этой «справки» — 10 листов небольшого формата, исписанных почерком Фриды Вигдоровой (последние шесть строк добавлены рукой Лидии Чуковской), — сохранился в стэнфордском архиве Струве (8 мая Струве писал Филиппову, что этот материал поступил в газету через него ^[12]). Естественно, ни имени Струве, ни тем более имени Вигдоровой в газете не указано, но в предисловии редактора говорится, что «“справка” эта составлена группой московских и ленинградских литераторов, в которую входили многие из упоминаемых в тексте писателей, и препровождена в ЦК КПСС и Союз писателей СССР». Этот первый материал о Бродском в зарубежной печати не следует путать с записью обоих судебных заседаний 18 февраля и 13 марта 1964 года, подготовленной Вигдоровой и получившей известность как «стенограмма» (на самом деле техникой стенографии Вигдорова не владела): запись Вигдоровой попала на Запад чуть позже, уже после того, как ее текст был выверен другими лицами, присутствовавшими в зале суда (в частности, Игорем Ефимовым и Борисом Вахтиным) ^[13].

22 мая 1964 года в газете «Посев», издававшейся во Франкфурте-на-Майне под эгидой НТС, появился материал Николая Алимова «Травля поэта И. Бродского», сопровождаемый подборкой из трех других стихотворений: «Рождественский романс», «Конь вороной» («В тот вечер возле нашего огня...») и «Этюд» («Я обнял эти плечи и взглянул...»); через шесть дней эти же стихи были перепечатаны в нью-йоркском «Новом русском слове» (от 28 мая1964 г.). А в октябре все пять стихотворений вышли в журнале «Грани» (№ 56). Во всех перечисленных изданиях эти тексты Бродского опубликованы с одинаковыми ошибками и опечатками, что указывает на один и тот же канал, по которому они попали на Запад.

До конца 1964 года знакомство русскоязычного читателя на Западе с творчеством Бродского этими пятью текстами и ограничивалось. Но даже их оказалось достаточно, чтобы выделить Бродского на фоне других поэтов из СССР, чьи стихи публиковались в эмигрантской печати в первой половине 1960-х годов (прежде всего, Евгения Евтушенко, Андрея Вознесенского и Беллы Ахмадулиной). В рецензии на октябрьский номер «Граней» (№ 56), говоря о молодых советских поэтах, Юрий Терапиано пишет о том, «как ограничен их кругозор и как поэтому бедна их тематика», но делает исключение для Бродского, признавая, что «даже рискуя попасть на черную доску, не все поэты, особенно младшего поколения, согласны на такое самоограничение. <…> Пять стихотворений Иосифа Бродского, помещенные в этом номере, талантливы и хорошо сделаны формально» ^[14]. В ранних стихах Бродского литераторам первой эмиграции особенно импонировали описания Петербурга: в них они узнавали тот город, который покинули в 1920-е годы, а не переименованный советский Ленинград, о котором в 1924 году с горечью и сарказмом писал Набоков:

Был Петроград — он хуже,
Чем Петербург, не скрою, —
Но не походит он, —
Как ни верти, на Трою:
Зачем же в честь Елены —
Так ласково к тому же
Он вами окрещен? ^[15]

Из пяти стихотворений Бродского Терапиано выделяет «Рождественский романс», в котором «ночной кораблик» плывет «именно по Петербургу, а не по Ленинграду» (не говоря уже о московских топонимах в следующей же строфе). Но главным для рецензента все-таки остается «злой намек на современность», который «без труда» прочитывается им, например, в другом стихотворении («Рыбы зимой»): «...Рыбы не льют слезы: / упираясь головой / в глыбы. / В холодной воде / Мерзнут / Холодные глаза / рыбы. / Рыбы / всегда молчаливы, / ибо они — безмолвны. / Стихи о рыбах, / как рыбы, / Встают поперек / Горла» (цит. по варианту в «Русской мысли»).

В январе 1965 года, опередив «Стихотворения и поэмы» на несколько месяцев, в Нью-Йорке вышел четвертый номер альманаха «Воздушные пути», издававшегося под редакцией Романа Гринберга с 1960 по 1967 год. В этом номере впервые по-русски был напечатан полный текст «стенограммы» Вигдоровой (под инициалами «Ф.В.»), а также подборка из 10 новых стихотворений Бродского. Гринберг сообщает в редакторском предисловии, что получил эти стихи еще осенью 1963 года, но воздерживался от их публикации «до событий прошлой весны» (с. 5). Но имя Бродского Гринберг услышал еще раньше:

«Осенью 1962 г. редакция узнала о молодом Бродском как о независимом поэте, пишущем стихи, не похожие ни по тону, ни по форме на массовое творчество, издающееся в СССР. Его стихи никогда не встречались в советских журналах. Заметим, что его случай совсем не исключительный в условиях советской казенной печати. В России много закрытых кружков, где царят нам неизвестные писатели и поэты; они не хотят гласности у себя, на родине» (с. 5) ^[16].

Неизвестно, какими «воздушными путями» имя Бродского стало известно за границей за полтора года до появления его первых публикаций, но 4 сентября 1962 года Ахматова встречалась в Комарове с Робертом Фростом и читала ему свое стихотворение «Последняя роза» (1962), эпиграфом к которому была выбрана строчка «Вы напишете о нас наискосок...» из стихотворения Бродского «Закричат и захлопочут петухи...» (это стихотворение Бродский подарил Ахматовой на день рождения 24 июня 1962 года) ^[17]. Именно с этого стихотворения Ахматовой начинается предисловие Гринберга о Бродском в четвертом выпуске «Воздушных путей». Цитируя «Последнюю розу», опубликованную в январе 1963 года в «Новом мире» с эпиграфом из Бродского под инициалами «И.Б.», Гринберг впервые раскрывает эти инициалы в печати: «Думается, что Ахматова пользуется этой метафорой, чтобы назвать избранника. <…> Но кто он? Кто избранник Ахматовой? Вскоре это имя стало известно всему миру: Иосиф Бродский» (с. 4—5).

Хотя по сравнению с 1964 годом количество стихов Бродского в четвертом номере «Воздушных путей» удвоилось, они по-прежнему воспринимались лишь как «аккомпанемент» к политическому процессу, героем и жертвой которого оставался их автор. Именно так отозвался о Бродском, например, Юрий Иваск, писавший Гринбергу 6 февраля 1965 года: «Бродскому сочувствую как поэту-мученику, но напеч<атанные> стихи едва ли его по-настоящему представляют» ^[18]. Рецензия Владимира Варшавского на четвертый номер «Воздушных путей», где были также напечатаны воспоминания Ахматовой и Елены Тагер об арестах и гибели Мандельштама, начинается с цитаты из Ходасевича, перенесенной на позднесоветский период:

«“В известном смысле историю русской литературы можно назвать историей уничтожения русских писателей”. <…> Ничего не изменилось, это прежняя сталинская Совдепия. Но при ответах подсудимого и показаниях свидетелей со стороны защиты впечатление меняется. При Сталине никто так не говорил. И самому Бродскому, и выступившим на его защиту Грудниной [sic!], Эткинду и Адмони хочется с благодарностью пожать руки. В советской ночи, “которая не ведает рассвета”, они сумели сохранить человеческое достоинство и нашли в себе мужество защищать поэта, говоря правду» ^[19].

Упоминая лишь вскользь, что в этом номере альманаха напечатаны еще и стихи Бродского, Варшавский не останавливается ни на одном из них, но уверяет читателя, что они «необыкновенные и трагические»: «Бродского не обманывала вера в свое призвание поэта, когда он заявил на суде: — “Я писал стихи. Это моя работа. Я убежден... я верю, что то, что я написал, сослужит людям службу и не только сейчас, но и будущим поколениям”» (с. 293). Какие стихи писал Бродский и как он это делал, остается, по-видимому, не так уж важно.

Наконец, еще одним событием зарубежной «бродскианы» конца 1964-го — начала 1965 года стала радиопередача о процессе Бродского на Би-би-си, подготовленная британским историком, политиком и переводчиком Николасом Бетеллом ^[20]. 6 января 1965 года в письме Струве Бетелл благодарил его за разрешение воспользоваться некоторыми из имеющихся у него стихотворений Бродского и прикреплял к письму сценарий сорокаминутной передачи, которая должна была выйти в эфир 12 января. Передача называлась «Суд над Иосифом Бродским, с чтением его стихов в переводе и под редакцией Вильяма Глэдстоуна» («Вильям Глэдстоун» — псевдоним Бетелла). В основу передачи — а точнее, радиоспектакля — была положена запись Вигдоровой с добавлением комментариев диктора и цитат из стихов Бродского. Роли Бродского, судьи Савельевой, свидетелей защиты и обвинения читали профессиональные актеры, причем стихи Бродского и его реплики в зале суда зачитывались одним и тем же голосом (тридцатилетнего Джона Квентина). Таким образом, Бродский «участвовал» в радиоспектакле одновременно в двух качествах — и как поэт, и как подсудимый. Были использованы и другие театральные приемы, например, удар молоточка о стол — либо возвещающий о начале или продолжении «судебного заседания», либо чтобы пресечь «шум в зале». Впрочем, в том же году на экраны вышел фильм Дэвида Лина «Доктор Живаго» с Омаром Шарифом в главной роли и бутафорской Красной площадью в пригороде Мадрида.

***

История первой книги Бродского берет начало в 1962 году, когда Константин Кузьминский и Григорий Ковалев, составители многотомной поэтической антологии «У голубой лагуны», а тогда — молодые собиратели неофициальной поэзии, «взялись за русскую литературу» и «[д]ля начала собрали всего Бродского, которым тогда оба бредили». Кузьминский «уговаривал Иосифа выверить тексты и сделать подборку. Тексты он кое-как выверил, а подборку делать отказался. Поэтому пустили хронологически». Стихи Бродского отпечатал на своей машинке Борис Тайгин (который, в отличие от Кузьминского и Ковалева, «Бродского <…> не полюбил, но преклонялся»), после чего подборка была переплетена и отправлена в Москву Александру Гинзбургу, составителю самиздатского журнала «Синтаксис». Три выпуска «Синтаксиса» успели выйти в 1959—1960 годах (с пятью стихотворениями Бродского в третьем «ленинградском» номере), но в июле 1960 года Гинзбург был арестован и осужден на два года (формально — по обвинению в «подделке документов», поскольку предъявить политическое обвинение за хранение и распространение поэзии властям тогда так и не удалось). Таким образом, ленинградская машинопись могла попасть к Гинзбургу не раньше второй половины 1962 года. Согласно Кузьминскому, «с 62-го рукопись пролежала благополучно до февраля 64-го. Начался процесс Бродского. И Гинзбург переправил книгу за кордон, где она и вышла в 65-м году <…> со ссылкой на анонимное ленинградское издательство» ^[21]. На ленинградскую машинопись, положенную в основу книги, указывает и предисловие составителя:

«Эти стихи заимствованы нами из машинописи в 80 страниц большого формата, с пометой на заглавной странице “Ленинград.1962”. Возможно, что это был приготовленный к печати сборник. Из этого сборника нами отобраны не все стихотворения, но подавляющее большинство их. Сборник был получен за границей одновременно со “справкой” о деле Бродского» (с. 12).

Когда в 1967 году Кузьминский увидел изданную в Америке книгу, он узнал в ней следы своей работы: «Открываю — мои варианты, мои комментарии. <…> Глеб Струве и компания наделали массу ошибок» ^[22]. Заявляя на книгу Бродского «право первой ночи» (но ошибочно называя ее «мюнхенским» изданием), Кузьминский приводит список опечаток, которых не было в ленинградской машинописи. Сам Бродский, однако, согласно Лосеву, «не раз дезавуировал “Стихотворения и поэмы” как “сборник Кузьминского”» ^[23], но имени Струве, насколько известно, ни разу не упоминал.

Много лет спустя, уже в Техасе, Гинзбург сам рассказывал Кузьминскому, что именно он весной 1964 года отправил машинопись Бродского за границу (а вместе с ней, если верить предисловию Струве, и «“справку” о деле Бродского») ^[24]. Вероятно, тогда же на Запад попали и все три номера «Синтаксиса», что лишний раз указывает на роль Гинзбурга в истории публикации «Стихотворений и поэм». 8 января 1965 года Струве писал редактору «Граней» Наталье Тарасовой, уже давно просившей его присылать ей рукописи из России ^[25], что получил «Синтаксис» «от самого Гинзбурга» и готов предоставить ей этот материал для журнала ^[26]. Три номера «Синтаксиса» вышли в «Гранях» в июне того же года (№ 58).

После того как ленинградская машинопись попала на Запад, ее историю можно реконструировать по переписке Струве с Филипповым, директором издательства. О машинописи Бродского Филиппов впервые узнал из письма Струве от 26 апреля 1964 года (сам Струве в это время находился в Европе, где, вероятно, и получил стихи Бродского вместе со «справкой» о его деле):

«Вы, может быть, уже слыхали о деле молодого поэта Бродского, который был обвинен в печати как “окололитературный трутень” и “тунеядец” и приговорен к пяти годам ссылки (работает сейчас где-то в Архангельской области возчиком навоза). <…> Если не слыхали, то можете прочесть об этом в ближайшие дни в “Русской мысли”, куда я послал любопытный материал об этом деле. Кроме того, у меня имеется подборка стихотворений Бродского (не Бог знает каких) и две его более длинные вещи, довольно любопытные. <…> М.б., эти две его более длинные вещи (одна — не очень большая поэма, другая — драматическая поэма, довольно оригинальная) можно было бы издать?» ^[27]

Под «более длинными вещами», о которых здесь идет речь, скорее всего, имелись в виду «драматическая поэма» «Шествие» и стихотворение «Холмы» (оба текста напечатаны в книге с подзаголовком «поэма»). Они не входили в «машинопись в 80 страниц большого формата», о которой Струве пишет в предисловии к книге, но, согласно Кузьминскому, «поэмы, полученные отдельно, <…> — тоже, наверняка, наша работа. Только печати уже не Бори [Тайгина], а девочек. Все 5 поэм [вошедшие в книгу: «Гость», «Холмы», «Большая элегия Джону Донну», «Исаак и Авраам» и «Шествие»] были тогда же (в 1962) собраны и размножены. Нами ж».

В это время Филиппов и Струве работали над собранием сочинений Мандельштама и сборником Заболоцкого, так что речь об издании «брошюры» Бродского и выборе типографии впервые заходит в их переписке лишь осенью: «Издать брошюру Бродского мы сможем буквально за месяц-полтора — у Раузена в Нью-Йорке» (письмо Филиппова Струве от 19 сентября 1964 года) ^[28]. Услугами типографии братьев Раузен, основанной в Нью-Йорке в 1940 году и просуществовавшей до начала 1970-х, пользовались многие русскоязычные издательства, в том числе Издательство имени Чехова и Международное литературное содружество. В этой типографии была отпечатана и книга Бродского.

До конца осени 1964 года машинопись Бродского пролежала у Струве в Калифорнии: не рискуя посылать ее Филиппову почтой, Струве сам привез ее в Вашингтон лишь в середине ноября. В Вашингтоне, где Струве пробыл около двух недель, стихи Бродского были перепечатаны машинистками издательства, а 27 ноября Филиппов писал Струве, что уже «[п]ередал в набор Бродского. <…> Книга Бродского будет большая — с Вашей статьей около 256 страниц» ^[29].

Из переписки Струве и Тарасовой выясняется, однако, что книга могла бы быть еще больше. 24 декабря 1964 года Струве предлагал ей девять стихотворений, оставшихся у него «вне сборника» ^[30], а через две недели, в следующем письме от 8 января 1965 года, пояснял, что решил исключить эти стихотворения не только по техническим причинам («сборник <…> и так выходит очень пухлым»), но и потому, что они «нравятся мне меньше» ^[31]. Тем не менее в «Гранях» эти девять стихотворений тогда так и не вышли, но 19 и 26 февраля 1965 года некоторые из них появились в «Посеве». Если «Грани» позиционировали себя как «журнал литературы, искусства, науки и общественно-политической мысли», то «Посев», выходивший до 1968 года в газетном виде, представлял собой издание, в первую очередь, политическое. Струве и раньше отказывался сотрудничать с «Посевом», а теперь, 6 марта 1965 года, писал Тарасовой с нескрываемым возмущением:

«знай я, что это может случиться, я бы не послал Вам стихов Бродского. Я посылал их для “Граней”, а не для “Посева”. И Вы просили их у меня для “Граней”. <…> (если Вы не проводите различия между двумя изданиями, это Ваше дело — я его провожу и, кажется, уже имел случай писать Вам, что, сотрудничая в “Гранях”, не стал бы сотрудничать в “Посеве”). Мне, к сожалению, придется учесть это на будущее время. Но я позволяю себе не сомневаться, что стихи из “Синтаксиса” Вы не будете печатать в “Посеве”» ^[32].

Недоразумение было исчерпано, когда, отвечая Струве 10 марта, Тарасова объяснила, что «Посев» получил эти и другие стихи Бродского не от нее, а из собственного источника:

«Вы поспешили со своим заключением. “Посев” получил стихи Бродского из России и напечатал у себя. Единственным доказательством правдивости моих слов может служить только одно: стихи, напечатанные в “Посеве”, никогда Вами не посылались мне для “Граней”. <…> [Э]та рукопись — Бродский — лежит у меня, и никакой “Посев” не мог бы ей воспользоваться. <…> Запретить им печатать то, что они сами достают, я не в праве» ^[33].

Действительно, из девяти стихотворений, посланных Струве Тарасовой, в «Посеве» напечатано лишь два («Критерии» и «Описание утра») ^[34]. Остальные тексты, полученные «Посевом», Тарасова даже собиралась послать Струве для включения в книгу (в случае, если их не было в ленинградской машинописи), но поскольку начиная с декабря 1964 года Струве сообщал ей, что книга уже готова, она этого не сделала. Таким образом, «Стихотворения и поэмы» могли пополниться еще как минимум тремя текстами: «Одиночество» («Когда теряет равновесие...»), «Сонет к зеркалу» («Не осуждая позднего раскаянья...») и «Лирика» («Через два года...»). Судя по оглавлению книги, у Струве их не было.

К декабрю 1964 года корректура книги была готова, но ее выход пришлось отложить. Кроме поэм и стихов, собранных Кузьминским и Ковалевым в 1962 году, в книгу вошел раздел «Стихи 1964 года», состоящий из девяти текстов, написанных Бродским позже ^[35]. Под этими стихами стоит копирайт польского Литературного института в Париже (Institut Literacki) с пояснением составителя:

«Настоящий сборник был уже набран и по большей части отпечатан, когда нами были получены от Польского Литературного Института (Institut Literacki) в Париже публикуемые ниже девять стихотворений Иосифа Бродского. Стихотворение “С грустью и нежностью”, судя по его содержанию, написано Бродским в тюрьме — вероятно, между двумя слушаниями его дела (на это намекает строка “Так в феврале мы, рты раскрыв...”). Из других стихотворений два, печатаемые нами последними, несомненно, написаны уже в архангельской ссылке (в одном из них упоминается судья Савельева). Это же может относиться и к некоторым другим, в полученных списках не датированным» (с. 225).

Оказывается, еще 18 ноября 1964 года Ежи Гедройц, редактор польского журнала «Культура», где был впервые напечатан в польском переводе полный текст «стенограммы» Вигдоровой, писал Филиппову, что около месяца тому назад получил из России 13 новых стихов Бродского, и спрашивал, не заинтересуют ли они Филиппова для публикации в оригинале:

«Есть дело, которое может Вас заинтересовать. Я только что получил 13 стихотворений И. Бродского, написанных в 1964 году в концентрационном лагере [sic!]. Эти стихотворения были посланы около месяца назад, когда он был арестован. Интересует ли Вас их публикация — на русском, естественно? Если да, я могу послать Вам фотокопию. Мне бы хотелось подчеркнуть, что при публикации этих стихотворений необходимо указать, что права на них принадлежат Литературному институту. Мне также хотелось бы получить максимальное вознаграждение автору, так как материальное положение Бродского очень плохое и ему нужна помощь. Я могу предоставить Вам права, исключающие радио, — словом, только на книжное издание» ^[36].

Письмо Гедройца застало Филиппова в командировке: встретившись со Струве в Вашингтоне, как раз в эти дни он отвозил набор привезенной ему машинописи в нью-йоркскую типографию. Обнаружив письмо Гедройца после возвращения в Вашингтон, 1 декабря Филиппов просил прислать ему названия (первые строчки) этих стихотворений: «Если они не вошли уже в нашу книгу, мы очень охотно их возьмем, постараемся достать приличный гонорар автору — и на те стихи, каких у нас нет, оговорим “копи райт” Вашего Института» ^[37]. Выяснилось, что стихов у Гедройца было не 13, а 10 (либо он по какой-то причине решил не посылать Филиппову названия трех других стихотворений), в том числе «Большая элегия Джону Донну», которая у Филиппова и Струве уже была; еще одно стихотворение, которое Гедройц посчитал отдельным, оказалось продолжением «Загадки ангелу» (начиная с пятой строфы). Так в книгу вошло не 13 и не 10 новых стихотворений, а 9 ^[38].

Чтобы выяснить, удастся ли включить эти стихотворения в уже набранную книгу, у Филиппова ушло больше месяца. Но если бы не жесткое требование Струве, этих новых стихов Бродского в книге бы не было. Филиппов отправил их Струве лишь через месяц, 19 января 1965 года, сопроводив «польскую» подборку собственной характеристикой, в которой нетрудно прочитать нежелание издателя замедлять выход книги и повышать ее стоимость. Из девяти новых стихотворений лишь одно, по мнению Филиппова, заслуживало внимания («С грустью и нежностью»), но даже его включать в книгу он не хотел. Что касается остальных стихотворений, то они, как пишет Филиппов, — «даже не Бродский»:

«Посылаю Вам полученные от поляков <…> стихи Бродского: из них интересно только одно, многие, по-моему, даже не Бродский: слишком слабы для 1964 года... <…> В книгу не включал это стихотворение, так как пришло оно поздно, нельзя было ломать набор. А остальные стихи — слабы, портили бы общее впечатление от книги. <…> Посылаю тексты только для ВАС» ^[39].

В отличие от Филиппова, который остался невысокого мнения об этих более поздних стихах Бродского и даже усомнился в их авторстве, Струве, напротив, с самого начала снисходительно относился к ранним стихам, называя их «не Бог знает какими», но оценил новые тексты, особенно те, которые были написаны либо «уже в архангельской ссылке», либо «в тюрьме между 13 и 18 февраля или между двумя судебными заседаниями» (последнее относится к стихотворению «С грустью и нежностью», написанному Бродским не в тюрьме, как предполагал Струве, а во время обследования в психиатрических больницах в конце 1963-го и зимой 1964 года) ^[40]. 21 января Струве спешил ответить Филиппову:

«Увы! я расхожусь с Вами в мнении о стихах Бродского, присланных “Культурой”. Не только стихотворение, посвященное Горбунову [«С грустью и нежностью»], но и некоторые другие, по-моему, хороши, лучше многих, вошедших в наш сборник, и в них почти нет тех срывов, которые портят некоторые из наиболее интересных и значительных коротких стихотворений (его длинные вещи я считаю вообще самыми интересными). Я уж не говорю о том, что эти стихи интересны как наиболее поздние. Некоторые, как, например, “Колесник умер...” и “Загадка ангелу” (на двух страницах), несомненно, написаны уже в архангельской ссылке. Может быть, и другие. Наверняка до Архангельска написаны “Садовник в ватнике, как дрозд...” (датировано ровно за месяц до суда; на мой взгляд, хорошее и интересное стихотворение) и “С грустью и нежностью” (написанное явно в феврале 1964 г. в тюрьме между 13 и 18 февраля или между двумя судебными заседаниями). Если еще не поздно, я бы включил все эти стихи в книгу, как особый раздел “Стихотворения 1964 г.” в конце. Вы могли бы позвонить в типографию и предупредить их, если еще есть какая-либо возможность. <…> Повторяю: жаль было бы не включить их все в сборник. <…> Окончательное решение предоставляю, конечно, Вам. Нельзя так нельзя. Но мне будет очень досадно, и я очень жалею, что Вы не послали мне стихи сразу после нашего телефонного разговора о них» ^[41].

Несмотря на многолетнее сотрудничество, эстетические разногласия не в первый раз возникали между Филипповым и Струве. Годом раньше они обсуждали «Реквием» Ахматовой, который Филиппов охарактеризовал как «цикл очень сильный, но некоторые его стихотворения настолько ниже по художественному уровню стихотворений и поэм последних 20-ти лет, что это сразу бросается в глаза» (письмо Филиппова Струве от 16 января 1964 г.) ^[42]. Такая оценка «Реквиема» для Струве была неприемлема: «Никак не могу согласиться с Вашим мнением о “Реквиеме” Ахматовой — никаких ни слабых, ни даже слабоватых стихов я в нем не вижу» (ответ Струве Филиппову от 22 января 1964 г.) ^[43]. Поэтому и сейчас Филиппову, выступавшему в роли издателя, оставалось лишь согласиться с составителем книги: «Если Вы считаете, что эти стихи Бродского очень ценны, то постараюсь — если еще не поздно — их включить в набранную и готовую к печати книгу. <…> На днях напишу <…> — к чему привели переговоры с Раузеном о дополнениях к книге Бродского» (письмо Филиппова Струве от 23 января 1965 года) ^[44]. Через три дня Филиппов извещал Струве, что переговоры с типографией, а также со спонсорами издательства увенчались успехом:

«Вчера договорился с Раузеном, что он включит эти девять стихотворений И. Бродского в книгу <…>. Сегодня перетолковал с нашими деньгодателями, и они дали согласие на дополнительные расходы — в случае, если Гедройц (Институт Литерацкий) не заломит слишком большой “гонорар” за эти девять <…> стихотворений» ^[45].

Похоже, из всех зарубежных издателей, печатавших Бродского в 1964—1965 годах, Гедройц был единственным, кто позаботился о гонораре автору, установленном им в размере 100 долларов. Скромная сумма устроила Филиппова и его спонсоров, и 3 февраля чек был выслан Гедройцу в Париж. Неизвестно, дошли ли тогда эти деньги до Бродского, но, оказавшись в эмиграции в 1972 году, Бродский сблизился с польской литературной диаспорой и продолжал печататься в «Культуре», одним из постоянных авторов которой был Чеслав Милош. Что касается издателей первой книги Бродского на русском языке, то речь о гонораре, кроме запрошенного Гедройцем, в их переписке не заходила ни разу.

Наконец, книга Бродского могла пополниться еще двумя текстами, если бы Струве получил их чуть раньше. 26 января — в тот самый день, когда Филиппов договаривался с типографией о включении в сборник девяти дополнительных стихотворений, — Струве спешил сообщить ему, что «сейчас получил еще порцию стихов Бродского прямо из России», «три или четыре» из которых он видел впервые ^[46]. Два особенно понравившихся ему стихотворения Струве просил включить в книгу после раздела «Стихи 1964 года»: первую часть поэмы «Петербургский роман» с посвящением Анатолию Найману («Утро и вечер») и «Закричат и захлопочут петухи...» (под заглавием «А. Ахматовой»). Оба текста в тот же день были отправлены Филиппову в Вашингтон, но если «Стихи 1964 года» еще можно было включить, то эти два текста в книгу войти уже не могли — не только из-за того, что сборник и так сильно задерживался, но и потому, что они нарушили бы его композицию: «включение этих двух стихотворений в книгу сделало бы ее слишком “многослойным пирогом”: сначала стихи и поэмы, затем — польское добавление, затем — еще добавление...» (письмо Филиппова Струве от 29 января 1965 г.) ^[47]. Стихотворение «Закричат и захлопочут петухи...» Струве отправил в «Русскую мысль», где оно вышло 20 февраля 1965 года как «полученное из Германии от Георгия Стукова». Текст сопровождался объявлением редактора о скором выходе «Стихотворений и поэм», увидевших свет через три недели.

***

Выход долгожданного сборника был омрачен полученным на Западе письмом Бродского с протестом против публикаций его произведений. Это письмо, адресованное редактору «Воздушных путей» Роману Гринбергу, было написано Бродским в Норенской 2 февраля 1965 года и вывезено из Ленинграда американским славистом, специалистом по акмеизму Биллом Чалсма (Howard William Chalsma). 5 февраля Чалсма отправил письмо Бродского Гринбергу из Хельсинки, прикрепив к нему собственное письмо по-английски, подтверждающее волю автора. Поблагодарив Гринберга за внимание, проявленное им к его творчеству, свой протест Бродский объясняет тремя главными причинами:

«Делаю это по многим причинам. Главные среди них:
1) отсутствие всякой гарантии того, что в Ваших руках находятся подлинно мои произведения, — не говоря уже о возможных неточностях в тексте, которых я не в состоянии исправить;
2) явная несвоевременность любой публикации моих вещей в настоящее время на Западе. Кроме того, как я предполагаю, в Вашем распоряжении находятся мои произведения известной давности, появление которых в печати во всех смыслах представляется мне нелепостью.

Надеюсь, Вы отнесетесь к моему письму с должным вниманием.

<…>

Полагаю излишним предупреждать Вас о том, что письмо это ни в коем случае не должно стать достоянием прессы» ^[48].

В сопроводительном письме Чалсма сказано, что решение остановить зарубежные публикации Бродского принято в кругу его ближайших друзей, которые и поручили ему донести это решение до Гринберга. Из них Чалсма называет Ахматову, которая была «заметно расстроена» («visibly distressed»), когда в разговоре с ним, касающемся главным образом акмеизма, услышала, что стихи Бродского могут в очередной раз быть напечатаны на Западе. Кроме трех причин, излагаемых в письме Бродского, Чалсма приводит еще одно соображение, исходившее, видимо, не столько от автора, сколько от его друзей (например, от Ахматовой или Чуковской):

«есть люди, которые выступают против западных публикаций русских писателей, не печатавшихся ранее по политическим причинам. Они считают, что это — литература, которая принадлежит русскому-советскому народу и отражает его страдания и наивысшие духовные достижения. Публикации должны и, в конечном итоге, будут иметь место сначала в Советском Союзе» ^[49].

Неизвестно, знал ли Бродский о готовящейся книге, но о четвертом выпуске «Воздушных путей», где напечатаны 10 его стихотворений, он мог услышать если не от самого Чалсма, то через Ахматову, чьи воспоминания о Мандельштаме и Модильяни опубликованы Гринбергом в том же выпуске альманаха. Ахматова еще в 1961 году называла Гринберга «акулой капитализма» ^[50], очевидно, имея в виду не только его умение добывать тексты из СССР и печатать их «без ведома автора» (как в первом и втором выпусках «Воздушных путей» были напечатаны обе версии ее «Поэмы без героя»), но и отсутствие у Гринберга привычки платить гонорары авторам по ту сторону железного занавеса. Протест Бродского, однако, был связан скорее с тем, что в январе 1965 года «борьба Вигдоровой, Чуковской, Грудининой, Ахматовой и других защитников поэта <…> начала приносить результаты» ^[51]. Дело «поэта-тунеядца» наконец могло быть пересмотрено, и публикации на Западе ставили под угрозу вопрос о его досрочном освобождении. Конечно, не менее важным для автора оставалось и качество этих неподконтрольных ему публикаций.

На следующий день после получения письма Бродского Гринберг сообщил о нем Струве, но о содержании самого письма предпочел умолчать. Зная, что книга Бродского под редакцией Струве вот-вот должна выйти, и понимая, что протест автора относится не только к нему лично, но и к другим издателям, Гринберг, по-видимому, хотел разделить со Струве и Филипповым ответственность за нарушение воли автора:

«Вчера, неожиданно, получил письмо от И. Бродского. О содержании не стану говорить, но скажу, что пишет он из одной деревни Архангельской области, как я и предполагал в своем “уведомлении”. Письмо это тоже документ, хотя и не предназначенный (полагаю, временно) для печати. В СССР надеются на пересмотр его дела. Может, тем временем, я и вы, мы ему вредим. Теперь об этом поздно думать» ^[52].

Отвечая Гринбергу 13 февраля, Струве писал, что публикует стихи Бродского и материалы о нем по «нарочитой» просьбе друзей поэта, и даже предполагал, что если его дело в Советском Союзе действительно подлежит пересмотру, то такой поворот событий оказался возможен не вопреки, а хотя бы отчасти благодаря зарубежным публикациям: «если, как Вы пишете, там предстоит пересмотр его дела, то это будет в немалой мере результат данной его делу и его творчеству огласки» ^[53]. Но через несколько дней Струве стало известно, о чем писал Бродский в своем письме Гринбергу:

«Считаю нужным на всякий случай довести до Вашего сведения, что мне стал известен канал, через который Вы получили письмо от Бродского, а также содержание самого письма. Я немного жалею, что Вы, зная, что я выпускаю целый том стихов Бродского, не нашли нужным поставить меня в известность о содержании его письма; я бы это сделал по отношению к Вам, если бы оказался в таком же положении. Для меня тогда еще, быть может, было не “поздно думать”, как Вы написали, хотя я лично и не разделяю высказанных опасений <…>. Приготовленный мною том имеет целью подчеркнуть значительность Б<родского> как поэта, и, если ТАМ действительно думают о его освобождении и реабилитации <…>, напечатание его скорее должно помочь этому делу, чем помешать, если только не произойдет резкого поворота в политике. Все печатаемые мною стихи Бродского были получены мною от его друзей — с просьбой напечатать их. Это не значит, конечно, что они на 100% свободны от дефектов, и я вполне понимаю, что этот вопрос волнует Б<родского>» (письмо Струве Гринбергу от 19 февраля 1965 г.) ^[54].

Обсуждая со Струве протест Бродского против публикаций его произведений за границей, Филиппов придерживался того же мнения: «мне кажется, что наше издание может даже помочь поэту, а не повредить ему» (письмо Филиппова Струве от 21 февраля 1965 г.) ^[55]. Конечно, книгу, тираж которой еще не вышел, можно было остановить, но Филиппов посчитал, что «делать что бы то ни было уже ПОЗДНО» ^[56]. Не только стремясь избежать финансовых потерь, но и исходя из своего богатого опыта по изданию книг авторов, преследуемых в СССР, Филиппов полагал, что вряд ли «все эти тревоги серьезны: ведь уже столько было Бродского и о Бродском в печати, при этом газеты и журналы никак не менее тревожат советчиков, чем отдельная книга, притом книга СТИХОВ» (письмо Филиппова Струве от 21 февраля 1965 г.) ^[57]. Надо признать, что в конечном счете издатели оказались правы: книга Бродского, вышедшая против воли автора в марте 1965 года, насколько известно, если не помогла, то, во всяком случае, не помешала досрочному освобождению поэта из ссылки. Для этого, в частности, были приняты такие меры конспирации, как сокрытие настоящего имени составителя под псевдонимом «Стуков». Имя Струве было на плохом счету в Советском Союзе начиная как минимум с середины 1950-х годов: Алексей Аджубей писал о нем как о злопыхателе-эмигранте, который «стряпает грязные заметки о культурной жизни в советской стране» ^[58], а Николай Грибачев заявлял, что «это такие, как он, в свое время вырезали языки у красноармейцев, снимали полосами кожу со спины и посыпали раны солью» ^[59]. Поначалу Струве даже хотел подписать свое предисловие к книге «совершенно новым псевдонимом (Гурий Стрельцов), но потом решил все-таки в пользу Стукова, для камуфляжа пометив статью Мюнхеном» (письмо Струве Филиппову от 13 декабря 1964 г.) ^[60]. На волне новых заморозков, сменивших оттепель, упоминание настоящего имени Струве было по-прежнему нежелательным, а в ситуации Бродского — даже опасным. Но «Стихотворения и поэмы» успели выйти за полгода до того, как в сентябре 1965 года были раскрыты псевдонимы Абрама Терца и Николая Аржака, чьи книги печатались в том же издательстве (хотя и без прямого участия Струве). Задержись книга Бродского на шесть месяцев или больше, неизвестно, когда еще власти решились бы освободить «поэта-тунеядца» из ссылки.

***

Стремясь представить Бродского, в первую очередь, как поэта, Струве тем не менее начинает свое предисловие с цитаты из «стенограммы» Вигдоровой. Фрагмент, выбранный им как наиболее яркий, начинается с вопроса судьи Савельевой о том, не пробовал ли Бродский учиться где-нибудь искусству поэзии, и заканчивается знаменитым ответом подсудимого: «Я думаю, что это... от Бога» (с. 5). После включения в книгу «Стихов 1964 года» ее композиция стала такова, что диалог Савельевой и Бродского на первой странице предисловия как бы «рифмуется» с предпоследним стихотворением («Колесник умер, бондарь...»), где имя судьи упоминается уже самим автором:

По выходе из тюрьмы
он в деревне лесной,
в арьергарде зимы,
чинит бочки весной
и в овале бадьи
видит лицо судьи
Савельевой и тайком
в лоб стучит молотком (с. 233).

Подобно герою этого стихотворения, глядящему «в овал бадьи», но видящему в нем не свое отражение, а лицо судьи, большинство критиков, откликнувшихся на книгу, увидели в ней прямое отражение ленинградского дела, а не то, чем стихи Бродского могли бы заинтересовать их, не будь они столь прочно вписаны в политический контекст. Яков Горбов, редактор журнала «Возрождение» (в 1965 году все еще издававшегося в Париже по старой орфографии), признает, что «интерес к самому Бродскому и к его творчеству возник преимущественно из-за его “процесса”» ^[61]. Эмануил Райс в своей рецензии «Ленинградский Гамлет» подхватывает мысль о том, что «сборник стихов Бродского больше обязан своим выходом тягостной личной судьбе поэта <…> чем его немалым, чисто творческим заслугам» ^[62]. Отчасти поэтому книга Бродского, согласно Райсу, — «не выставка художника, а застигнутая врасплох неожиданным визитом, не прибранная для приема гостей его мастерская» (с. 168). Словно оправдывая опасения Бродского, не желавшего печатать свои ранние стихотворения, Райс пишет, что в книге «много не только случайного, но и незрелого» (с. 169), но раздел «Стихи 1964 года» считает «[д]оказательством того, что талант Бродского непрерывно растет» (с. 171). Рецензия заканчивается призывом: «невозможно допустить, чтобы власть лишила Россию еще одного поэта» (с. 172). Точно так же заканчивает свою рецензию и Юрий Терапиано: «Не довольно ли представителям этого учреждения [КГБ] исправлять и перевоспитывать наших поэтов»? ^[63]

Отклик на выпущенную им же книгу написал и Филиппов, отметив, что «суета вокруг процесса Бродского, как и шум вокруг дела Пастернака, лишь затрудняет непосредственное, живое, непредубежденное отношение к самому делу поэта» ^[64]. Стихотворения и особенно поэмы Бродского, согласно Филиппову, имеют дело и с метафизикой, где «не цель важна, а только шествие к цели. <…> Это не идеология: это идея». Одним из немногих, кто вслед за Филипповым обратил внимание не только на политическую подоплеку, но и на формальные качества стихов Бродского, был Юрий Иваск, откликнувшийся на «Стихотворения и поэмы» двумя рецензиями. Если в первой рецензии Иваск писал о стихах Бродского как о возрождении символизма, его связях с поэтами барокко, а также с некоторыми поэтами эмиграции («Бродский сродни нашим поэтам-“еретикам” Поплавскому, Присмановой, Гингеру, Одарченко и др.» ^[65]), то вторая рецензия почти целиком посвящена «Большой элегии Джону Донну» ^[66]. В ней Иваску удалось, например, угадать один из уроков, полученных молодым Бродским от Евгения Рейна, — избегать прилагательных и даже глаголов во имя существительных ^[67]: «Прилагательные передают оттенки, а Бродский нюансов избегает, он отдает предпочтение существительным, <…> и глаголы его часто короткие»; останавливаясь на необычной для русского стихосложения метрике «Большой элегии», Иваск одним из первых заметил, что «Бродский как-то сближает русскую речь с английской» (с. 167—168).

И все же рецензии на «Стихотворения и поэмы», численно превосходящие отклики на более поздние издания Бродского, стремились подчеркнуть связь его стихотворений с ленинградским процессом. Гонения на Бродского, однако, были вызваны аполитичностью его ранних стихов, несовместимой с новыми «заморозками» в Советском Союзе. Но чем «холоднее» становился политический климат в метрополии, тем жарче реагировала на него эмиграция, избравшая литературу своим главным оружием в борьбе с режимом.

Но в результате замерзания
в его чернильнице чернил
стихов с гражданскими мотивами
поэт для них не сочинил.

(Лев Лосев. «Иосиф в 1965 году»)

«Стихов с гражданскими мотивами» не сочинил Бродский и для эмиграции.

---

^[1] Лев Лосев. Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии. — М.: Молодая гвардия, 2006. С. 100.

^[2] Анатолий Найман. Рассказы о Анне Ахматовой. — М.: Вагриус, 1999. С. 17. Лосев указывает, что эта фраза Ахматовой «основана на расхожей цитате из “Записок поэта” Ильи Сельвинского: “В далеком углу сосредоточенно кого-то били. / Я побледнел: оказывается, так надо — / Поэту Есенину делают биографию”» (Лосев. Иосиф Бродский. С. 97).

^[3] Анна Ахматова. Реквием. — Мюнхен: Товарищество зарубежных писателей, 1963. Издание было подготовлено по машинописи, переданной на Запад Юлианом Оксманом. См.: Лазарь Флейшман. Из архива Гуверовского института. Письма Ю.Г. Оксмана к Г.П. Струве // Stanford Slavic Studies 1 (1987), 15—70.

^[4] Глеб Струве. Как был впервые издан «Реквием» // Анна Ахматова. Реквием. 1935—1940. Изд. второе, исправленное автором. — Нью-Йорк: Товарищество зарубежных писателей, 1969. С. 23.

^[5] Запись от 23 января 1963 года (Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. — М.: Время, 2013. Т. 3 (1962—1965). С. 16).

^[6] Запись от 2 декабря 1963 года (там же, с. 116).

^[7] Решающую роль в досрочном освобождении Бродского сыграло письмо Жан-Поля Сартра председателю Президиума Верховного Совета СССР Анастасу Микояну, написанное 17 августа 1965 года, незадолго до съезда Европейского содружества писателей в октябре 1965 года в Париже. Это письмо было написано вскоре после визита Сартра в Россию в июле-августе 1965 года, когда в кругу литераторов — защитников Бродского возникла идея ознакомить его со «стенограммой» Вигдоровой, что и было сделано переводчицей Сартра в Москве Лениной Зониной. См.: Alexandra Raskina. Frida Vigdorova's Transcript of Joseph Brodsky's Trial: Myths and Reality // Journal of Modern Russian History and Historiography 7 (2014), 167—168. О борьбе за возвращение Бродского из ссылки и письме Сартра см.: Лосев. Иосиф Бродский. С. 122—127.

^[8] Соломон Волков. Диалоги с Иосифом Бродским. — М.: Независимая газета, 1998. С. 35.

^[9] Джордж Клайн. История двух книг // Иосиф Бродский. Труды и дни. Сост. Лев Лосев и Петр Вайль. — М.: Независимая газета, 1998. С. 219.

^[10] Иосиф Бродский. Остановка в пустыне. — Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1970.

^[11] Впрочем, Клайн познакомился с Бродским лишь в 1968 году: «Подобно большинству американцев, я никогда не слыхал об Иосифе Бродском до кафкианского процесса в феврале-марте 1964 года» (Клайн. История двух книг. С. 215).

^[12] Boris Filippov Papers, Gen Mss 334, Box 8, Folder 235 (Beinecke Rare Book and Manuscript Library, Yale University; далее — Beinecke).

^[13] Игорь Ефимов. Нобелевский тунеядец. — М.: Захаров, 2005. С.16. Первым на Западе запись Вигдоровой получил Ежи Гедройц, редактор польского журнала «Культура» (Париж), где в летнем номере за 1964 год (№ 7—8) был опубликован перевод этого документа на польский. В сокращенном виде «стенограмма» была напечатана сначала по-немецки в Die Zeit (26 июня и 3 июля1964 г.), а уже затем — в переводе с немецкого — по-русски в «Русской мысли» (11 и 13 августа1964 г.).

^[14] «Русская мысль», 2272 (20 февраля1965 г.).

^[15] Владимир Набоков. Ленинград // Петербург в поэзии русской эмиграции (первая и вторая волна). Сост. Р. Тименчик и В. Хазан. — СПб.: Академический проект, 2006. С. 50.

^[16] О том, что имя Бродского было знакомо Гринбергу с осени 1962 года, свидетельствует его письмо Струве от 5 октября 1962 года: «Вообще слышу оттуда много удивительного. Слышали ли Вы о таком поэте Бродский, 20-ти лет? Говорят, что он глава какого-то нового кружка в Ленинграде совсем уже неконвенционального по советским понятиям» (Gleb Struve Collection, Box 29, Folder 14. Hoover Institution Archives, Stanford University. Далее — Hoover). 28 января 1965 года Гринберг писал Струве, что тогда же «запрашивал Филиппова, Маркова и несколько других моих знакомых. Никто ничего не знал» (там же).

^[17] Кроме «Последней розы» Ахматова читала Фросту еще одно стихотворение, которое иногда также ассоциируется с Бродским: «О своем я уже не заплачу, / Но не видеть бы мне на земле / Золотое клеймо неудачи / На еще безмятежном челе» (1962). Впрочем, на вопрос Волкова о том, с какой целью Ахматова читала Фросту эти стихи, Бродский отвечает: «Я не знаю. Думаю, это вышло случайно. Да и насчет второго стихотворения я не уверен, что оно относится ко мне» (Волков. Диалоги с Иосифом Бродским. С. 109). О поездке Фроста в Россию в 1962 году и встрече с Ахматовой см.: Franklin D. Reeve. Robert Frost in Russia. — Boston: Little-Brown, 1964. С. 83—84.

^[18] Vozdushnye Puti Records. Box 3. Library of Congress; далее — LC. Ср., однако, мнение Владимира Вейдле, писавшего Гринбергу в тот же день, что и Иваск: «Бродский — замечательный поэт. Голос его совершенно свой, сложившийся, ни на чей другой не похожий. Пишет он не так, для разнообразия, а по внутренней необходимости. Для меня он уже сейчас, в русской поэзии, особая, неотъемлемая величина» (Vozdushnye Puti Records. Box 3. LC; цит.: Галина Глушанок. Бродский в Америке (1960-е годы) // Иосиф Бродский и мир. Метафизика, античность, современность. — СПб.: Звезда, 2000. С. 329).

^[19] «Новый журнал», 79 (1965), 292—293. Цитата из Ходасевича искажена. Ср.: «Ист<ория> русск<ой> поэзии (м.б., вообще литературы) есть история уничтожения рус<ских> писателей» (Владислав Ходасевич. Собрание сочинений в 4 тт. — М.: Согласие, 1996. Т. 2. С. 9).

^[20] Через два года Бетелл выпустил первую английскую книгу стихов Бродского в своих переводах: Elegy to John Donne and Other Poems. Selected, translated and with an introduction by Nicholas Bethell. — London: Longmans, 1967.

^[21] Григорий Рыскин. Искусство вопреки, или интервью с Кузьминским // «Панорама» (январь, 21—27,1998 г.), 63.

^[22] Там же.

^[23] Иосиф Бродский. Стихотворения и поэмы: в 2 тт. Вступ. ст., сост., подг. текста и прим. Л.В. Лосева. — СПб.: Издательство Пушкинского дома, Вита Нова, 2011. Т. 1. С. 439.

^[24] Константин Кузьминский. Лауреат «Эрики» // «Русская мысль» (30 октября1987 г.). Лит. приложение № 7. С. 11.

^[25] «Очень прошу Вас, если случится так, что у Вас в руках окажутся рукописи из России, присылайте мне! Дыра в стене пробита» (письмо Тарасовой Струве от 9 марта 1963 года; Gleb Struve Collection, Box 33, Folder 12. Hoover).

^[26] Архив НТС, Ф. 98 (Forschungsstelle Osteuropa, Bremen. Далее — FSO).

^[27] Boris Filippov Papers, Box 8, Folder 235. Beinecke. За два дня до этого, 24 апреля, Струве писал Филиппову, что «получил на днях довольно интересный подпольный литературный материал из России. Еще не совсем успел в нем разобраться, но кое-что как будто заслуживает издания» (там же). Вероятно, речь шла о «Синтаксисе».

^[28] Gleb Struve Collection, Box 84, Folder 2. Hoover.

^[29] Там же.

^[30] Архив НТС, Ф. 98. FSO. Этими девятью стихотворениями были: «Критерии», «Стихи об испанце Мигуэле Сервете», «Описание утра», «Русская готика», «Богоматери предместья», «Пьеса с двумя паузами для сакс-баритона», «Стук», «Августовские любовники» и «Июльское интермеццо». Названия приводятся по списку Тарасовой в письме Струве от 10 марта 1965 года (Gleb Struve Collection, Box 33, Folder 12. Hoover).

^[31] Архив НТС, Ф. 98. FSO.

^[32] Там же. Подчеркнуто Струве.

^[33] Gleb Struve Collection, Box 33, Folder 12. Hoover.

^[34] Кроме них в двух номерах «Посева» — от 19 и 26 февраля 1965 года — опубликованы «Пилигримы», «Одиночество», «Стихи под эпиграфом», «Сонет к зеркалу», «Через два года», «Стихи о слепых музыкантах», «Стансы городу», «Глаголы», «Лирика», «И вечный бой...» и «Слава». Еще одно стихотворение («Привыкать к чудесам...»), насколько известно, Бродскому не принадлежит.

^[35] Название раздела, как выяснилось потом, было не совсем точным: некоторые из вошедших в него стихов написаны до 1964 года (например, «Окна», «Все чуждо в доме новому жильцу...» и «Топилась печь, огонь дрожал во тьме...»).

^[36] Boris Filippov Papers, Box 2, Folder 72. Beinecke. Письмо написано по-английски; перевод мой.

^[37] Там же. Подчеркнуто Филипповым.

^[38] Там же. Эти и другие стихи Бродского напечатаны в «Культуре» в 1965 году в переводах Йозефа Лободовского.

^[39] Gleb Struve Collection, Box 84, Folder 3. Hoover.

^[40] Прим. Лосева (Бродский. Стихотворения и поэмы в 2 тт. Т. 1. С. 480). В одном из автографов этот текст датирован рукой автора 16 февраля 1964 года. В тюрьме между 13 и 18 февраля 1964 года Бродский написал цикл из четырех стихов «Инструкция заключенному» (позже переименованный в «Камерную музыку»), но этого цикла у Струве, видимо, не было. О тюремных стихах Бродского см.: Лосев. Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии. С. 99—103 («В тюрьме»).

^[41] Boris Filippov Papers, Box 8, Folder 239. Beinecke.

^[42] Gleb Struve Collection, Box 84, Folder 2. Hoover.

^[43] Boris Filippov Papers, Box 8, Folder 232. Beinecke.

^[44] Gleb Struve Collection, Box 84, Folder 3. Hoover.

^[45] Там же.

^[46] Boris Filippov Papers, Box 8, Folder 239. Beinecke.

^[47] Gleb Struve Collection, Box 84, Folder 3. Hoover.

^[48] Vozdushnye Puti Records. Box 3. LC. Цит. (до слов «в настоящее время на Западе»): Глушанок. Бродский в Америке. С. 328.

^[49] Vozdushnye Puti Records. Box 3. LC. Перевод мой.

^[50] Иннокентий Басалаев. Записи бесед с Ахматовой (1961—1963). Публ. Е.М. Царенковой; прим. И. Колосова и Н. Крайневой // «Минувшее»: исторический альманах, 23. — СПб.: Atheneum, Феникс, 1998. С. 574.

^[51] Лосев. Иосиф Бродский. С. 122.

^[52] Gleb Struve Collection, Box 29, Folder 14. Hoover. О факте получения письма Бродского, но не о его содержании Гринберг рассказывал по телефону и Филиппову, который писал об этом Струве 21 февраля: «Гринберг звонил и мне о письме к нему Бродского, но с ужимками: письмо, дескать, получил, а о чем оно — сказать никак не могу... Зачем тогда звонил о письме?! И сказал только, что Бродский заявил, что многие из стихов, бродящих в списках под его именем, ему никак не принадлежат и он, мол, обеспокоен тем, что среди стихов, напечатанных за рубежом под его именем, могут оказаться ему не принадлежащие...» (Gleb Struve Collection, Box 84, Folder 3, Hoover).

^[53] Vozdushnye Puti Records. Box 3. LC. Цит.: Глушанок. Бродский в Америке. С. 328.

^[54] Там же; частично цит.: Глушанок. Бродский в Америке. С. 328—329.

^[55] Gleb Struve Collection, Box 84, Folder 3. Hoover.

^[56] Gleb Struve Collection, Box 84, Folder 3. Hoover.

^[57] Gleb Struve Collection, Box 84, Folder 3. Hoover.

^[58] А. Аджубей. От океана к океану // «Юность», № 2 (1956), 99. Цит.: Роман Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. — Москва — Торонто: Водолей, The University of Toronto, 2005. С. 686.

^[59] Цит. по: Советские журналисты о Г.П. Струве // «Русская мысль» (19 января1956 г.).

^[60] Boris Filippov Papers, Box 8, Folder 238. Beinecke.

^[61] «Возрождение», 164 (август1965 г.), 144.

^[62] «Грани», 59 (1965), 168.

^[63] «Русская мысль» (22 мая1965 г.).

^[64] «Русская мысль» (3 апреля1965 г.).

^[65] «Новый журнал», 79 (1965), 298.

^[66] «Мосты», 12 (1966), 163.

^[67] Ср.: «Помню один его [Рейна] важный совет <…>. Представьте себе лист бумаги со стихотворным текстом. Если набросить на этот текст волшебную кисею, которая делает невидимыми глаголы и прилагательные, то потом, когда ее поднимешь, на бумаге все равно должно быть черно — от существительных» (Искусство поэзии (интервью Свену Биркертсу) // Иосиф Бродский. Книга интервью. 3-е изд. Сост. В. Полухина. — М.: Захаров, 2005. С. 87—88).

Понравился материал? Помоги сайту!