Жизнь и смерть гэбиста Ильина

Я часто думал, почему в Союзе писателей так много бывших (и не только бывших) работников карательных служб. И понял: потому что они действительно писатели. Сколько ими создано сюжетов, высосанных из пальца! И каких сюжетов! Подрывные организации, распространившиеся по всей стране. Многочисленные связи с иностранными разведками. С фашистскими, троцкистскими, сионистскими и прочими центрами. Портативные передатчики, бесшумные пистолеты, чемоданы с двойным дном, шифры, явки, адреса, валюта, секс, порнография, убийства из-за угла, подкуп, шантаж, цианистый калий, диверсии и провокации… Сколько всего напридумано ими, безвестными следователями соответствующих органов! <…> Жаль только, что действующими лицами [в их сочинениях] были живые люди, а так что ж, почитать бы можно.

Владимир Войнович

Одиннадцатого сентября 1990 года из дома № 15 по Ломоносовскому проспекту в Москве вышел высокий сухопарый старик в круглых металлических очках. Старику было восемьдесят пять лет. Он плохо слышал, плохо видел и не очень уверенно передвигался. Для столь почтенного возраста это было неудивительно. Что было для его возраста удивительно, так это то, что при всей своей немощи внешней, телесной, старик сохранял на удивление здравый ум и обладал трезвой, поскольку алкоголиком никогда не был, памятью. Передвигаться по улице это помогало в том смысле, что он ни на секунду не забывал о грозящих отовсюду опасностях и действовал так, чтобы максимально обезопасить себя от любой из них.

Старик был очень осторожен. Он никогда не переходил улицу в неположенных местах — только по пешеходному переходу — и всегда долго вглядывался то в одну, то в другую сторону и после того, как перед ним загорался зеленый свет светофора: нет ли приближающейся машины? Убедившись, что опасной машины нет, старик переходил проезжую часть, ни на сантиметр не сходя с «зебры», и двигался дальше, куда ему было надо.

Точно так же он поступил и на сей раз. Когда светофор на перекрестке остановил движение автотранспорта и разрешил передвижение пешеходов, старик повертел головой туда-сюда и, убедившись, что идти можно, сошел с тротуара на мостовую и сделал несколько шагов.

Но этот день оказался не таким, как все прошлые дни.

В тот момент, когда старик дошел почти до середины перехода, его ухо уловило какой-то неприятный звук, не предусмотренный в подобной ситуации. Еще не понимая, в чем дело, старик забеспокоился и, остановившись, стал вертеть головой, пытаясь определить его источник. Так поступать не следовало, но рассуждать о том, как следует и как не следует поступать, легко тому, кто смотрит на суетящегося посреди улицы старика из окна своей квартиры, прихлебывая из кружки чай. Возможно, такие и были.

В следующую секунду неизвестно откуда взявшаяся машина налетела на застывшего на переходе человека и, не сбавляя скорости, визжа шинами, свернула за угол и скрылась.

Сбитый машиной пешеход отлетел к обочине. Когда к нему подбежали ставшие очевидцами трагедии прохожие, он был еще жив. Позже, когда на место ДТП приехали менты и стали составлять протокол, один из свидетелей сказал, что слышал последние слова умирающего старика. Перед тем как испустить дух, тот спросил: «Кто на меня наехал?»

* * *

Завершившаяся столь печальным образом история началась за три с половиной десятилетия до этого — и началась так, что ничто подобного конца не предвещало.

Летом 1955 года московские писатели, поэты и публицисты, бывающие в здании ЦДЛ на улице Воровского нечасто, стали обращать внимание на появившегося в его недрах нового и неизвестного им человека.

Человек был высок, худощав, носил круглые очки, за которыми его глаза казались огромными, как у питона, и смотрел на окружающих так, как, должно быть, смотрит настоящий питон на принесенного сердобольным служителем серпентария в его клетку кролика. Лицо у него было лошадиное, а не сходившая с лица улыбка придавала ему заметное сходство с французским киноактером Фернанделем — тем самым, что с блеском исполнил сразу шесть ролей в кинокомедии «Баран с пятью ногами», в советский прокат выпущенной под более благопристойным названием — «Такие разные судьбы». При этом улыбка почти не сходила с лица незнакомца, что наводило того, кто видел его впервые, на мысль, что он или является человеком, чрезвычайно довольным жизнью, или настолько рад видеть лично его, Василия Ивановича Подберезовика, что просто скрыть своих чувств не может. При более внимательном рассмотрении этого феномена Василий Иванович мог заметить, что у человека во рту наличествуют вставные фарфоровые зубы, сделанные немного длиннее, чем следовало бы. А этот факт наводил на многозначительные размышления.

Любопытствующие, кто таков сей будет, получали от более осведомленных коллег нужную информацию — это новый секретарь правления Московской писательской организации по организационным вопросам. Зовут Виктором Николаевичем, фамилия — Ильин. Лет ему вроде как пятьдесят или около того, с писателями, по его словам, работает аж с 1934 года. «Ну да? Так отчего ж мы его прежде никогда здесь не видели?» — недоумевали несведущие. «А оттого, что он не здесь с нами работал», — отвечали сведущие. «Ага, — начинало доходить до любопытных, — но как же… Зубы-то фарфоровые — почему?» — «А потому, что не свои, а казенные». — «А свои — где?» — «А выбили». — «А-а-а, вот оно что… А звание у него какое?» — «Говорят, генеральское». — «Ну да?! А к нам — откуда?» — «Да вроде из Рязани. В стройтресте там каком-то работал — не то сметчиком, не то прорабом…»

* * *

Правильный ответ на вопрос: «Может ли прораб из Рязани стать начальником над всеми московскими писателями, если революция закончилась почти сорок лет назад?» — выглядит так: «А это смотря чем этот прораб занимался до того, как стать прорабом. И какое у него было звание».

В данном конкретном случае прораб занимался — известно чем. Звание же у него было, соответствующее генеральскому. А то, что он так недолго его проносил перед тем, как у него с плеч сорвали погоны… Что ж, с кем не бывает. Но ведь и жив остался, и зубы вставили.

О том, кто первым запустил в столичную писательскую среду слух, что оргсекретарь Ильин был генералом ГБ, сейчас можно только гадать ^[1]. Вполне вероятно, что им был сам Ильин. Или какая-то гэбистская агентура, получившая от своего лубянского начальства установку обеспечить раскрутку нового человечка на ответственном посту. Это не так уж и важно. Что действительно важно — так это то, с какой готовностью советские писатели на эту дезу повелись — как щуки на блесну. А поведясь, совместными усилиями принялись производить Ильина из просто генералов (каковых, как известно каждому, кто хотя бы чуть-чуть разбирается в советских воинских званиях, вообще не бывает) то в генерал-майоры, а то и в генерал-лейтенанты. До генерал-полковников дело вроде бы не дошло.

Почти во всех писательских воспоминаниях, едва только заходит речь об Ильине, тут же — во первых, как говорится, строках — сообщается, что он был генералом КГБ. Или МГБ. Или НКВД. Обычные писатели в этих кошмарных аббревиатурах отчего-то постоянно путаются и никогда не могут в точности выстроить всю гребаную цепь — от ВЧК до ФСБ — по звеньям. Вот они и путались. Те же писатели, что могли сделать это без запинки, по вполне понятным причинам знаний своих старались никому из коллег не демонстрировать — чтобы те ненароком не принялись гадать и об их собственных званиях.

Сам Ильин никогда порхавших вокруг него по коридорам и закуткам писательского особняка слухов не опровергал. Хотя и не подтверждал. Он не скрывал, что служил в «органах», как не скрывал и того, что сидел в тюрьме. Но как только об этом заходила речь, немедленно расставлял точки над «Е»: арестован был незаконно, вследствие произвола пробравшихся в «органы» карьеристов и перерожденцев, обвинения сфабрикованы, открытого суда не было, осужден неправильно, освобожден по отбытии срока и вообще — приговор отменен за отсутствием состава преступления, он реабилитирован и восстановлен в партии. «Я солдат партии! — патетически восклицал гэбист, подводя черту. — Если прикажет умереть — умру!» — и смахивал ненароком выступившую в уголке глаза слезу. Не переставляя скалиться выступающими казенными зубами.

Ну и как прикажете к такому относиться?

* * *

В 1950—1970-е годы каждый литератор, пополнявший собой ряды Московской писательской организации, рано или поздно сталкивался с Ильиным. Его было не объехать, не обскакать, через него не перепрыгнуть, мимо него не проползти, не проскочить и не прошмыгнуть. Его было — не миновать. Писатель ведь прежде всего — человек, и не просто человек, а обитающий среди других, себе подобных. При этом подавляющее большинство из этих других сами не являются не только писателями, но и читателями, но хорошо знают, сколько стоит «Зверобой» и отчего умер Пушкин. И, в отличие от большинства писателей, витающих всю жизнь в каких-то неземных далях и горних высях, гораздо лучше ориентируются в том, где в стране победившего дефицита достать заграничный унитаз или как вышибить из профкома путевку в дом отдыха на Клязьме. В писательской же организации всеми бытовыми вопросами — не только насчет унитазов и путевок — ведал Ильин. И если кому-то из ее членов требовалось что-то подобное приобрести, дорога его лежала только в одном направлении — в кабинет секретаря по организационным вопросам.

В незавершенном по причине собственной смерти автобиографическом романе «Долог путь до Типперэри» Георгий Владимов вспоминал:

«Напечатавши в “Новом мире” повесть “Большая руда”, я тотчас был принят в Союз писателей, а сие значило также — принять законы и правила этого заведения.

Толя Гладилин, попавший туда лет на пять раньше, уведомил меня, что мне прежде всего надлежит познакомиться с генералом КГБ Ильиным. Я не придал значения этой обязанности, но оказалось, это именно обязанность. При встречах Толя напоминал мне все требовательней:

— Зайди к Ильину, он тебя любит.
— Минуй нас любовь генералов КГБ.
— А напрасно» ^[2].

Литератор Гладилин, с самого начала своей творческой деятельности считавшийся в советской писательской среде этаким lucky boy'ем, никаких особенных отношений — как могут подумать некоторые читатели, которым может показаться, будто Владимов в процитированном фрагменте на что-то такое намекает, — с Ильиным не имел. Просто он был так устроен, что, будучи тихушным антисоветчиком, в течение всей своей сорокалетней жизни в СССР, вплоть до эмиграции, воспринимал окружающую его действительность как неизбывное зло, от которого некуда деться, и играл по тем правилам, которые в этой кислотной среде существовали.

Владимов советом коллеги по перу не воспользовался и посетить Ильина не торопился. Но если писатель не идет к гэбисту — гэбист идет к писателю. Однажды, когда Владимов сидел в ресторане ЦДЛ и, как и положено всякому посетителю этого заведения, душевно выпивал и закусывал, Ильин подсел к нему за столик и обратился с небольшой просьбой — об одолжении, не имеющем ни малейшего отношения к его основной профессии. Владимов просьбу Ильина выполнил, и тот, расчувствовавшись, в знак благодарности предложил писателю также не стесняться и в случае, если у него возникнет в этом надобность, — обращаться не задумываясь.

По-видимому, в этот момент за язык Ильина дернул черт. Надобность у Владимова была, и именно та, с которой ни к кому иному обратиться он просто не мог — уж больно она была специфическая. По сугубо личным обстоятельствам писателя интересовала судьба одного из гэбистов поры Большого террора — Александра Масевича. Этот Масевич получил уже много после не просто печальную — жуткую известность как один из самых страшных сталинских следователей-палачей. Выжившие после общения с ним в качестве подследственных шепотом рассказывали о его неимоверной, патологической жестокости; при этом наиболее запоминающимся элементом в этих страшных рассказах были описания пыток, которым подвергал свои жертвы Масевич. В отличие от прочих палачей, особо не мудрствовавших и избивавших арестованных кулаками, сапогами и табуретками, Масевич лупил их плетью, забивая на допросах до полусмерти. А потом исчез — как и почти все прочие «молотобойцы», как их цинично именовали на самой же Лубянке.

Вот об этом садисте Владимов и спросил Ильина — был ли он ему знаком, а если был, то куда потом делся и какова вообще его судьба. Ильин Масевича помнил:

«Он был ликвидирован. Как многие тогда. <…> Его расстреляли в тридцать девятом, уже не при Ежове, а при Берии. За крайнюю жестокость» ^[3].

Услышав то, что он и предполагал услышать, Владимов не удержался и от вопроса о занимавшей его детали из палаческой биографии Масевича — правда ли, что он входил к подследственным в камеру с плеткой. И услышал в ответ:

«Нет, неправда. В камеру он не мог войти ни с плеткой, ни без плетки. Но тем не менее плетка у него была. Висела в кабинете за шкафом. На гвоздике» ^[4].

Поняв, что Ильин держит его за идиота (для чего нужна следователю-палачу плетка, если она просто так висит в кабинете на гвоздике?), Владимов не стал изображать Станиславского, а просто потерял интерес к продолжению разговора. Ильин же, ударившись в воспоминания, как видно, не мог уже остановиться:

«Если захотите написать о нем, <…> если это вас интересует по-серьезному, а не так... ну и если, конечно, это будет, как нынче говорят, “проходимо”, обратитесь ко мне. Я постараюсь вспомнить кое-что. <…> Я видел, как люди... заслуженные люди... генералы... на коленях молили следователя, какого-нибудь лейтенантика — не покалечить их, когда он их пытает или бьет» ^[5].

Но Владимов обратиться так и не сподобился. Во-первых, потому что всю жизнь в Советском Союзе старался держаться от тайной полиции как можно дальше, а во-вторых, тема сталинских палачей его не особенно занимала: опубликовать о них что-нибудь достойное в СССР было невозможно физически, а писать полуправду автор «Трех минут молчания» не мог и не хотел. Тем более что вскорости сам стал диссидентом и в глазах того же Ильина превратился из подающего надежды талантливого молодого писателя в махрового антисоветчика и отщепенца, разговор с которым возможен только на предмет установления, кому и когда он свои мерзкие рукописи передавал и каким путем они просочились на презренный Запад, где и были опубликованы.

* * *

Оказавшись на столь важном посту, Ильин не только шпионил за писателями, в свободное от этого увлекательного занятия время предаваясь сентиментальным воспоминаниям о своих бывших сослуживцах. Он протаскивал в Союз писателей тех из них, кому повезло, как и ему самому, уцелеть в жерновах сталинского террора и кто, оказавшись за порогом Лубянки, решил переквалифицироваться не в прорабы или управдомы, но в писатели.

Гэбист Судоплатов в своей посмертно изданной книжке «Спецоперации. Лубянка и Кремль» со знанием дела отмечал:

«Некоторые бывшие офицеры госбезопасности — при поддержке Ильина, ставшего после реабилитации в 1954 году оргсекретарем Московского отделения Союза писателей СССР, — стали писателями и журналистами» ^[6].

В числе этих некоторых, пристроенных Ильиным в Союз писателей, были, например, две довольно примечательные гэбистки — Раиса Соболь, писавшая про борьбу советского народа с фашизмом под псевдонимом Ирина Гуро, и Зоя Рыбкина, известная также как Воскресенская, сочинявшая трогательные истории для подрастающего поколения. Женщина, служащая в НКВД, всегда воспринималась вменяемой частью советского общества как одно из наиболее мерзких явлений жизни при коммунистах. Но сами они считали себя «элитой» этого общества и до самого конца своих очень долгих и очень неправедных жизней ни в каких сотворенных ими преступлениях не раскаивались. Зато охотно поучали других, как следует себя вести, чтобы под конец не было мучительно больно от осознания бесцельно прожитой жизни.

Сам Судоплатов, выпущенный в августе 1968 года из Владимирской тюрьмы после отбытия пятнадцатилетнего срока по «делу Берии», вернулся в Москву и сразу же попал под опеку своих бывших дружков, в том числе и Ильина:

«Когда я вернулся из тюрьмы <…> пришли проведать меня и старые друзья — Зоя Рыбкина, Раиса Соболь, <…> Ильин <…>. Они сразу предложили мне работу переводчика с немецкого, польского и украинского. Я подписал два договора с издательством “Детская литература” на перевод повестей с немецкого и украинского. Ильин, как оргсекретарь Московского отделения Союза писателей, и Ирина Гуро помогли мне вступить в секцию переводчиков при Литфонде. После публикации моих переводов и трех книг я получил право на пенсию как литератор — 130 рублей в месяц» ^[7].

Если кто не знает или запамятовал: пенсия в 132 рубля была в Советском Союзе максимально возможной для простых советских людей, не имеющих отношения к структурам правящего режима. Для того чтобы ее получить, советскому инженеру нужно было горбатиться за своим столом или возле кульмана не менее тридцати пяти лет — от момента отработки по распределению после окончания института и до выхода на эту самую пенсию в шестьдесят. Профессиональный убийца и террорист Судоплатов, который ничего, кроме того, чтобы убивать, делать не умел, после выхода из тюрьмы прожил еще двадцать восемь лет, пока наконец не помер, абсолютно ни в чем из содеянного не раскаявшись. И все эти годы получал солидные гонорары за переводческий труд и ту самую максимально возможную в его случае пенсию. И это тоже дело рук Ильина.

* * *

В середине 1960-х в Советском Союзе началось диссидентское движение. Непосредственным поводом к его зарождению послужил арест в сентябре 1965 года гэбистами двух московских литераторов — Андрея Синявского и Юлия Даниэля и последующее их осуждение на длительные тюремно-лагерные сроки — за то, что они имели наглость сочинять «антисоветские пасквили» и публиковать их на русском языке на Западе, нелегально туда переправляя.

К кампании протеста против прошедшего в феврале 1966-го судилища над писателями присоединились многие их коллеги по перу — не настолько самонадеянные, чтобы публиковаться за пределами СССР, но хорошо отдающие себе отчет в том, что массовый террор никогда не начинается на пустом месте и что если промолчать в самом его начале, очень скоро твоего голоса просто никто не услышит. Массового террора не началось, но тех, кто начал выражать свое несогласие с творящимся в Советском Союзе произволом во весь голос, режим прессовал безжалостно. Как следствие — осмелившиеся подать голос писатели или притихли, или, наоборот, стали говорить еще громче. Нашлись и такие, кто решил сделать ноги, пока не поздно. Литературовед Аркадий Белинков сбежал в США. Поэт Михаил Демин, известный также по кличке Чума, — во Францию. Писатель Анатолий Кузнецов — в Англию.

С теми, кто не сбежал и не замолчал по-хорошему, стали разговаривать по-плохому. В декабре 1971-го из Союза писателей был исключен поэт и сценарист Александр Галич, в июне 1973-го — писатель Владимир Максимов, в январе 1974-го — писательница Лидия Чуковская, в феврале того же года — писатель Владимир Войнович. Тогда же был арестован, лишен советского гражданства и депортирован за пределы СССР ранее исключенный из числа писателей лауреат Нобелевской премии по литературе Александр Солженицын. И это только в Москве, поскольку в те же годы репрессии обрушились на писателей и в Ленинграде, и в Киеве, и в других городах и весях.

Оргсекретарь Московской писательской организации Виктор Ильин принимал во всей этой свистопляске самое деятельное участие. Об этом сохранились многочисленные воспоминания очевидцев. Приводить все — это, как говаривали в старину, никакой бумаги не хватит. Поэтому ограничусь всего одним примером.

Переводчик Лев Вершинин в мемуарной книге «Не прячь лицо в ладони» описал ситуацию, когда во время изгнания из Союза писателей Лидии Чуковской за нее вступился поэт Владимир Корнилов:

«И тут Владимир Корнилов спокойно, без тени страха выступил против. <…> Больше того, бросил Ильину прямо в лицо:

— Истинные мужчины не бьют, пусть и словами, немолодую больную женщину. Поступок такой — по меньшей мере мерзкий.

Разгневавшись донельзя, Ильин прокричал в ответ:

— Не мелите чепухи! В политике пол никакого значения не имеет. Нашего великого вождя Ленина едва не убила, сократив ему жизнь, тоже женщина, Фаина Каплан. Чтоб ей и на том свете пусто было!» ^[8]

Сравнение сильное, что и говорить. Вот только понимал ли уже почти семидесятилетний в ту пору Ильин, что, декларируя подобный вздор, он вредит обожаемой им Коммунистической партии Советского Союза сильнее, чем если бы он сидел, набравши в рот воды, и на подобные попреки просто не реагировал? Поскольку такое опрометчивое его поведение вело только к одному — то или иное в запале вырвавшееся у Ильина высказывание мгновенно становилось достоянием столичной писательской тусовки, порождая множество для него обидных шуточек и насмешек. Не говоря уже о том, что сама персона Ильина была объектом для приложения писательского таланта тех литераторов, которые видели в нем прототипа для своих персонажей.

* * *

В этом деле безусловная пальма первенства принадлежит писателю Владимиру Войновичу. Виктор Ильин послужил ему и прототипом для создания вымышленного персонажа (в повести-трагифарсе «Шапка» оргсекретарь выведен в образе Петра Лукина), и персонажем, действующим под собственным именем, — в документальной сатире «Иванькиада, или Рассказ о вселении писателя Войновича в новую квартиру» (1976) и в мемуарной книге «Автопортрет: Роман моей жизни» (2010). К тому у писателя основания имелись, более того — оснований этих у него было хоть лопатой греби. О чем Войнович еще в середине 1970-х писал с присущей ему иронией, незаметно переходящей в сарказм:

«Начиная с 1968 года мне здесь (в служебном кабинете Ильина. — П.М.) неоднократно объясняли, что я поставил свое перо на службу каким-то разведкам и международной реакции, напоминали высказывание основоположника социалистического реализма: “Если враг не сдается, его уничтожают”. Здесь меня допрашивали и сам хозяин кабинета, и комиссия, созданная для расследования моей деятельности (можно гордиться — такой чести не каждого удостаивали), и секретариат в полном составе. Здесь происходили <…> сцены, достойные пера Кафки и Оруэлла» ^[9].

Войновичу же принадлежит и наиболее яркий и точный, как мне представляется, психологический портрет Ильина. Прошу прощения за изрядную цитату, но она того стоит:

«Его представления о литературе вполне примитивны, но он себя и не выдает за знатока. А вот уж что касается следственной части, тут он профессионал (и, думаю, это самый большой комплимент, который он хотел бы услышать). К своим следственным обязанностям он относится отнюдь не формально. Он думает, изобретает, как бы похитрее заманить вас в ловушку, подставить под удар, использовать вашу ошибку. Он играет с вами, как сытый кот с мышью, когда не только результат, но и процесс игры важен. При этом он может не испытывать к вам никакой вражды или может даже симпатизировать вам, это не имеет никакого значения и никак не отражается на его действиях по отношению к вам. У него есть свои достоинства. Вы можете на него накричать, он не обидится (хотя в интересах дела может сделать вид, что обиделся), вы можете ему льстить, он не поверит. Он еще немножко актер, и его отношение к вам в данный момент ничего не значит. И если он проходит мимо вас, не здороваясь, или, наоборот, кидается в объятия, не обращайте внимания, просто он хочет произвести на вас определенное впечатление. На самом деле, не здороваясь, он на вас не сердится, а обнимая, он вас не любит. <…> Про него говорят, что он держит слово. Это не совсем так. Держать слово не всегда входит в его планы, не всегда под силу ему, специфика его работы не позволяет ему не давать пустых обещаний, но, когда он что-то пообещал, смог выполнить и выполнил, он бывает явно доволен и выражения благодарности принимает охотно. <… > Если вам надо установить телефон, устроить родственника в больницу, записаться в гаражный кооператив, получить место на кладбище — идите к нему. Он куда надо позвонит, напишет толковое письмо (он в этих делах понимает). Но если ему прикажут убить вас — убьет» ^[10].

Когда Войнович это написал, он уже не был членом СП и Ильин ему ничем навредить сверх всего ранее сделанного не мог. Убить тоже. Но вот коллеги Ильина по лубянскому ведомству — могли. И попытались. В мае 1975 года, воспользовавшись естественным для всякого писателя любопытством, они пригласили Войновича «встретиться и поговорить» и во время разговора угостили его отравленными сигаретами. Писатель остался жив и надолго запомнил, к чему могут привести необдуманные контакты с гэбистами, от которых любому уважающему себя человеку следует держаться как можно дальше. На всякий случай.

* * *

Ильин послужил прототипом не только для Войновича. Уже упоминавшийся литератор Анатолий Гладилин в 1971 году написал сатирический рассказ «Концерт для трубы с оркестром», в котором вывел Ильина в образе Виктора Николаевича Самородова — директора филармонического оркестра, полковника бронетанковых войск, переброшенного на «культурный фронт» для укрепления «политвоспитательной работы». Портрет директора, хранившего погоны в сейфе, вышел обобщенным, но узнаваемым:

«Все они, эти люди, которые нас пасут, которых нам поставляют сверху, все они металлические, цельнометаллические. <…> И костюм у них тускло отсвечивает, и на лице отштамповано выражение превосходства (им известно, когда с каждого из нас спустят шкуру, — а мы строим иллюзии. Беззаботно щиплем траву), и глаза — жестянки. И рот у них не улыбается, а открывается вполкруга <…>. Но почему, почему он имеет право командовать? Он разбирается в музыке? Он умеет найти ключ к человеку? Из всех ключей он, естественно, орудует только консервным» ^[11].

Написав «Концерт…», Гладилин не стал его распространять, по-видимому, отдавая себе отчет в том, чем это может для него обернуться, коли сей текст попадет на глаза прототипу. И правильно сделал, поскольку явно не готов был ассоциировать себя с консервной банкой. Рассказ впервые был опубликован уже после эмиграции Гладилина из СССР в 1976 году — в энтээсовском журнале «Грани» ^[12].

Не обошел Анатолий Тихонович Виктора Николаевича и в своих мемуарах «Улица генералов», изданных в Москве в 2008 году. В частности, поведал интересующемуся читателю довольно забавную историю из тех времен, когда Ильин еще только утвердился на посту начальника над всеми столичными писателями — и над ним самим, Гладилиным, тоже.

В конце 1950-х, после начала потепления отношений между СССР и США, оживились и контакты между странами-антагонистами на «культурном фронте». Советский режим пошел на подписание с «цитаделью мирового империализма» соглашения о культурном обмене, следствием чего стали гастроли в СССР американских классических музыкантов, а в США — советских. Активизировались и американские дипломаты в Москве. В один прекрасный момент чуть ли не половина членов Московской писательской организации получила приглашения на прием в американское посольство. После охватившей многих из них тихой паники классики соцреализма быстро сориентировались в текущей обстановке и, преодолев минутную растерянность, дали дружный отпор проискам мирового империализма. Гладилин вспоминал:

«У кабинета секретаря по оргвопросам Виктора Николаевича Ильина (он же — генерал КГБ) выросла длинная очередь. Разгневанные писатели двумя пальцам, как жабу, бросали на стол Ильина приглашения в американское посольство и просили их оградить, защитить и т.д. Виктор Николаевич ласково улыбался, пожимал товарищам руки и благодарил за бдительность. Не все, конечно, так откровенно демонстрировали свой патриотизм. Некоторые сдуру даже явились на прием, да потом умные люди им шепнули: мол, накроется твоя поездочка за границу или книга. Короче, американское посольство продолжали посещать только несколько юных идиотов (и я в том числе), которые уверовали, что к сталинизму нет возврата и мы идем семимильными шагами к социализму с человеческим лицом» ^[13].

Времена были уже вполне вегетарианские, советским гражданам — ни писателям, ни неписателям — общаться с иностранцами власти не запрещали. Однако, формально этого не запрещая, советский режим старался держать все подобные контакты под контролем, не выпуская контактеров из поля зрения своих «компетентных органов». «Органы» же собирали информацию тем же способом, каким они это делали всегда, — с помощью доносов от своей многочисленной агентуры и донесений от внештатных сотрудников, с гордостью именующих себя «солдатами партии» и временами ощущающих, как из-под плечиков люстринового пиджака прорастают когда-то сорванные с форменного кителя комиссарские погоны.

* * *

Колоритный образ Ильина отложился (как принято выражаться в недрах его родимой организации) в памяти не только советских, но и зарубежных литераторов. Причем если литераторы советские основной упор в своих воспоминаниях об этом человеке делали на его полицейскую сущность и ее проявления в их собственной жизни, их иностранные коллеги, узнававшие о том, кто это такой, уже после того, как Ильин попадал в поле их зрения, обращали внимание, как и подобает иностранцам в России, на внешние особенности его облика:

«По коридорам, вдоль дверей, за которыми располагались различные службы Союза писателей, <…> расхаживал <…> пожилой человек солидной комплекции. Лысеющий череп, обрамленный каймой седины, элегантные очки, безукоризненный костюм, стремительная и бесшумная походка, на лице — слишком широкая улыбка с оттенком хитрой услужливости: нечто вроде метрдотеля, готового вовремя поднести зажигалку, открыть дверь, спросить: “Чего изволите?”» ^[14]

Так писал в своей книге «Поцелуй на морозе» знаменитый польский русист, публицист, эссеист и переводчик Анджей Дравич, человек, влюбленный в российскую литературу. Его трудами в 1970—1980-е годы на польский было переведено множество лучших ее произведений — «Мастер и Маргарита» и «Белая гвардия» Михаила Булгакова, «Котлован» Андрея Платонова, «Верный Руслан» Георгия Владимова, «Москва — Петушки» Венедикта Ерофеева. В течение двенадцати лет, с 1963-го по 1975-й, Дравич, женатый на русской, неоднократно посещал Советский Союз, где завел множество знакомств среди либерально настроенных советских писателей, самиздатчиков и диссидентов. Как следствие, ему довольно часто доводилось посещать Центральный дом литераторов на улице Воровского (как в ту пору именовалась Поварская), в коридорах которого он и сталкивался с Ильиным. Холеная внешность и обходительные манеры фланировавшего из кабинета в кабинет оргсекретаря разительно не соответствовали его поведению — на что наблюдательный Дравич не мог не обратить внимания:

«Так он выглядел внешне, а по отношению к подчиненным был совершенно иным — холодным, наглым, педантически требовательным. <…> От подвластных ему — в рамках неофициально установленной практики — он требовал доносительских услуг. Если встречал отказ, принимал это к сведению спокойно, не устраивал публичных актов мщения, только становился еще более мелочно придирчив и обходил при должностных повышениях и наградах» ^[15].

Исходя из контекста того, как писал Дравич об Ильине, получается, что с оргсекретарем лично он знаком не был, а наблюдал его со стороны — примерно такими глазами, какими наблюдает экзотическая бабочка махаон за диковинным растением под названием росянка. Сообщая своим читателям об Ильине, Дравич не скрывал, что информацию о нем он почерпнул из рассказов своих московских знакомых из числа писательской и окололитературной публики; московские же знакомые Дравича принадлежали в основном к тем, для кого Ильин в первую очередь был гэбистом, а уже во вторую — всем остальным. Опираясь на эти рассказы, Дравич делает ту же распространенную ошибку, называя Ильина «генералом НКВД» и «серым кардиналом» в составе руководства Союза писателей СССР ^[16]. Разумеется, польский русист не знал, да и знать был не обязан, что Ильин не являлся ни тем, ни другим; он лишь пересказывал широчайшим образом циркулировавшие в московской антисоветски настроенной среде слухи. Но, базируясь в своих умозаключениях на сведениях, полученных от людей, которым он привык доверять, польский литератор нарисовал в своей книге портрет Ильина красками хотя и скупыми, но точно передающими его облик и сущность:

«Возможно, потому, что <…> мне рассказали, ослепительная улыбка экс-генерала всегда казалась мне гримасой изголодавшегося кота, с вожделением смотрящего на насторожившихся мышей. В его сощуренных глазах и слишком безупречных манерах я улавливал также известную черту людей такого рода, приставленных по воле судьбы к публике — что ни говори — творческой: полную самоудовлетворения уверенность: все эти литераторы — народ, который можно купить, завистники, интриганы, жаждущие почестей, водки и баб; кроме того, что знает и слышит от них он — оргсекретарь, ничего больше и не существует; это и есть вся правда об “инженерах человеческих душ”, которых представляют монументами социалистической морали на потребу пропагандистски одуряемой черни» ^[17].

Московские приятели, рассказывавшие Дравичу об Ильине, поведали ему и о черных страницах в судьбе оргсекретаря — об аресте, многолетнем тюремном заключении, о том, что он якобы несколько лет просидел в камере смертников, ожидая расстрела, как непостижимым каким-то образом оказался потом на свободе и спланировал в то самое кресло, в котором сидит вот уже второй десяток лет. У Дравича, как у всякого нормального иностранца, стремящегося хоть что-нибудь понять в окружающей его сюрреальной реальности, от всего услышанного голова шла кругом. И образ отставного «генерала НКВД» и «серого кардинала ССП», командовавшего писателями, представлялся ему наиболее ярким воплощением царящего в Советском Союзе безумия:

«Я знал уже немало, не удивлялся почти ничему, но каждый раз, когда он мелькал на моем пути в коридорах Дома литераторов — весь сияющий улыбкой, белоснежным воротничком, дорогими запонками и распирающим его самодовольством, — чувствовал в сердце уколы стыда за моих друзей. “Вот синтез, — думал я, — вот эмблема и метафора эпохи, явный признак унижения литературы — ее повседневными делами заправляет генерал секретной службы…”» ^[18]

Любому безумию рано или поздно приходит конец. Конец деятельной карьере Ильина на окололитературном поприще пришел в 1977 году, когда ему было уже 72 года. После двадцати двух лет пребывания на ответственном посту казавшийся несменяемым оргсекретарь Ильин был отправлен на почетную пенсию. За безупречную службу ему еще ранее повесили на грудь аж четыре ордена: Красной Звезды (1967), «Знак Почета» (1967) и два Трудового Красного Знамени (1971 и 1974). Не говоря уже о почетном звании «Заслуженный работник культуры РСФСР», которое союзписательские хохмачи сократили, превратив в яркую и хорошо запоминающуюся аббревиатуру — ЗАСРАК.

* * *

Когда в Советском Союзе началась горбачевская перестройка, первым сокрушенным бастионом коммунизма стал Союз писателей. Образовавшиеся в его недрах «прогрессивные силы» с неимоверным энтузиазмом принялись расшатывать выстроенную за многие десятилетия советской власти пирамиду соцреализма, сталкивая олицетворявших ее функционеров от литературы с парохода современности. За борт один за другим летели марковы, ивановы, чаковские, софроновы и грибачевы. Приходившие им на смену приставкины и пулатовы стремительно прибирали к рукам не только идеологию, но и матчасть — огромные фонды недвижимости и финансовые потоки. На фоне развернувшихся баталий о пенсионере Ильине если кто и вспоминал, то только тогда, когда сталкивался с ним на улице или в коридоре ЦДЛ, куда он иной раз захаживал по одному ему известной надобности. Литератор Гладилин, наблюдая за происходящим в Москве из далекого Парижа, пересказывал любопытные сюжеты:

«Ильин был не самым плохим чиновником в Союзе писателей. Особенно это стало ясно после перестройки, когда братцы-литераторы, наконец дорвавшись до власти, передрались, перессорились друг с другом, а главное, разворовали и распродали писательское имущество. Отставной генерал и отставной начальник видел все эти безобразия и как-то, придя в ЦДЛ, заявил: “Ну, теперь моя очередь писать мемуары”. Через неделю его насмерть сбила машина» ^[19].

Так оно было или не так — имела место описанная Гладилиным явно с чьих-то чужих слов сцена в ЦДЛ или не имела, а если имела, то за неделю до гибели Ильина под колесами неизвестно кем управлявшейся машины или же не за неделю, — теперь уже не установить. Как не установить, начал ли Ильин сочинять свои мемуары или только намеревался к этому приступить.

Но совершенно ясно одно. Виктор Николаевич Ильин принадлежал к той категории советских граждан, чья смерть — в том случае, если она наступает не вследствие естественных — «после долгой и продолжительной» или же «тяжелой и непродолжительной» болезни — причин, а становится результатом трагического стечения обстоятельств вроде нераскрытого ДТП или же имеет признаки возможного самоубийства, — всегда будет вызывать сомнения в том, что она была, что называется, чистой.

Ильин принадлежал к тем сферам и тем организациям, в которых широкое распространение имеет присказка «Закон у нас простой: вход — рубль, а выход — два». Поговорка эта означает, что вступить в организацию трудно, но выйти из нее — еще труднее. Теоретически для всех членов таких организаций существует только один выход — через трубу. С последующим замуровыванием того, что от члена остается, в квадратную нишу, выдолбленную в предназначенной для этого бетонной стене. Но это в теории. На практике же для осуществления выхода того или иного члена его коллеги по организации могут прибегнуть и к иным подручным техническим способам. Из числа которых пристраивание человечка под колеса приближающегося к станционной платформе поезда или стремительно вылетевшего из-за поворота на красный свет автомобиля считается наиболее простым и наименее трудозатратным. Чай, не зеленый чай с дорогущим полонием в баре гостиницы «Миллениум» и не укол зонтиком на мосту Ватерлоо.

Я ничего не утверждаю. Для этого у меня нет никаких данных. А ощущения к «делу», как известно, не подошьешь. Но я знаю одно — формулировку закона Резуна-Суворова, которая столь же абсолютна и непоколебима, как и формулировки законов Бойля—Мариотта и Ломоносова—Лавуазье. Закон Резуна-Суворова гласит:

Нет и не может быть в этом мире ничего такого тайного, что когда-нибудь не станет явным. Главное — дожить.

Спорить с этим законом бесполезно. Потому что бессмысленно. И бессмысленно, потому что бесполезно. Он всеобъемлющ и безальтернативен. На него не распространяются никакие колебания курсов валют и перепады цен на нефть. Ему не страшны финансовые смерчи, ураганы и торнадо. Его не колышет изменение климата на планете Земля и таяние приполярных ледников. Для него все равны — и сталинский мининдел Вячеслав Молотов, и гитлеровский мининдел Иоахим фон Риббентроп.

И в соответствии с этим законом все, кому это интересно, когда-нибудь непременно получат ответ на предсмертный вопрос, заданный умирающим на обочине московского проспекта старым гэбистом Ильиным, — и узнают, кто именно и для чего на него наехал.

---

^[1] Последнее полученное В. Ильиным специальное звание в системе НКВД было «комиссар ГБ» (февраль 1943 г.). Оно соответствовало армейскому званию «генерал-майор РККА». В тот момент, когда высшие начальники НКВД переаттестовывались из комиссаров в генералы (июль 1945 г.), В. Ильин уже более двух лет сидел во Внутренней тюрьме на Лубянке. Ни в МГБ, ни в КГБ он ни единого дня не служил.

^[2] Владимов Георгий. Долог путь до Типперэри // Знамя (Москва). 2004. № 4.

^[3] Там же.

^[4] Там же.

^[5] Там же.

^[6] Судоплатов Павел. Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930—1950 годы. — М.: Олма-Пресс, 1997.

^[7] Там же.

^[8] Вершинин Лев. Не прячь лицо в ладони. — М.: Радуга, 2002.

^[9] Войнович Владимир. Иванькиада, или Рассказ о вселении писателя Войновича в новую квартиру. — Ann Arbor: Ardis, 1976.

^[10] Там же.

^[11] Гладилин Анатолий. Концерт для трубы с оркестром / Гладилин А. Прогноз на завтра. — М.: Олимп; АСТ, 2001. С. 331.

^[12] Гладилин Анатолий. Концерт для трубы с оркестром // Грани (Франкфурт-на-Майне). 1976. № 99.

^[13] Гладилин Анатолий. Улица генералов. Попытка мемуаров. — М.: Вагриус, 2008. С. 54.

^[14] Дравич Анджей. Поцелуй на морозе / Перев. с польск. Максима Малькова. — СПб.: [Самиздат], 2011. С. 113.

^[15] Там же. С. 113—114.

^[16] Там же. С. 113.

^[17] Там же. С. 114.

^[18] Там же.

^[19] Гладилин Анатолий. Улица генералов. С. 56.

Понравился материал? Помоги сайту!