Черногория Зиновия Зиника

Путешествия — давнее новогоднее развлечение. COLTA.RU дарит своим читателям возможность стать спутниками наших любимых авторов.

Мокрое полотенце Мессии

Иностранцу иногда показывают такое, что местному человек и не снилось увидеть.

Я никогда не думал, что попаду в это мистическое место на задворках бывшей Османской империи, где-то на границе Албании с Черногорией. Я держал этот город в уме как конечный пункт моих странствий от Эдирне-Адрианополя до Каппадокии (вместе с Александром Меламидом) по Турции — по мессианским следам и маршрутам жизни самой, пожалуй, скандальной фигуры в истории иудаизма. Для религиозных евреев Шабтай Цви — этот бисексуальный красавец каббалист, шизофреник с озарениями, возомнивший себя Мессией (под влиянием своего пророка, Натана из Газы), обожавший песнопения, вино и любовь, — был богохульником, лжепророком и вероотступником; для его последователей Шабтай Цви (в Турции его называли Sabetay Sevi) — это Спаситель, пророчествующий о конце света.

Сейчас саббатианцев можно пересчитать по пальцам, но в 1666 году они исчислялись тысячами. Дело дошло до того, что даже евреи Европы стали продавать свое имущество: приход Мессии знаменовал тысячелетнее царство на Сионе. Шабтай был своего рода предтечей сионизма. Турецкий султан Мехмет IV был этим крайне обеспокоен. Если бы мессианские пророчества оправдались и евреи стали переселяться из Стамбула в Иерусалим, процедура взимания налогов крайне усложнилась бы. В 1666 году Шабтай Цви был арестован. Он был арестован султаном по доносу ортодоксальных евреев. В ходе разбирательства его дела и султанского суда над ним (с раввином, имамом и врачом-психиатром) Шабтай Цви неожиданно принял мусульманство. Этот акт вероотступничества подтвердил самые мрачные прогнозы о нем ортодоксального еврейства, но его рьяные последователи восприняли этот шаг как некий кабалистический прыжок — через тьму и бездну к звездам. Так в исламе возникла секта мусульман-евреев. Еврейский Мессия, принявший ислам, произвел впечатление на султана. Шабтай получил зеленую чалму и почетную должность начальника царских врат (или что-то вроде этого). Однако по религиозным обрядам можно, видимо, ностальгировать столь же остро, что и по родной земле. Шабтай Цви с его анархизмом, любовью к пению и вину, проходил в фаворитах и фиктивных начальниках султана недолго: он стал захаживать в стамбульские синагоги, флиртовать с чужими женами и петь в нетрезвом состоянии еврейские псалмы. По доносу всех тех же правоверных евреев его снова арестовали, и султан выслал его в крепость на границе с Албанией.

Я с трудом разыскал это место на карте в атласе мира. У города было турецкое название Улькун — и масса других, менее произносимых эквивалентов на других языках. Я не верил, что когда-нибудь туда попаду. Однако я довольно часто упоминал историю Шабтая Цви в трепотне с совершенно разными персонажами моего лондонского круга общения. В одном из частных питейных клубов Лондона, в ходе очередного разговора о лже-Мессиях с одной знакомой албанкой из Сохо, я заполучил телефонный номер ее приятеля из некого бюро путешествий, которое специализировалось на необычных маршрутах по Балканам.

Общение с этим бюро путешествий и ее агентом лишь усилило атмосферу мистики, связанную с этой точкой земного шара: агентство оказалось — невидимым. Оно оперировало исключительно заочно. Лица своего агента я так и не увидел. Оказалось, что это новый тип бюро путешествий: агент общался и держал связь лишь по телефону и по электронной почте. Это был агент-невидимка. Офиса у них тоже не было: было лишь известно, что размещался агент в городе Уорик (Warwick). Этот йоркширский город знаменит свой водкой «Владивар» (Vladivar). Ценить эту водку мы стали не за качество, а за ее рекламу восьмидесятых годов — в разгар холодной войны на ее последнем этапе. В одном из рекламных роликов мы видим здание КГБ на Лубянке, затем крупный план — один из кабинетов операционного отдела с картой мира, где полковник КГБ пытается понять, где находится этот самый Уорик, чтобы добраться до секрета производства водки «Владивар». Эти рекламные ролики (их показывали перед демонстрацией фильмов в кинотеатрах) вызвали официальный протест советского посольства в Лондоне, и рекламу сняли с проката.

Все это крутилось у меня в голове, когда я обсуждал по телефону с агентом из Уорика свой маршрут. Он выслушал всю доступную мне информацию о загадочном конечном пункте моего «мессианского» назначения. Агент ничего не обещал и был немногословен. Через два дня он позвонил мне и сообщил, что устроено всё — и полет, и отель на выбор: в старой части города — на скале; или в «новом» городе на берегу внизу. Наверху — крепость (где проживал свои последние годы Шабтай), внизу — пляж и все услуги. Я выбрал старые стены и крепость, хотя с моей астмой взбираться туда было явно нелегко. Все это за очень умеренную сумму — настолько умеренную, что я ожидал увидеть отель, где из крана течет бурая вода, туалет в конце коридора, а крыша течет. Но я решил, что за визит в мистический город, где закончил свои дни Мессия, стоит заплатить отсутствием бытового комфорта.

Полет был ранним утром, в аэропорту надо быть за два часа, поэтому за окном была полная тьма. Эти полеты в часы утренней мглы вызывают у меня инстинктивное чувство страха, тоски и необъяснимой паники. Именно в такой предутренний час я отбывал в аэропорт старого Шереметьева, когда эмигрировал ровно сорок лет назад из России (оставляя жену Нину и дочь Маргариту в Москве — они должны были присоединиться ко мне позже). Я, со своей политической дальновидностью, был уверен, что я никогда не смогу снова увидеть своих друзей и свой город. Никаких логических объяснений своему решению покинуть Россию я дать сейчас не могу. В эпоху Шабтая Цви ощущение конца света подстегивалось погромами банд Хмельницкого на Украине, Великим пожаром в Лондоне, очередной чумой, чего только катастрофического не случилось в тот роковой 1666 год, когда Шабтай решил сменить ермолку на тюрбан. Человек, принимающий решение покинуть родную страну, когда его жизни не угрожает смертельная опасность, не руководствуется рациональными соображениями: он — эмоциональный заряд той массовой истерии, которая вполне сравнима с апокалиптическими видениями тех, кто верил в приход Мессии. Почему люди, не имевшие никакого отношения к иудаизму и еврейству, начинают воображать себя библейскими иудеями? Откуда такое неверие в собственное «земное» — то есть там где ты родился и вырос — будущее? Советская власть была своего рода религией, и поэтому переходом в другую религию следует считать эмиграцию из Советского Союза.

В аэропорту Шереметьево, перед отлетом в Вену в 1975 году, меня задержали на таможне — в кармане обнаружили случайно забытые тридцать три рубля (советскую валюту вывозить запрещалось), и я чуть не опоздал на самолет. Я был уверен, что не улечу. (В конец концов, к самолету меня — в единственном числе — подвезли отдельно на аэропортовском автобусе.) Неудивительно, что у меня, паникера, отъездная паника продолжается и сейчас, пока не сядешь в самолет. На самолет я бы все равно не опоздал, потому что в этот холодный сентябрьский день над Англией стоял плотный туман, и полет задерживался как минимум на час. В маленьком аэропорту Подгорицы нас терпеливо ждал таксист, и через минуту его машина бесшумно скользила по шоссе между черногорских зеленых холмов, озер и крепостных стен. Я предполагал, что к середине сентября (в неделю смерти Шабтая Цви), когда я с женой приземлился в Черногории, все вокруг будет выжжено, как и полагается в стране Средиземноморья к концу летнего сезона. Но поля и леса орошаются тут круглый год горными источниками, и деревья зеленели, трава нежно вибрировала под порывами прохладного ветерка, задувавшего в приоткрытое окно такси. Таксист комментировал топографию и политическую ситуацию района, сообщил, что при всей красоте ландшафта, коррупция на местах ложится позорным пятном на жизнь страны — он знает изнанку черногорской жизни, поскольку работал многие годы полицейским. Крайне плохо с уборкой мусора — сообщил он. Но зато (отчасти благодаря коррупции) здесь мирно уживаются православные, католики и мусульмане. «А вы какого вероисповедания?» — спросил он. И я не решился сказать: «Иудейского». Не столько потому, что я боялся встретить инстинктивную враждебность; скорее, чтобы не провоцировать собеседника на кучу вопросов о твоем происхождении — о предках и эмиграции, Иерусалиме и Москве. Может быть, в этом и заключается еврейское происхождение: ты подозреваешь, что тебе будут задавать вопросы, ставящие под сомнение твое происхождение. Я готов к тому, чтобы считать себя евреем (кем еще себя считать, если все считают тебя таковым?), но какой же я иудей? Иудей я сомнительный, узнавший, что такое Библия и Талмуд, синагога и Мессия, лишь когда собрался эмигрировать из России. Мое религиозное сознание — промежуточное. Поэтому я, возможно, и заинтересовался фигурой Шабтая Цви — он оказался в жутком промежутке между исламом и иудаизмом, как и все великие супостаты-отступники до и после него (Джон Донн, Владимир Печерин, Генрих Гейне или кардинал Ньюман, ну и апостол Павел, конечно). Короче, я смолчал. Я думаю, мое молчание подтвердило его собственные догадки о моем происхождении.

И вот, выгрузившись перед входом в отель, мы стоим перед городской крепостью на высокой скалистой горе — и все вокруг именно так, как я себе представлял в идеале, как театральные декорации: желтый камень стен, зеленые горы, голубое небо. Снятый нами номер в отеле — в обновленной и перестроенной части этой средневековой крепости — оказался не просто двухкомнатным: это был отдельный дом в три этажа с гостиной и кухней со всеми причиндалами старины — черепичная крыша, балки потолка, дубовые панели по стенам, с двумя ваннами по последнему слову техники — хром и кафель. С террасы, где были расставлены ресторанные столики, как будто из театральной ложи над скалистым обрывом, открывается вид на изрезанное побережье на границе с Албанией и на острова Адриатического моря. Неплохое место для Мессии на пенсии.

«Похоже на Феодосию», — услышал я мужской голос по-русски и щелканье фотоаппарата. Супружеская пара средних лет, из тех, кто не может позволить себе холидей на Лазурном берегу или даже во Флориде. Вооруженные фотоаппаратами с дальним прицелом и оптическим объективом, с мобильником в одной руке и с пластиковом пакетом в другой, в кроссовках и бейсбольных кепках, странная пародия на пролетарскую Америку (ту самую Америку, которую они презирают за бескультурье). Супруга, обтянутая платьем, как пластиковой оберткой перекормленная индюшка на Рождество из супермаркета, послушно наводит свой айфон на море и горы внизу. Муж с животиком и решительными манерами, всегда впереди, с пробежкой по утрам и с гантелями после бассейна, с поучениями насчет йогурта и йоги и — с путеводителем в руках — насчет того, что они опаздывают осмотреть ту или иную достопримечательность. Его располневшая супруга за ним не поспевает и боится огрызнуться на его понукания. Оба при этом ведут себя скромно, стараясь не слишком выделяться. Они подходят к краю террасы крепости, чтобы полюбоваться видом на Албанию. Похоже на Феодосию. Я не был в Феодосии, но в Гурзуфе был. Главное — открыть сходство с чем-то уже знакомым, отфамильярить чуждое тебе, его принижая до дальнего родственника. Мы принимаем только то, что похоже на то, что мы уже знаем, даже если на горизонте какая-нибудь Саудовская Аравия.

За отелем возвышалась крепостная башня, где жил и умер Шабтай Цви. Там теперь, естественно, краеведческий музей. Экскурсовод, он же кассир, он же администратор этнографического музея-крепости показал нам комнату, где обитал Шабтай Цви. Мы разговорились. Экскурсовод Антон — не местный. Несколько смущаясь, он сообщает, что сам из Албании (кому охота называться албанцем), и спешит добавить, что кончал университет Тираны, специалист по Средневековью. Он обращает внимание всех посетителей музея на орнамент в стене по бокам окна комнаты Шабтая Цви. Это — высеченная в известняке стены шестиконечная звезда в круге. Такие звезды я видел на балконе уникальной мечети саббатианцев в Салониках, городе, где в девятнадцатом веке большинство населения было еврейским. В Турции до сих пор называют саббатианцев словом donmeh — что означает и новообращенца, и перевертыша. Саббатианцам не доверяли ни мусульмане, ни ортодоксальные иудеи. В эпоху Просвещения саббатианцы создали сеть одних из лучших светских — нерелигиозных — школ. Одну из этих школ в Салониках кончал Кемаль-паша — будущий Ататюрк. До сих пор бытует конспиративная теория о том, что республика Ататюрка была еврейским заговором. Однако Антон-экскурсовод утверждал, что шестиконечные звезды — традиционный декоративный мотив Османской империи.

Я купил у экскурсовода небольшую брошюру об этих местах. Древние греки называли эту территорию Иллирией. Тут правили и римляне, и византийцы. В монографиях о Шабтае Цви сообщается, что крепость на скале, где он прожил последние четыре года своей жизни, не смогли завоевать монголы, но лет двести умудрились удержать в своих руках венецианские купцы, пока их не вытеснили турки. Происхождение жителей этих мест так же запутанно, как сюжет и сексуальная ориентация героев комедии Шекспира «Двенадцатая ночь» — с местом действия в этой самой Иллирии. Я к своему стыду толком не знал, как произносится название этого города-крепости Ulcinj. Выяснилось, что его называют Ульцин по-сербохорватски, а по-итальянски — Дульциньо. Говорят, этот город посещал Сервантес в эпоху испанских завоеваний — так у Дон Кихота возникла его Дульцинея.

Эти донкихотские ассоциации придавали некую пародийность всей истории о мессианских претензиях Шабтая. Все эти знамения и ритуалы, домашние спектакли и мальчишеские выходки. Все обращают внимание на шестиконечную звезду на стене у окна в крепостном жилье Шабтая Цви. Но как будто не замечают самый поразительный объект в этой древней зале. В одно из окон вставлена гигантская труба из рифленой (гармошкой) резины. Это — самодельный кондиционер. Такую трубу ставят временно, в строящемся помещении, для вытяжки строительной пыли. Тут эта индустриальная труба казалась частью средневекового антуража, загадочной геральдики и эмблематики: она выглядела чуть ли не как Эдемский Змий, соблазнивший Адама и Еву, или как некая концептуальная инсталляция вроде той, что использовал мой спутник по путешествию в Турцию Александр Меламид, когда предлагал безработным художникам сменить кисть на гаечный ключ водопроводчика и в качестве упражнения соединить унитаз Дюшана с трубой канализации, чтобы сделать эту дюшановскую фикцию полезной в быту. Нечто доморощенное было и в перформансе Шабтая Цви, в его любительском мистицизме и юродстве. Его богохульство было отчасти клоунадой. Его появление в синагоге в Смирне с детской люлькой, где лежала рыбина, завернутая в свиток Торы: примитивный христианский символизм этой бутафории! Его кликушество и называние неназываемого — еврейского Бога по имени. Переиначивание всех траурных религиозных дат в праздничные. Слухи о том, что он мог совокупляться с девственницами, не лишая их невинности; при этом с ним разводились все жены — судя по всему, из-за его гомосексуальности он уклонялся от супружеского долга. Публичные скандалы авангардиста от религии. Вопрос остается: почему к этим комическим жестам отнеслись с трагической серьезностью? Что такое носилось в воздухе, что заставило сотни тысяч людей считать его Мессией? Почему интерпретации каббалистических текстов в пользу Шабтая Цви дискутировались со всей серьезностью?

Он явно сходил с ума от скуки и тоски в этой известковой башне на скале — наедине с бывшей женой: к нему вернулась его старая, когда-то разведенная с ним, супруга Сара. (Еврейка из Польши, она осталась сиротой после погромов Богдана Хмельницкого, бежала от приемного отца-католика, занималась проституцией в Ливорно и сблизилась с Шабтаем в Каире, поскольку видела во сне, что станет женой Мессии.) Это изгнание было своего рода возвращением домой в собственное прошлое. Здесь, спустя четыре года, 17 сентября 1676 года (то есть в тот же день, когда он перешел в мусульманство за десять лет до этого) Шабтай Цви и скончался. Место захоронения Шабтая Цви точно неизвестно. По слухам, сказал экскурсовод Антон, его гробница — или turbe — находится в «новом», нижнем городе под горой в одном из семейных кладбищ. Он сообщил это, почти извиняясь за отсутствие более точных сведений: каждый турист, нанося визит в город с легендарной историей, считает своим долгом навестить могилы всех великих людей этих мест.

Я не отношусь к этой категории замогильных визитеров. В иудео-христианской традиции у визитов на кладбище есть не только сентиментальный аспект. В этой традиции никогда не умирает окончательно надежда на воскрешение мертвых во плоти. Мы приходим на могилу еще и на тот случай, если придет Мессия и мертвая плоть нашего родственника восстанет из могилы — а тут и мы как раз, сидим, ждем. Мы будем первыми, кто сможет вновь обняться со своими покойными родителями, дядями или племянниками. Это конечно же в чистом виде идолопоклонство. Останки, реликвии, святые мощи. Именно поэтому самые легендарные могилы — от гробниц фараонов до саркофагов наших времен — разграблены и подвержены вандализму. Мы все слышали про череп Гоголя в юности и в зрелом возрасте, про торговлю исчезнувшей отрубленной головой Кромвеля, знаем, что произошло с мумией Ленина. Прах Иммануила Канта переносился раза четыре (поскольку он, как атеист, изначально был похоронен за оградой кладбища), а его саркофаг вскрывался и нацистами, и советскими завоевателями Кенигсберга, так что неясно, что покоится сейчас в саркофаге — не останки ли ноги моего отца, попавшего под артиллерийский обстрел на подходах к Кенигсбергу? Великий вероотступник англиканской церкви, ставший католическим кардиналом, теолог кардинал Ньюман завещал похоронить его рядом с его интимным другом и любовью его жизни, собратом по религиозному ордену Амброзием Сэнт-Джоном. Пару лет назад, в связи с предстоящей канонизацией Ньюмана, Ватикан предложил перенести останки кардинала из его Бирмингемской семинарии в какое-нибудь более подходящее место для святыни с его костьми. Но мало кому было известно, что он завещал добавить в свою могилу во время захоронения гашеную известь. Он и его друг растворились в земле без остатка (нашли лишь кольца от гроба) и таким образом воссоединились и слились друг с другом навечно, устранив все домысли, слухи и сплетни о характере их дружбы. Не это ли и есть торжество духовного над земным? Но бывает, что исчезают не отдельные части тела покойного, а он сам. Самый известный в современной истории случай связан, конечно же, с Иисусом Христом.

Все это мы обсудили по дороге в поисках ресторана. Древний, то, что называется Старый, город на высоченной скале (подниматься надо минут двадцать), с узкими улочками, обрывающимися у моря внизу, оправдывает свой романтический образ. Несколько заведений с террасами, откуда открывается головокружительный вид на Адриатику. При выходе из ворот крепостного здания, где был наш отель, попадаешь в лабиринт улочек с ресторанами. Первые два ресторана — дверь в дверь — избежать невозможно, и два владельца, как во всяком туристском месте, чуть ли не подхватывали нас под руки, заманивая, каждый, в свое заведение. Каждый из них косился, подозревая, что мы зайдем не к нему, а к его соседу. Отчасти из чувства протеста, а отчасти из-за глубокой убежденности с советского детства, что все хорошее — не рекламируется, если рекламируется особенно, значит, тут что-то не то, мы уклонились от обоих. Ресторанов в этом старом городе на скале, в тупиках и закоулках мощеных улиц оказалось не меньше десятка. Мы заглянули в несколько, выпили ракию (нечто среднее между граппой и шнапсом, без привкуса аниса — в отличие от турецкой раки или греческого узо) и опробовали местное красное с какой-то рыбной мелочью в виде закуски. Продолжили нашу прогулку по лабиринту улиц и незаметно для себя совершили полный круг, придя к тому же месту, откуда начали: у ворот в стене с двумя ресторанными входами нас поджидали два знакомых цербера. В конце концов я подумал: они что — убивать или травить меня приглашают, почему бы не зайти?

На террасе, при свете заходящего солнца над Адриатикой, белели крахмальные скатерти столиков, салфетки завернуты с изощренной ловкостью в форме гигантских ракушек, а в меню — только что отловленная местная рыба (басс или дорадо), кальмары на гриле и, конечно же, ракия — ее здесь подавали в бокалах, вздутых в середине, похожих на колбы средневековых алхимиков. Это был мой Уорик, который так упорно разыскивали советские разведчики, чтобы украсть рецепт загадочного «Владивара». По всему периметру барной стойки стояли модели кораблей. Выяснилось, что владелец — бывший капитан торгового флота и дальнего плавания, плавал везде, от Босфора до скал Дувра. Но смерть родителей заставила его вернуться в родные места. Раздел наследства привел к серьезной ссоре с братом. Доставшиеся ему деньги он вложил в ресторан, но конкуренция жестокая, особенно после финансового кризиса в Европе.

Пока мы ужинали, владелец вставал на табурет и заглядывал через забор к соседу-конкуренту: смотрел сколько у того посетителей. Делал он это незаметно и деликатно, скрывшись под навесом между двумя дворами. И периодически возвращался к нашему разговору у столика, убеждая нас, что Черногория — это страна компромиссов. (Отделение от Сербии произошло практически без кровопролития. Границы с Албанией не существует в смысле паспортного контроля.) С террасы открывался не только вид на море, но и на нижний город — с гигантским плоским пляжем с зонтиками, с отелями и барами вдоль берега, и среди них, как сложенные дождевые зонтики, несколько минаретов, по несколько раз в день живьем цитирующие суры Корана о величии Аллаха. Местные мусульмане в Ульцине не замыкаются в своем этническом гетто (как это происходит с выходцами из Бангладеш или Пакистана в Лондоне или с алжирцами в Париже). И мусульманин-албанец мирно соседствует с православными и католиками.

«И с евреями-мусульманами — донме», — услышали мы магическое слово. За спиной у хозяина ресторана маячил его главный официант. В этом официанте я узнал дежурного из регистратуры отеля. Тут, как во всяком маленьком городке, все работают по совместительству, в разных ипостасях. Он сообщил нам, что в Ульцин приезжал сам президент Черногории: предлагал открыть гробницу Шабтая Цви для широкой публики. Поскольку Шабтай был мусульманином, сюда потянутся мусульмане со всего света. А поскольку он оставался при этом евреем, то приедут и евреи из Нью-Йорка и Тель-Авива. Двойная выгода — и от мусульман, и от евреев. Туристское столпотворение. И в первую очередь, выгодно ресторанному бизнесу (президент Черногории отужинал, естественно, именно в том ресторане, где мы в тот момент сидели). Но семейство Манич ему отказало.

«Кто-кто?»

«Семейство Манич», — повторил официант. Этот молодой человек, как оказалось, хорошо знаком с семейством Манич. Это одно из старинных семейств Ульцина, владельцы целого кварта в нижнем городе. Он подтвердил, что поколение за поколением семейство Манич следит за этой усыпальницей Шабтая Цви. Но посторонние не допускаются. Сам он— ближайший друг одного из сыновей этого семейства. Они знают друг друга с детства. Как друг семейства он, конечно же, знает о гробнице Шабтая Цви. Но даже ему не удалось проникнуть в это святилище и увидеть усыпальницу с саркофагом. Это значит, решил я, что семья Манич — из тех самых саббатианцев. Официант стал объяснять мне, как найти этот квартал в нижнем городе. «Тюрбе» (то есть гробница или усыпальница) должна быть в одном из дворов группы домов, за магазинчиком товаров из пластика, рядом с лавкой скобяных товаров, через дверь от лавки штор и занавесок. Все эти магазины тоже принадлежат семейству Манич, в новом городе, на площади рядом с кафе «Пирамида». Он даже нарисовал небольшой план района на обрывке ресторанного счета и сказал, что он с детства помнит красную калитку входа в таинственный дом с усыпальницей.

История эта звучала крайне убедительно, но из талмудов о Шабтае Цви, изученных мной, я понял, что никто даже толком не знает, в каком из городов он похоронен — в Ульцине или албанском Берате (Арнауте). Одна из гипотез — плагиат, опять же, с христианского мифа о смерти и воскрешении Спасителя. Тело умершего Шабтая было оставлено в одной из прибрежных пещер рядом с крепостью. Через три дня, когда пещеру посетили его верные ученики, тело Шабтая исчезло. Или вознеслось на небо, или воскресло, чтобы тайно продолжать благородное мессианское дело по спасению человечества в новом обличии. Собственно, в том же духе интерпретировали и переход Шабтая в мусульманство: как кабалистический уход во тьму неизведанного — спасение через мистическую бездну к звездам. Или это была клиническая смерть? Вокруг Ульцина, похожего своими отрогами на побережье Гурзуфа (или все-таки Феодосии?), есть пара бухт с пещерами. Тот же официант, раскрывший нам секрет усыпальницы Шабтая в нижнем городе, подсказал нам местоположение одной из этих бухт. Городской пляж для плебса, а там, в отдаленной бухте, купаются только знатоки этих мест. (Моя жена любит плавать. Я плавать избегаю — с тех пор как чуть не утонул, попав в подводное течение на пляже в Корсике; меня откачивали полумертвого. В этом, пожалуй, единственное сходство моей биографии с Шабтаем Цви: он тоже чуть не утонул, когда попал в водоворот у побережья Смирны.) Короче, нам было что разведать на следующий день.

Вернувшись в отель, мы обнаружили, что соседний с нами номер-квартиру при крепости въехала супружеская пара из России. За стеной гремели кастрюли, шипели сковороды: готовился ужин, чтобы не тратиться на рестораны. На ночь они выставили на улице за дверью своего номера-квартиры раскладную сушилку с выстиранным нижним бельем, чтобы об нее спотыкались прохожие. «Эти албанцы, бардак тут развели!» — буркнул проходящий мимо еще один российский гражданин. Порядок важней закона не только в России. Порой нарушают закон, чтобы поддержать порядок. Иногда, вопреки сложившемуся порядку, нарушают закон. В России всегда пытаются навести порядок, игнорируя закон, но в результате не добиваются ни порядка, ни соблюдения закона. Утром за завтраком («шведский стол» в огромном ресторанном зале отеля) за столиком рядом супружеская пара из России, наши соседи по отелю, пыталась разрешить экзистенциальную дилемму иного рода. Супруг (не тот ли самый, что сравнивал вид из крепости Улькун с Феодосией?) никак не мог решить, пить ли ему с утра кофе или чай.

— Ты сегодня как: кофе или чай? — консультировался он со своей супругой.

— Кофе. Да, я за кофе.

— А я, пожалуй, чай. Так ты, значит, кофе…

— Да, кофе, кофе.

— Может, я тоже кофе? Или все-таки чай? Ты как думаешь?

— Чай. Тебе для желудка лучше чай.

— Ну да, правильно. Ты права. Но сегодня я, может, все-таки кофе?

Я его очень хорошо понимаю. Мужчины никогда ничего не могут решить. С одной стороны, с другой стороны. Кофе или чай? Восток или Запад? Только православие, но без народности? Или народность без самодержавия? И как дальше поступать с Мавзолеем Ленина? В конце концов супруг взял не кофе и не чай, а стакан апельсинового сока. И тарелку, куда поместились все тридцать три блюда «шведского стола».

Так и не решив, проверить ли сначала эти самые пещеры в легендарной бухте (и заодно искупаться) или прямиком отправиться на поиски усыпальницы Шабтая Цви в нижнем городе, мы стали спускаться к морю. Петляющая мощенная дорожка ведет из реставрированного лабиринта улочек Старого города к набережной с асфальтированной парковкой внизу у берега, где виден гигантский городской пляж, где игроки в домино, нарды и шеш-беш пьют ракию, потягивают винцо с шашлыками. Залив не застроен многоэтажными отелями, но это битком набитая туристская коммуналка из Сербии и Боснии с крикливой рекламой, дешевыми заведениями, полутемными барами и дикой музыкой. Я все время употребляю слово «туристский». Но этот город был всегда своего рода туристский — для греков и римлян, византийцев и венецианцев и, наконец, турок. И это «туристское» отношение к разным религиозным общинам возвращает нас в эпоху Шабтая Цви. Османская империя была царством мультикультурализма; в том смысле, что султану было совершенно все равно, какую религию вы исповедуете и каких обычаев придерживаетесь: главное, чтобы вы подчинялись имперской администрации и вовремя платили налоги.

Однако в нижнем городе было шумно, пыльно и жарко. Прошествовав мимо церквей, баров, мечетей и супермаркетов, мы взяли такси, чтобы поддержать экономику этого мультикультурного курорта. По периметру прямоугольной пыльноватой площади с кафе «Пирамида» в центре, как описал нам наш информатор из ресторана, толпились лавки и магазинчики. Так выглядят все площади Средиземноморья к востоку от Греции. В кафе на террасе сидела толпа серьезных мужчин c лицами патриархальной небритости, дымила сигаретами и молча пила густой восточный кофе. Но обслуживала их расторопная официанта в обтягивающей черной майке с надписью FCUK. Отвечая на мой вопрос о доме семейства Манич, она указала на цепочку мелких магазинчиков на другой стороне площади и объяснила, что этому семейству принадлежит чуть ли не вся улица от дальнего угла. Все соответствовало описанию ресторанного парня из регистратуры. За лавкой изделий из пластика был небольшой переулок. Мы прошлись по нему туда и обратно, пытаясь понять, какой же из домов располагается непосредственно за лавкой изделий из пластмассы. Улица была пустынной. Но на террасах — на крышах домов — и тут, и там — сидели группами мужчины, причем в таких количествах, что похоже это было не на посиделки, а на некое сборище, митинг. Я, во всяком случае, отводил взгляд, чтобы не привлекать внимания, хотя меня так и тянуло запечатлеть их на фото как некое тайное заседание последователей Шабтая Цви. Может быть, я не так уже был неправ. Я перехватывал их взгляды, что было неудивительно: я выглядел белой вороной в поисках неясно чего. Наконец на задах одного из домов я заметил заросшую травой площадку. В траве, как старые грибы, были разбросаны полуразрушенные надгробные памятники. Я вернулся на угол площади и понял, что этот дом с надгробиями на заднем дворе находится как раз на задах той самой лавки с изделиями из пластика. Я вернулся к этому двору вдоль каменного забора, пока не наткнулся на калитку. Это была красная калитка — железная дверь, выкрашенная под кирпич. Судя по всему, об этих воротах и говорил парень из регистратуры. Калитка была открыта. Вниз, во двор, спускалась каменная лестница. Возможно, если я окажусь во дворе этого дома, меня не смогут выгнать по законам восточного гостеприимства? Но кто я такой, чтобы вторгаться на мессианскую территорию? Сюда не допустили даже президента Черногории. Повторяя все это в уме, я с опаской сделал несколько нерешительных шагов по ступеням, и почти тут же из дверей дома внизу вышла крупная высокая женщина в просторном салопе и в монашеском платке.

«Тюрбе?» — спросил я, замерев. Женщина ничего не ответила. Она смерила меня с головы до ног. Мне показалось, что в этом взгляде на меня, стоящего на ступенях при входе, был момент узнавания. Как, каким образом мы узнаем своих, родственников? Каковы они, эти тайные знаки, отметины, как клеймо у овец? Скорей всего, она, как и все на Балканах или на Ближнем Востоке, тут же различила мое происхождение — племенные признаки еврея из клана Ашкеназ. Размеры носа, кривизна губ, по ушам или форме затылка, как будто заранее скроенного для еврейской ермолки? Соответствовал ли истине стереотип «жида» в карикатурах нацисткой пропаганды? Может быть, мы подделываемся — поколение за поколением — этому выдуманному стереотипу и в конце концов становимся похожими на тех, кого ожидают увидеть в нас те, кто нас не хочет видеть? Но уместно ли это местоимение «мы» — не навязана ли эта общность с начала и до конца теми, кто не способен воспринимать каждого человека индивидуально, кто как дикий вепрь в поисках трюфелей постоянно разрывает корни деревьев, от чего они часто и умирают, как умирает человек, узнавший слишком много о собственном прошлом, выставленном всем на обозрение. Я был готов поверить, что эта служительница культа при гробнице увидела во мне знаки принадлежности к мессианскому движению саббатианцев. Был ли я внутренним саббатианцем?

Она поманила меня пальцем. Мы стали послушно спускаться с лестницы, туда, где был сад внутреннего двора. Мы прошли вдоль асфальтовой дорожки к строению на задах дома. Это был одноэтажный сарай с бетонными стенами. Так выглядят самодельные гаражи. Женщина вынула из-под складок салопа связку огромных ключей и открыла ржавый замок замызганной железной двери. За дверью я увидел помещение, которое на первый взгляд действительно напоминало заброшенный гараж. Но вглядевшись в полутьму я различил контуры зеленоватого надгробия на земляном полу. Пол был прикрыт восточными коврами. Тут было влажно и душно, как в бане, и зеленоватые скаты надгробного камня были явно покрыты плесенью. Это, возможно ложное, банное впечатление укрепилось, когда заметил в ногах саркофага таз с водой. А по стенам и вокруг надгробия везде висели полотенца, всех видов, расцветок, украшений и размеров. Шайки и полотенца. Я попытался узнать, почему этот склеп увешан полотенцами. Может быть, тут обмывают ноги у священного саркофага правоверные саббатианцы по обычаю мусульман? Слово «тюрбе» — в латинской транскрипции turbe — заведомо связано с тюрбаном, что естественно, потому что гробница — это монумент с высоким камнем у изголовья, вроде каменного тюрбана. Здесь этот камень у изголовья выглядел как стойка с краном в бане. А может быть, это вообще и есть ритуальные бани? Может быть, нас пригласили совершить омовение, перед тем как мы предстанем перед тюрбе Мессии? Внятного ответа у женщины в салопе, однако, добиться было невозможно: она не говорила ни на одном из знакомых мне языков. Может быть, все, кто совершил здесь ритуальное омовение, оставляет тут свое полотенце на память? Но моя спутница со своим единственным купальным полотенцем расставаться не собиралась. Женщина проводила нас до калитки с той же загадочной молчаливой невозмутимостью, с какой встретила меня несколько минут назад.

Дорога в бухту с пещерой, где воскрес из гроба Шабтай Цви, начиналась по другую сторону от ворот старого города. Через дорогу — православный храм, а слева — православное кладбище. Для многих кладбище — это некий другой мир, параллельная вселенная, где каждый монумент — своеобразный дом, дворец и храм души покойного; его надо убирать, ремонтировать, украшать цветами и подарками. Поэтому надгробия и могилы так похожи на стиль жизни тех, кто их воздвигает в память об умерших. Там, где жизнь не слишком ценится, процветает — с мертвыми цветами — культ надгробий. Гигантские монументы надгробий, склепы и часовни на Корсике, где убивали ни за что, превращают дорожки кладбища в своего рода Манхэттен с могильными плитами вместо небоскребов. Такая же гигантомания надгробий с гиперреализмом статуй и бюстов покойного можно увидеть на могилах российских олигархов. Они тут выше, монументальней, с лепниной и колоннадой, больше похожи на скульптурные дворцы, чем на могильные памятники. В Ульцине на православном кладбище господствует натуральная школа и классический соцреализм недавней советской жизни — замогильный китч.

Бухта, где могла находиться пещера, оказалась действительно живописной, как и вообще все окружающие ландшафты. Однако кроме полоски каменистого пляжа почти всю бухту занимал бетонный барак с надписью «Кафе». Кафе было закрыто: окна были замурованы рифленым железом. Этот бетонный ящик возвышался на цементной платформе — было в этом нечто мавзолейное, вроде египетской пирамиды. Перед ржавой дверью на замке стоял одинокий пластиковый столик на кривой металлической ноге и с лужей в центре, похожей на немытую тарелку. Из-под столика выскочила дружелюбная бездомная собака. Она подбежала, приветствуя нас, и сразу стало понятно, что пес хромает, как столик, под которым она обитала. Одна нога была поджата, повисала в воздухе, как будто подбитая камнем. Или, возможно, она поранила лапу, бродя среди мусора и разбитого стекла. Пляж был завален старыми пластиковыми пакетами, обертками, фантиками, старыми газетами и банками, разбитыми бутылками. Есть какая-то мистическая связь между коррупцией в умах (то есть, в обществе) и количеством мусора на улицах. Видимо, об этом и говорил наш таксист — бывший полицейский — по дороге из аэропорта. Как только начинается бардак в головах у населения, мусор разбрасывается бесконтрольно и никогда не убирается. Мы уже заметили по дороге к бухте: кучи мусора лепились на каждом шагу. Как будто каждый сгребал мусор на своей территории и засовывал эту помойку куда-нибудь за угол, под забором у соседа, за ближайшей скалой, у фонарного столба. Может быть, не избавляясь от мусора у себя под боком, население было движимо инстинктом уважения к истории? Поглядите, с каким рвением археологи раскапывают мусорные кучи Иерусалима, Афин или Древнего Рима и с каким энтузиазмом туристы рассматривают развалины и разбитую посуду античности. Что еще может так откровенно рассказать о ежедневном быте пару тысяч назад? Выпил ли Шабтай Цви перед кончиной кока-колу или пепси?

Посреди этого поп-арта из мусора и музейного археологического сора стояли лежаки — комфортные топчаны современного дизайна на деревянном помосте, своего рода подиуме, который возвышался над остальной частью замусоренной территории. На топчанах возлежали курортники. У каждого было махровое полотенце. Но они не купались. Они дискутировали. Никто не обращал внимания на горы помойки, никто не жаловался, никому не приходило в голову начать собирать мусор самим. У них не было времени: они были увлечены разговором. Разговор шел по-русски. Это я давно заметил, что состояние гигиены на улице и в личном быту заметно ухудшается, когда люди начинают слишком много и долго говорить о внутренней свободе или о мистической духовности нации.

Подслушанный нами разговор был про путинское вторжение на восток Украины и про засилье комаров в Черногории. (Комары маленькие, но злые и въедливые. А главное, из той породы, что не предупреждает тебя о своем приближении писком.) У меня насчет комаров — своя теория. Поскольку комары пьют кровь у всего населения, в них — как бы кровь всей нации, и в рое комаров как бы веет дух народа. Так что там, где существуют комары, непременно присутствуют националистические настроения. Например, в Англии вообще нет комаров. А в Шотландии комаров много. Но в Черногории, на Балканах, как я понял, разные рои комаров — каждый комариный рой со своим национализмом именно потому, что тут каждой твари по паре: боснийцы и албанцы, черногорцы и сербы. И обходятся без братоубийственных войн, в отличие от других стран Балканского полуострова. Четверо отдыхающих — размноженная в двух копиях супружеская пара за завтраком в нашем отеле, плюс ребенок одной из пар, дискутировали комариную напасть:

— У нас в доме душно. Потому что окна приходится закрывать. От комаров. Ребенка всего искусали — весь распух.

— А к нам комары не залетают. Вообще.

— Может, вы не чувствуете?

— Как это — не чувствуем? Толстокожие, вы хотите сказать?

— Да нет, что вы! Одних больше кусают, других меньше.

— К нам просто не залетают. У нас окна все закрыты. Но не от комаров, а от музыки — из диско в нижнем городе. Тут звук распространяется по воде. Гремит, как будто у тебя под окном. Так что окна держим закрытыми.

— Глупо как-то, купить дом в курортном месте и жить с закрытыми окнами.

— Ну заодно и от комаров. Хотя я вообще плохо сплю, даже без комаров или музыки. Нервы, нервы.

— Да я вообще не сплю. Мысли, мысли.

— Совершенно не выспалась. Давление, наверное.

— Только подумать, что в мире происходит!

— Такой сабантуй был у соседей. Всю ночь куролесили.

— Интересные разговоры были. Война на Украине, Крым и всё такое.

— В Украине, а не «на Украине».

— Вот-вот. И об этом тоже поспорили. Знаешь, как начнут: слово за слово...

— Славик, сними ботиночки. Водичка теплая?

— Слышали, что Путин сказал: если бы это была война, Киев давно был бы наш.

— То есть он угрожает до Киева дойти?

— Это не угроза. Он сказал: если бы это действительно была война — настоящая война. А сейчас, значит, не война, а так — пиф-паф.

— Славик, смотри какой красивый жук. Вон, взял и улетел: мол, надоело мне тут с вами!

— Но звучит как угроза, зачем угрожать, украинцы могут прореагировать.

— Ничего они не прореагируют. У них сорок тысяч американских советников.

— Откуда ты взял, что у них сорок тысяч советников? От Хлестакова услышал, что ли?

— Я только одного не понимаю: ну как американцам удалось заставить Путина взять Крым и напасть на Украину? Как? Ну ведь всем было понятно что это ловушка. Неужели рядом с Путиным не было никого, кто это не видит? Да он сам бывший разведчик. Видимо, отупел от денег. Или сам на них работает против России?

— Да нет, там все наши были на дне рождения. Лунгины, Успенские. Зря вы не пришли. Всю ночь куролесили.

— Я глаз не сомкнул всю ночь.

— А меня и не приглашали. Пойдем, Славик, выпьем кофейку за еврик.

До меня постепенно стало доходить, что город Ульцин — не только место ссылки османских пророков и мессий, но еще и новых полудобровольных изгнанников из России. Все свои. Тут покупают виллы те, кто не может позволить себе Антиб или Куршевель. Так, на всякий случай: если что вдруг произойдет в России. Просто так и вдруг в России ничего не происходит. Но может постепенно произойти нечто вроде конца света, скажем. Зависит от того, как вы интерпретируете апокалиптические пророчества Шабтая Цви в свете нынешней повальной эмиграции образованных классов из России. Из России пошел не только мессианский большевизм, но и израильский сионизм немыслим без российских радикалов. Не говоря уже про узбекский халифат. И русскому человеку здесь тоже все понятно: православные кругом, еда знакомая и даже язык довольно близок — нас тут понимают без всякого английского. С чего начинается родина никто не знает. Но всем прекрасно известно, где она кончается. Она кончается на границе. Как бы ни был бездарен ландшафт, возникший за тюремными воротами, он все равно отраден. Вспомним Пушкина, чуть ли не прыгающего от восторга и ощущения свободы, когда ему удалось шагнуть через российскую границу на Кавказе. Это была Турция, не самый свободный из всех режимов той эпохи. И все равно — хоть бы Турция, лишь бы не Россия. Конечно няня, куст рябины, покосившаяся церквуха, васильки во ржи, наличники и дачные рукомойники. Но вся эта образность замаячит в уме гораздо позже. Сейчас же главное ощущение: переступил — ты за порогом!

Почему происходит массовая миграция? Разрушение сложившегося порядка и поэтому поиски фиктивных родственников? Передел географических границ в связи с перемещением народов? В наши дни мы не верим, что цивилизация обрушится, разверзнутся хляби земные и небесные, протрубит труба и наступит Царство Божье на земле. Мы больше не верим в Конец Света, от которого нас надо спасать. Но тем не менее и нас не покидает чувство тотального беспокойства. С концом Холодной войны началось Глобальное потепление. Мы верим в вечное продолжение кошмара. Верим, что у нас все отберут и будущего не будет. Мы верим в конец света в другой упаковке: ядерной катастрофы, возрождения фашизма, фатальных эпидемий, всемирного банковского кризиса, патологического несварения желудка. Коллективное безумие. Коллективность всякого безумия. Эти страхи заставляют нас менять профессию, страну проживания, религию. Переменив и место, и образ жизни, мы успокаиваемся. Но лишь на время. Потому что страх перед приближающейся катастрофой никуда не девается, он лишь обретает новый словарь, новое обличье, форму выражения. Надежда на спасение от этого вечного повтора, кармы или реинкарнации и есть, может быть, ожидание Мессии и Второго пришествия. В конце концов и эмиграция — это тоже своего рода ощущение конца света, если под всем светом понимать свою собственную родину.

Моя жена тем временем сделал заплыв. Она углядела пещеру справа от бухты. В эту пещеру можно было попасть лишь со стороны моря. Однако вход в эту пещеру был недоступен. Пещера была плотно забита помойными мешками. Трудно сказать, скрывалась ли за этой помойкой усыпальница Шабтая Цви. Ведь один из легендарных образов еврейского Мессии — это нищий у ворот Рима. А там где нищий — там и мусор. Все пророческие секты связаны с нищенством и трущобностью: грязь и лохмотья Индии, чудовищные клоаки хасидских деревень, монастырская немытость. Мы поняли, что нам пора отсюда отваливать.

Когда мы добрались к себе в отель в верхнем городе на скале, стала необычно быстро темнеть. Это закатывалось не солнце: это вечернее солнце затемняли черные тучи — надвигалась гроза. Уклоняясь от первых тяжелых капель и наших российских соседей, мы нырнули под арку в первый же открытый ресторан. Владелец ресторана — конкурент бывшего капитана — усадил нас за столик, ничем не отличавшийся своей элегантностью и шикарным видом на Адриатику от своего двойника за забором. И меню было практически неотличимо от соседского. Более того, ресторатору помогал обслуживать клиентов все тот же расторопный молодой человек из регистратуры отеля. Он явно работал попеременно на двоих.

Услышав про наши приключения в усыпальнице Шабтая Цви, наш информатор был совершенно потрясен тем, что я был выделен из уличной толпы и допущен в эту святыню. Усыпальница — возможно, фикция. Но тот факт, что я в эту фикцию был допущен, был важней, чем реальность самой могилы. Мистика с полотенцами при гробнице объяснялась довольно просто. По традиции в таких святилищах покойным оставляют ритуальный жбан с водой и полотенце. Согласно легенде, такое вот полотенце в гробнице Шабтая Цви каждое утро находили влажным: это значит он вставал из гроба для омовения. С тех пор каждый молящийся в этой гробнице приносил Шабтаю Цви свое полотенце в дар. Моя жена отказалась принести в дар пророку свое пляжное полотенце и тем самым, возможно, задержала наступление конца света, который предсказывал Шабтай Цви. Не из-за этой ли нашей мелочности грянул гром невероятной мощи, молния — несколько молний сразу — прорезали небо над Адриатикой, над крышами, куполами церквей и минаретами. Омовение в гигантских масштабах. Как только поддаешься идее сакральной связи между событиями, тут же гром, ливень, мокрые полотенца и усыпальница мессии начинают складываться в единый сюжет. И белье у наших российских соседей по отелю, выставленное на тротуар, хорошенько вымокло — отметил я в уме с неясным для себя самого чувством глубокого удовлетворения. И тут же устыдился собственного злорадства.

Это был канун (я сверился с календарем дат Би-би-си) еврейского Дня всепрощения — Йом Кипур.

Наш ресторатор тем временем стоял на табуретке и заглядывал через забор: сколько клиентов у его конкурента, бывшего капитана дальнего плавания? Прощаясь, я попросил у него визитную карточку на память. Фамилия показалась мне знакомой. Я сравнил эту карточку с той, которую получил от его конкурента: у владельцев была одинаковая фамилия. «Они — родные братья», — шепнул нам наш конфидент-официант.

Понравился материал? Помоги сайту!