«Работа над выбором репертуара не менее важна, чем над интерпретацией»

Одной из самых ярких страниц фестиваля «Неделя Моцарта», недавно завершившегося в Зальцбурге, стал спецпроект, посвященный музыке Эллиотта Картера — легендарного американского композитора, скончавшегося в 2012 году в возрасте 103 лет и сочинявшего до последнего момента. Его сочинения в Зальцбурге представил Пьер-Лоран Эмар. С одним из лучших и умнейших пианистов нашего времени, первым исполнившим многие сочинения Мессиана, Булеза, Лигети, Картера и других, поговорил Илья Овчинников.

— Маэстро, в прошлом сезоне вы планировали взять творческий отпуск, удалось ли?

— Да, и это было великолепно: ни единого концерта за семь месяцев! Без этой жизни в поездах и аэропортах! Впервые за долгое время вздохнул свободно. Не то чтобы я начал новую жизнь, это сильно сказано, но у меня давно не было столько времени на общение с людьми. Это было отличной возможностью сбавить темп и понять, чего я на самом деле еще хочу. Я смог сконцентрироваться лишь на одном — на «Хорошо темперированном клавире», полностью посвятив ему себя. Затем я его записал и впервые в жизни несколько месяцев играл только одну программу, что для меня исключение.

— Это правда — обычно ваши сезоны состоят из самых разных программ, не пересекающихся друг с другом.

— Фокус в том, чтобы придуманная тобой программа подходила данным обстоятельствам, имела смысл. Играть одну и ту же программу в разных городах и странах мне абсолютно неинтересно, это уже индустрия, я так не смог бы. Хотя так живут многие мои коллеги, которых я глубоко уважаю, — возможно, это единственный путь к достижению совершенства. Но жизнь гораздо важнее совершенства! Жизнь — это открытия, это любопытство, это свежесть, а не только рост твоего положения в обществе. Интереснее всего угадать заранее, что именно подойдет тому или иному промоутеру, залу, публике. Конечно, в разумных рамках: ты не сыграешь 50 разных программ за сезон. Труднее всего найти этот баланс и не перестараться.

— В то же время у вас были сезоны, посвященные Листу, Мессиану, Дебюсси: программы могли варьироваться, но общая линия оставалась неизменной.

— Совершенно верно — ты не живешь всю жизнь по одним правилам игры и время от времени их меняешь. Очень многое зависит от тебя, хотя ты сам не всегда можешь предсказать, что именно станешь делать в дальнейшем. Мой план на будущий сезон — сыграть в Мюнхене все фортепианные пьесы Штокхаузена, с первой по одиннадцатую. И некоторые другие его сочинения. Я думаю об этом не одно десятилетие: в 1988 году, к своему 60-летию, Штокхаузен предложил мне большой тур, планировалась запись — и все это не состоялось. Я был очень расстроен и с тех самых пор хотел это сделать. Некоторые из пьес я играл, разбирал со своими студентами и понимал, что все больше хочу сделать это.

— Где вы сейчас преподаете?

— В Кельне, у меня шестеро студентов, мне это нравится и по-прежнему кажется очень важным. Если нас действительно задевает невысокий уровень художественного образования в мире, мы должны что-то делать. Для счастья мало игры на сцене, преподавать — мой долг. Особенно что касается новой музыки: да, многие исполнители стараются ее играть, много ансамблей появляется, и тем не менее это удел подавляющего меньшинства. В большой степени всё в руках молодого поколения исполнителей. Я бы хотел, чтобы они одинаково хорошо играли Баха, Шопена, Шёнберга — и совершенно новую музыку. И счастлив, когда мой юный студент выбирает «La Fauvette des Jardins» Мессиана — весьма сложное сочинение — и играет его не только технично, но и с удовольствием! А другой, наполовину китаец, наполовину канадец, выбирает Серенаду Лахенмана. А третий составляет концертную программу из сочинений Брайана Фернейхоу, Марка Андре, Картера и Лахенмана — и это один из лучших вечеров новой фортепианной музыки, на которых мне доводилось бывать. С каждым студентом стараюсь заниматься дважды в месяц на протяжении всего года. Гибкий график, без фиксированных дат, но концертный план я составляю так, чтобы это не мешало занятиям в Кельне. А живу сейчас в Берлине — прекрасный город, очень привлекательный и живой, не слишком дорогой, в котором есть где жить и дышать. Я очень люблю его.

— Мы много беседовали о музыке Эллиотта Картера при его жизни. Изменилось ли ваше отношение к ней после его смерти? Что вы думаете о ее будущем?

— Со временем она кажется мне лишь все более богатой, живой и настоящей. Настолько, что я почти не чувствую, что его больше нет: благодаря музыке он здесь. Если у нее будут послы, она будет звучать. И не будет, если никто об этом не позаботится. На исполнителях лежит большая ответственность: порой очень плохая музыка звучит часто из-за выбора музыкантов, а очень хорошая не звучит вообще. Вспомним, с каким опозданием была открыта музыка Яначека. Cравните, как часто сегодня играют Шуберта, с тем, как его играли сорок лет назад. Поэтому работа над выбором репертуара не менее важна, чем над интерпретацией. Стараюсь играть Картера так часто, как могу, и буду продолжать — богатство, живость, разнообразие его музыки неисчерпаемы. Она рассказывает нам о нашем времени и по-прежнему не слишком известна, не слишком хорошо понята, и сделать предстоит многое. Моя стратегия по части новой музыки состоит из трех пунктов. Во-первых, премьеры. Во-вторых, укрепление в текущем репертуаре сочинений Картера, Лигети и так далее. В-третьих, работа с молодыми композиторами.

— Даете ли вы концерты только из музыки Картера или предпочитаете соединять его с другими авторами — будь то Моцарт, как в Зальцбурге, или кто-либо еще?

— С удовольствием делаю и то и другое. В октябре в Японии у меня был целый вечер Картера — там его любят, понимают, и там предложение такого концерта только приветствовалось! Поэтому последний мой тур в Японии был с программой его камерной музыки четырех разных периодов. Виолончельная соната — начало подлинного Картера; Дуэт для фортепиано и скрипки, центральное сочинение его среднего периода, где он полностью нашел свой язык; несколько фортепианных пьес конца прошлого века; наконец, его последнее сочинение — «Эпиграммы» для фортепианного трио (оно впервые исполнялось в Японии), типичное для его поздних лет.

— Одну из пьес Картера вы представляете здесь как дирижер; как ваши успехи в дирижировании?

— Это не дирижерская карьера, таких амбиций у меня никогда не было. Если я дирижирую «Instances» Картера, например, это лишь продолжение моей работы интерпретатора. Если я исполняю концерт Моцарта, я и солист, и дирижер одновременно, это неразделимо. А замыкаться не хочу ни в рамках конкретного репертуара, ни в рамках конкретного вида исполнительства. Я музыкант, мне интересны разный опыт и новые открытия, интересно разделить их с другими: играть на рояле или другом клавишном инструменте, аккомпанировать певцу или играть в ансамбле, дирижировать иногда, преподавать, рассказывать о музыке.

— «Пора обновить здешнее культурное пространство, которое все еще достаточно консервативно», — говорили вы восемь лет назад о программе «Недели Моцарта». Не кажется ли вам, что за эти годы афиша фестиваля стала консервативнее, а его публика стареет год от года?

— Сотрудничество с нынешним руководством фестиваля вполне может быть конструктивным. При том что на Картера, конечно, придет меньше публики, чем на Моцарта. Но если «Моцартеум» заполнен хотя бы наполовину, когда исполняется сложная программа, я очень доволен! Хотя восемь лет назад публики могло быть и больше, не готов анализировать. Но когда я ищу промоутеров для таких программ, я их нахожу — в том числе здесь, хоть их и не так много. То же самое с партнерами для таких программ — их не так много, но я нахожу. Исполнителям часто не хватает открытости, это зависит от полученного ими образования, где акцент делается на технике игры, а не на ее смысле, не на понимании того, зачем мы это делаем.

Если мы хотим, чтобы так называемая классическая музыка существовала и позже, для будущих поколений, нам надо как можно больше думать о том, что именно из нее может быть им нужно и как именно им это представить. Но многие люди, принимающие решения, в том числе политики, совершенно в этом не заинтересованы. В любой стране. Вопрос в том, насколько с этим может справиться гражданское общество, хочет ли оно искать для этого пути, которых на самом деле много. В том числе интернет, если с умом его использовать. Возраст тех, кто слушает классику, — проблема мирового масштаба, отражающая проблемы музыкального образования, которое почти везде в ужасном состоянии. Хотя там, где этому действительно придают значение, видны результаты — в Финляндии, в Японии, в меньшей степени в Китае.

— В прошлый раз, когда мы беседовали, вы как раз были под большим впечатлением от Китая, откуда только что вернулись...

— С тех пор я опять побывал там — осенью, в Пекине и Шанхае. И вновь остался под сильным впечатлением, хотя и вопросов возникло много. Например, в главном зале Пекина я предложил сыграть первую тетрадь «Хорошо темперированного клавира» Баха. Мне сказали, что приглашать меня только ради Баха не хотят, и предложили сыграть музыку, к которой приложил руку именно я. Причем имелся в виду даже не Булез или Лигети, а Джордж Бенджамин или Марко Строппа. И я подготовил программу специально для Пекина, соединив Баха и новую музыку. Пришло свыше полутора тысяч человек — для программы, которой они никогда не слышали, это очень много, зал был продан почти полностью. И меня сразу спросили, как скоро я могу приехать вновь с подобной программой — слушатели хотят знать новую музыку! Это радует и вселяет надежду. У этой страны нет такого музыкального прошлого, как у России, Франции или Австрии. Но есть желание строить новое.

А в Шанхае я играл программу Лигети, также по их заказу, в консерватории, в ходе фестиваля современной музыки. Я попросил организаторов призвать публику к особому вниманию и не пользоваться мобильными. Не знаю как, но это получилось, редко когда у меня был такой внимательный зал. И это тоже обнадеживает. Отсюда еду в Бостон на американскую премьеру фортепианного концерта «Responses» Харрисона Бёртуисла, мировая была в Мюнхене: это выдающееся сочинение с невероятной фантазией, открывающее много нового во взаимодействии солиста и оркестра, очень гибкое по форме. Тристан Мюрай также написал для меня замечательный концерт, премьера прошла в Мюнхене два года назад в рамках серии концертов Musica Viva. Я исполнял его в Олдборо и Нью-Йорке с Дэвидом Робертсоном, в марте сыграю в Париже. Запись скоро должна выйти.

— Ваше руководство фестивалем в Олдборо закончилось в 2014 году, как планировалось?

— Нет, я продлил контракт еще на два года, это было обоюдное желание. Год назад отмечалось столетие Бриттена, и мы задумали исполнить «Питера Граймса» на морском берегу, в самой что ни на есть аутентичной обстановке. Получилось очень впечатляюще, это стоило сделать! Годом раньше я подготовил несколько программ к столетию 1913 года, который считаю особенным: чего стоят одни только «Игры» Дебюсси и «Весна священная» Стравинского, их мы исполнили в одном концерте. В этом году художественный советник фестиваля — Джордж Бенджамин, я жду его советов по части молодых композиторов, он великолепно знает эту среду и сам их учит. Фестиваль должен представлять разные точки зрения, не только мою как художественного руководителя, не только мои вкусы. Будет много музыки молодых, будет премьера новой камерной оперы Бёртуисла. Отметим 90-летие Булеза, особенное внимание уделив его сочинениям, которые он считал неудачными или не закончил: где тот момент, когда выдающийся творец решает, что сочинение не удалось, и откладывает его на время или навсегда? Чем оно его не удовлетворяет и где его высочайшая планка? На эти вопросы мы попытаемся найти ответ.

— В свое время вы говорили об «Этюдах» Лигети и о «Респонсории» Булеза как о главных премьерах вашей жизни, позже к этому списку добавились сочинения Бенджамина, Строппы и Картера. А еще?

— Здесь неверно говорить о списке — важных для меня премьер очень много, и это не медали, которые ты вешаешь себе на грудь. Но такие сочинения позднего Картера, как «Catenaires» («Сети») или Токката, не отметить не могу: это грандиозно и абсолютно ново, по-моему. Шедевром мне кажутся и его «Эпиграммы», целая галерея образов, данных в максимально концентрированном виде. И его замечательный вокальный цикл «What Are Years», заказанный нашим фестивалем в Олдборо. И концерты Бёртуисла и Мюрая. И многое другое. И будет еще. Но я не супермаркет новой музыки и не машина для ее воспроизведения.

— Собираетесь ли вы в Россию? Следите ли за нашей политической и экономической ситуацией?

— Да, на данный момент есть планы двух выступлений: сыграть концерт Равеля с оркестром и представить первую тетрадь «Хорошо темперированного клавира». Я вообще внимательно слежу за новостями со всего мира, меня волнуют многие страны, отношения между ними. Но чтобы по-настоящему понять, что происходит, надо на время забыть, откуда мы и к какой культуре принадлежим: тогда будет шанс увидеть проблемы во всей их полноте. Хотя от своих чувств и суждений мы все равно никуда не денемся. При том что мы не только личности, но и граждане. И тем не менее надо стараться понять, насколько все разные. И отдавать себе отчет в роли художника в этом всем. И в том, что средства коммуникации во всем мире используются для манипулирования — просто по определению.

— Нельзя не вспомнить о парижской трагедии, когда в редакции журнала «Шарли Эбдо» были убиты 12 человек. В России разногласия между людьми по этому поводу очень сильны.

— А как же иначе. Такие ситуации будят в людях вещи, спрятанные очень глубоко, и на эмоциональном уровне обращаются к основам личности. Парижская трагедия — невероятно сложное явление, о нем в двух словах не скажешь, оно еще не осмыслено до конца. Опасность, о которой эта трагедия нам говорит: как легко люди могут утратить толерантность, воспринимая то или иное событие слишком однозначно и слишком эмоционально. И тут надо задуматься о спасении ценностей, важных не для твоей страны или твоей цивилизации, но для всего человечества.

— Вы часто говорите о том, как на вас влияют впечатления от литературы или живописи. Были ли подобные сильные впечатления у вас за последнее время?

— Да, это книга иранского писателя Шахрияра Манданипура «Любовь и цензура в Иране». Он написал книгу невероятно захватывающую, легкую для чтения, но отнюдь не простую: о цензуре в Иране. Поскольку писать об этом трудно, даже находясь вне Ирана, он избрал очень интересную, многоуровневую форму для своей истории. С одной стороны, она изложена так, будто прошла цензуру, с другой — как бы без оглядки на нее. Формально это самый банальный любовный роман, очень ироничный. Который одновременно является историей создания этой книги и того, как она проходит цензуру. Среди персонажей появляется и сам автор. И такой подход к сложному разговору в легкой форме мне очень по душе.

Понравился материал? Помоги сайту!