Когда я впервые обратил на него внимание, это было моей работой, лучшей в мире работой: раз в неделю я должен был рассказывать читателям о тех новых — или неизвестных — артистах, которых я нашел за неделю, обшаривая интернет. Бенджамин Фрэнсис Лефтвич стал одной из таких находок. «...жил себе в Йорке мальчик по имени Бенджамин, меланхоличный тихоня, слушал себе Rolling Stones и Нину Симон, а потом наткнулся на диск Ника Дрейка, затем — на Боба Дилана и, наконец, после Эллиота Смита понял, чего ему хочется больше всего на свете. С тех пор Бенджамин Фрэнсис Лефтвич поет песни под гитару, проникновенные, нежные, немного выспренние, но очень настоящие». Так писал я семь лет и два бенджаминовских альбома назад, а теперь, в рамках проекта Songwriters, он приезжает в Москву, чтобы выступить 29 июля на новой площадке в Останкине — Сцене на воде. Как не использовать такой повод, чтобы поговорить с Бенджамином?
— Привет, Бенджамин. Ты знаешь, это ведь я, похоже, первым написал о тебе в России много лет назад, когда ты еще и первый альбом не выпустил.
— О, интересно как. То есть ты открыл меня для России?
— Выходит, да. Я слышал, что после первого альбома ты проснулся знаменитым?
— Ну не то чтобы прямо совсем знаменитым, но да, на меня многое навалилось. И прежде всего — гастроли. И это, кстати, оказалось проблемой. Я не ожидал, что будет так много концертов, и, надо сказать, серьезно вымотался. Почти до полного опустошения. Это длилось года два. А потом умер мой отец... до этого я отменил несколько концертов, чтобы побыть с ним... и все это вместе заставило меня просто уйти с поверхности.
— Между первым и вторым альбомами прошло пять лет. Как ты провел эти годы?
— Ну, во-первых, не все пять лет я «провел» — пару лет я, как уже говорил, гастролировал по всему миру, от Китая до Канады... Как провел? Сидел дома, слушал музыку, гулял, сочинял песни. Занимался собой, короче говоря. Приходил в себя. Короче, непростое было время.
Лучше альбомов ничего не придумано.
— А трудно было вернуться обратно?
— Да нет. Песни-то писались все это время.
— Что-то изменилось в тебе за это время? Ты сам чувствуешь какие-то перемены в себе как музыканте, в своих песнях?
— Да, конечно. Прежде всего, я за это время очень много узнал всего — о себе, о мире, о музыке. Когда я работал над вторым альбомом, я почувствовал, что он получается каким-то более настоящим, что ли. Не в смысле правдивости, а в смысле того, что в нем больше объема. Я лучше играю на гитаре, лучше пою, сами песни лучше: мысль острее, меньше слов нужно, чтобы выразить то, что хочется сказать. Ну и на записи мне стало проще: я лучше ориентируюсь в процессе, четче понимаю, чего хочу добиться.
— Что тебе больше нравится — концерты или работа в студии?
— Ты сравниваешь — или противопоставляешь — два совершенно разных процесса. Они дополняют друг друга, на самом деле. На сцене я отдаю публике уже готовое, а в студии оно рождается. Для меня это две важные составляющие чего-то большего. Мне нравится придумывать что-то в студии, но нравится и сцена. Я очень люблю этот процесс обмена энергиями, который происходит между тобой и публикой.
— Твои песни негромкие, по большей части созерцательные, очень внутренние, самоуглубленные. И в них часто проскальзывают описания природы, погодных условий. Такое ощущение, что ты чувствуешь себя частью этого мира как-то по-другому, чем все остальные.
— Думаю, это со всеми людьми так, просто не все могут это выразить. У каждого есть свои особенности. Мне повезло — я могу об этом спеть.
— Как возникают песни? Дурацкий вопрос, но мне всегда интересно: откуда они берутся?
— По-разному. Иногда песня вдруг приходит к тебе, когда ты просто бренчишь на гитаре, один или с кем-то вдвоем. Иногда из случайно брошенной фразы друга или услышанной на улице.
— Ты слушаешь музыку просто ради удовольствия?
— Конечно.
— Какую?
— Самую разную. Я вообще не очень люблю делить музыку стилистически. Я слушаю популярную классику. Слушаю Кейт Буш, Пола Саймона, Дэмьена Райса, Placebo — они вообще с детства у меня любимые. Очень люблю хип-хоп, самый разный. Альбом Канье Уэста «The Life of Pablo» еще не так давно у меня просто из плейлиста не выходил.
— Кстати, об альбомах: многие сейчас считают, что альбом как форма исчерпал себя и что есть смысл выпускать просто по нескольку песен, эдакие EP. Или даже по одной песне: есть песня — выпускаешь... Что ты об этом думаешь?
— Не знаю... я записал один альбом, записал другой... Нет, все-таки не исчерпал. И я ведь не один такой. Посмотри, сколько выходит альбомов! Значит, как форма высказывания он пока что идеален. Лучше ничего не придумано.
— Ты выступаешь один или все-таки с группой?
— Ты знаешь, я как раз сейчас думаю о группе. Не знаю, что из этого выйдет. Но выступаю один, да. Это, с одной стороны, просто, потому что есть только ты и гитара — и всё, у тебя полный контроль над процессом. С другой стороны, не на кого рассчитывать, нет поддержки сзади. Но идея бродит.
— Бен, ты знаешь, на какой сцене тебе придется выступать?
— Ага, над водой... или на воде... В общем, я видел. Это интересно. Со мной такого никогда не случалось.
— Ты упомянул, что выступал по всему миру, в том числе и там, где слова твоих песен не понимают, — в Китае, к примеру. Ну и как там прошло все?
— Ты знаешь, отлично прошло. Я скажу банальность, но все-таки музыка — универсальный язык. Мелодия, ритм, голос — даже если неясно, о чем он поет, — выстраивают мостик от музыканта к слушателю, он ловит энергию, ловит вибрации и реагирует на них. Так что, думаю, и в России все будет в порядке с этим.
— У нас многие знают английский.
— Ну, тем более. Я не слишком много знаю о России, скорее всего, на уровне стереотипов — очень холодно зимой, все ходят в шапках... как-то так, не более того. Наверное, это мое упущение. Что ж, исправим его на месте.
— Напоследок спрошу: ты уже начал сочинять новый альбом?
Заместитель главного редактора ИД «Коммерсантъ» о работе в подцензурном пространстве, о миссии и о том, что ее подрывает, и об отсутствии аудитории, заинтересованной в правде о войне
Главный редактор «Таких дел» о том, как взбивать сметану в масло, писать о людях вне зависимости от их ошибок, бороться за «глубинного» читателя и работать там, где очень трудно, но необходимо
Главный редактор «Верстки» о новой философии дистрибуции, опорных точках своей редакционной политики, механизмах успеха и о том, как просто ощутить свою миссию
Пятичасовой разговор Елены Ковальской, Нади Плунгян, Юрия Сапрыкина и Александра Иванова о том, почему сегодня необходимо быть в России. Разговор ведут Михаил Ратгауз и Екатерина Вахрамцева
Вторая часть большого, пятичасового, разговора между Юрием Сапрыкиным, Александром Ивановым, Надей Плунгян, Еленой Ковальской, Екатериной Вахрамцевой и Михаилом Ратгаузом
Социолог Любовь Чернышева изучала питерские квартиры-коммуны. Мария Мускевич узнала, какие достижения и ошибки можно обнаружить в этом опыте для активистских инициатив