Михаил Родионов: «Это протест современной сцене»

Осенью 2014 года Михаил Родионов неожиданно для всех распустил свою группу The Retuses. Неожиданно — потому что в активе у The Retuses были три альбома романтического неофолка, статус негласных лидеров движения «новых тихих», выданный прессой, обожавшая их песни публика, концерты, гастроли и планы-перспективы. Но Михаил Родионов остановил набиравший обороты инди-проект и растворился в неизвестности. Спустя почти пять лет он — также внезапно — материализовался в воздухе с «OMYT», идущим вразрез с тенденциями нынешних кумиров молодежи, — с меланхоличным, пропитанным трип-хоповым дымом 90-х альбомом, который должен был стать пьесой. Лена Грачева встретилась с лидером возобновленных The Retuses, чтобы узнать, что с ним приключилось.

— Ты выпустил новый альбом после пяти лет молчания. Как ты думаешь, в чем для публики разница между Мишей Родионовым времен «Waltz Baltika» и «Astra» и вот нынешним?

— Музыка сложнее стала. В «OMYT» много разных текстур. Сам материал совершенно другой: по звучанию, по тому, как записан. У меня обновилась студия, и я пришел к абсолютно другому звуку. Что еще? Более замороченный сюжет, чем в «Astra», чем в «Waltz Baltika». Да в «Waltz Baltika» вообще ничего такого нет.

— Эта сюжетность альбома будет определять и концертный сет-лист?

— Нет. Я уже сейчас немножко протрезвел и могу более-менее объективно на это смотреть. В последние два месяца, пока я занимался сведением и мастерингом, я вообще потерял какую-либо объективность. А сейчас мне кажется — несмотря на то что все писалось под один концепт, песни могут существовать вообще отдельно друг от друга, как законченные творческие единицы.

— А старые песни будешь исполнять?

— Что-то буду убирать. Я с ума сойду, если я буду два часа играть концерт. Мне концерты просто сложно даются в последнее время, уже года три, наверное.

— Что у тебя на руке? (Вся рука Родионова мелко исписана какими-то заметками в столбик.)

— Это я планы себе выписываю. (Смеются.)

— Но я снова про сюжеты. У тебя ведь каждый из альбомов — как вещь в себе. Как эти концепты в тебе самом менялись и как они согласуются между собой?

— Последний альбом — он такой, потому что я хотел слететь со всей этой медийной истории, поэтому я заперся и забаррикадировался. Наверное, это все и привело к тому, что альбом получился таким — IDM и трип-хоп.

— Об эскапизме человека?

— Да. Мне нужно это было, чтобы просто в себя прийти. Потому что в 2013—2014 годах у меня колоссальные были эмоциональные нагрузки. И после этого я решил устроить себе такой дауншифтинг.

— Насколько этот дауншифтинг дался легко с точки зрения твоих отношений с группой, которая распалась, а потом вернулась?

— На самом деле не все вернулись. Сначала я с Даней (Даниил Мудрик. — Ред.) созвонился, потом с Максимом (Максим Прокофьев. — Ред.). И с мая 2017 года мы начали играть концерты вместе. Я бы и раньше собрал бэнд. Одному, конечно, прикольно играть, но, возможно, я немного затянул с этим. Потому что я играл один два года, и это тяжело. Это абсолютно другой формат. И музыка другая, и инструментарий другой, и больше вещей, за которыми ты должен следить.

— А когда ты это начинал, ты осознанно ушел играть в одиночестве или просто так все совпало? В 2014 году, насколько помню, осенью это было.

— У нас стояли концерты. Я группу распустил за четыре концерта до конца года. У нас не было никаких туров, ничего.

— Это было осознанное желание побыть одному?

— Да. Я утомился от старого звука. Мы поиграли «Astra», и мне хотелось ее как-то более креативно подать, но в итоге мы уперлись в какой-то унылый рокешник. Это смущало. И еще меня смущало то, что сами репетиции превратились не в какой-то креативный процесс, а просто в рутинную работу. По крайней мере, я со стороны ребят видел такое отношение, так мне казалось.

— Потому что вы перестали быть друзьями?

— Наверное, просто потому, что мы начали деньги зарабатывать, все с этим связано. Если тебе 17 лет и ты не получаешь ничего за концерт, ты как бы делаешь это все по фану. Когда речь заходит о деньгах, начинаются какие-то предъявы. Там тоже не без этого было все. Это тоже одна из причин. Еще до того, как мы с ребятами распрощались (после киевского концерта в 2014 году), я уже месяца два думал о том, чтобы распустить группу. Нужно было в себя прийти, обнулиться, понять, чего я вообще хочу и стоит ли мне заниматься музыкой. Я реально был утомлен. Тем более у нас тогда закончился контракт со «Снегирями», мы его подписывали на два альбома, плюс обкатка каждого альбома в течение года. И это как гора с плеч. Потому что от всех дедлайнов и туров я невероятно устал. Плюс, конечно, мои личные грустные истории, семейные. Мне нужно было еще в 2013-м взять год на восстановление моего эмоционального и психического здоровья. Но так не вышло.

Я свою аудиторию, как бы это странно ни прозвучало, воспринимаю враждебно.

— Ты не любишь ездить в туры?

— Сейчас нет. Прежде всего, мне это не особо интересно.

— Играть концерты?

— Понимаешь, я сцену и свою же аудиторию, как бы это странно ни прозвучало, воспринимаю враждебно. Сольный концерт, люди специально пришли посмотреть на меня, а у меня такое вот ощущение. Не знаю, почему так.

— Это страх?

— Страх, боязнь совершить ошибку, какой-то стыд. Один всего раз помню, когда мне было по фигу. Но я тогда играл концерт с температурой сорок и плясал босиком. Это было круто. Видимо, это московская среда так на меня повлияла, когда везде один хейт.

— А ты проходил через такую стадию, когда тебя прям хейтили сильно?

— На первых порах было. Но я не из-за этого пришел к такому восприятию выступлений. Может быть, потому, что я не ассоциирую себя с музыкантом. Мне комфортно работать со звуком, в студийных условиях. Даже когда концерты играю, я очень долго парюсь на саундчеке: с реверами, с тембрами инструментов, чтобы я просто закрыл глаза и растворился во всем этом. Я никогда не смотрю на аудиторию, не машу ручкой, ничего такого не делаю.

— А в интернете тебе легче общаться с аудиторией? Есть у тебя какой-то коннект с ней там?

— Раньше я это чаще делал. И сейчас вот начался такой период, когда нужно ручкой помахать ребятам и сказать, что вот я еще жив, делаю что-то.

— Ты же понимаешь, что сейчас изменилось время и музыкантам приходится быть даже в некотором смысле и блогерами, быть в постоянном контакте с фанатами. Насколько для тебя это комфортно?

— Мне это некомфортно вообще. Я к этому привыкаю. Возможно, после релиза я опять залягу на дно и пропаду на какое-то время. Даже когда я пишу какой-то маленький пост, мне кажется, что я занимаюсь, по сути, информационным скамом. И вся эта интернет-история мне кажется какой-то синтетической, рафинированной и вообще нетрушной.

— А ты отслеживаешь, например, карьеры групп даже не нынешних, а тех, с кем ты представлял вот ту еще «новую русскую волну»? «Новую искренность», как тогда было принято писать в «Афише». Ты себя ассоциируешь с теми историями?

— Я не знаю, с кем я себя вообще ассоциирую. Последние шесть лет я в каком-то другом измерении нахожусь относительно всего происходящего на музыкальной сцене в России. С 12 до 20 лет я переслушал много всякого и с 2012 года перестал за музыкой следить вообще. Тогда мне казалось, что я поставил такой вот эксперимент над собой. А сейчас я понимаю, что на самом деле это было внутреннее стремление к тишине и спокойствию.

— В котором ты сам себя услышал?

— Когда я назвал это экспериментом, мне казалось, что я к нему пришел, потому что не хотел никаких влияний извне, то есть я хотел сам в себе что-то синтезировать.

Я топлю за спокойствие.

— А немузыкальных влияний извне? Например, буквально пять-шесть лет назад музыканты сторонились общественных и политических позиций, а сейчас — наоборот.

— Да, это определенный тренд. Но у меня ничего не поменялось с 2013 года, например. Помню, нас тогда звали на Болотную. Мы отказались. Это, конечно, мое мнение, но я считаю что это довольно некрасиво — музыку приравнивать к какой-то гражданской позиции. Потому что я всегда разделял человека-гражданина и человека-творца.

— Ты имеешь в виду, что то, что ты пишешь, — это немного не ты, а как бы выход из себя?

— Смотри: ты играешь музыку, у тебя есть определенная стилистика, ты играешь концерты, люди тебя знают как музыканта. А как человека тебя, как правило, не знают. Твоя же аудитория. Вот когда ты выступаешь в поддержку абсолютно любых политических историй, ты так или иначе выступаешь от себя. Я не хочу об этом говорить. Не хотел и не хочу. У меня есть гражданская позиция, но я не хочу открыто о ней говорить. Возможно, потому что я не хочу проблем. Может быть, это инстинкт самосохранения. Я топлю за спокойствие. Мне комфортно работать только в спокойных условиях. Я музыкой занимаюсь не для того, чтобы быть известным.

— А почему ты занимаешься музыкой?

— Потому что я хочу сделать то, что вскроет лично мне мозг, что меня удивит. Это основная мотивация.

— Тебя удивил последний твой материал?

— Сейчас больше да, чем нет. Еще месяц назад мне казалось, что я потерял объективность, я не мог понять, написал я ерунду или это хороший альбом. Сейчас я больше склоняюсь к тому, что это выверенный материал, но странный. Не думаю, что его все поймут, особенно моя аудитория. Но он крут тем, что он не коррелирует с российской сценой вообще, это совершенно сторонняя штука.

— Расскажи про «OMYT».

— Это был кропотливый процесс: это аналоговая запись, я много времени и денег потратил на аппарат, на обустройство студии, на головную боль с починкой разных пультов, компрессоров. Очень много было личной инженерно-технической работы при создании альбома. Это, возможно, отличает его от того, что выходит сегодня. Это делается долго, звучит немного ретроградно, наверное. Но вот такой аналоговый грязный звук со всеми фонами и шумами, с земляными петлями — это звучит, как по мне, более натурально, в этом больше жизни, чем в музле, сделанном приглашенным продюсером за два дня в цифровом формате. Он глубже, чем вся эта цифровая история, он не такой кристальный, как музыка последних 20 лет. Да, я — лоу-файщик. Я вырос на Beirut — «Gulag Orkestar», на Neutral Milk Hotel — «On Avery Island» и «In the Aeroplane Over the Sea». Это лоу-файные работы. Но для меня они — эталон звука. Я люблю Radiohead, я люблю звук, который им делает Годрич, но это огромные деньги, это определенный скилл. Может быть, когда-то я к этому приду. Может быть, когда-нибудь меня вштырит и я скажу себе, что все надо писать чисто, убрать к черту все шумы и прочую ерунду. Но сейчас это, возможно, такой протест современной сцене.

— Ты говорил, что ее обходил. Недавно все же с ней ознакомился?

— Мы посмотрели «Афишу-Видео»; есть какие-то коллективы, которые со мной никак не резонируют, но я понимаю, что в культурном плане это круто.

— Например?

— Те же IC3PEAK. Это не та музыка, которая трогает мое сердце, но они круты хотя бы тем, что вторых таких нет. Самобытность — это самое крутое в любом творчестве. Когда это не шаблонный подход, а штука, которая рождается в себе.

— Кто еще?

— Хаски, черт возьми. Я считаю, что Хаски войдет в историю большой поэзии. Я очень надеюсь, что он ничего с собой не сделает, что с ним все будет хорошо. Я посмотрел вторую часть его интервью GQ и очень насторожился по поводу его состояния, как-то начал переживать. А по звуку, по продакшену — Скриптонит. Эти имена уже давно мелькали. Из последнего массового, что до меня долетело, потому что я мало следил за происходящим.

— А остальная рэп-сцена?

— Я плююсь от трэпа. Меня это жутко достало. Там творчества ноль. Это музыка, созданная версификатором. Это ужасно. Это шаблонная копипастовая фигня со 128 хэтами (смеется). Я понимаю, что меня захейтят ньюскульщики, но сколько можно уже!

— А в смысле текстов?

— Оксимирон — отличный лирик. Хаски — потрясающий лирик, емкий, поэтичный. У него очень выверенный поэтический слог.

— С чем ты связываешь, кстати, такой сильный всплеск интереса к музыке? Вот когда появились группа The Retuses, еще ряд групп и артистов, с кем вы были главными звездами «новой волны», тогда приходилось очень долго идти к тому, чтобы собрать хотя бы 700—1000 человек на концерте. И, собрав, ты уже был вроде как звездой. А сейчас появляются новые музыканты, которые через полгода уже начинают собирать условный «Главклуб» в Москве. Как ты думаешь, откуда вернулась эта энергия обратно в музыку?

— Мне кажется, что за последние тридцать лет народ в принципе изголодался по русскоязычной музыке. Например, в период, когда я пришел в музыку, с 2007 по 2012 год, был определенный тренд на англоязычную музыку. Я же тоже во всем этом потоке был, выпустил тогда какой-то мамблинг, и это больше про вокализ, чем про смысловую нагрузку. У меня было два релиза таких: «Echo» 2009-го и «Waltz Baltika» 2011-го. И в какой-то момент я подумал: сколько можно? На русском писать сложнее. А я люблю сложные задачи ставить. Так мы с ребятами сделали «Astra». Мой первый полноценный русскоязычный альбом.

Я хочу сделать то, что вскроет лично мне мозг.

— То есть ты связываешь интерес аудитории исключительно с этим?

— Да. Потому что сейчас существуют большие проблемы у исполнителей с лирикой. И материал на русском, лирический и грамотно поэтически сложенный, привлекает больше внимания, нежели какой-то замороченный продакшен, тембр, сведение.

— Какие у тебя отношения с возрастом и вообще с переменами, с ним связанными? Чувствуешь их?

— Что тело увядает, организм засыпает (смеется)? Иногда грущу. Реже грущу, чем закрываю на это глаза. Бывает такое, особенно когда ты так долго работаешь над альбомом, по сути, никого не видишь, кроме жены, пятерых друзей и себя в зеркале. Потом смотришь: вот прошел год, и у тебя сегодня день рождения. Еще через год: вот мне уже 27, и мы сегодня хороним молодость мою (смеется). Грустно, конечно, потому что время летит ужасно быстро. Мне не хватает постоянно времени ни на что. Мне постоянно кажется, что я чего-то не успею. Постоянная спешка. Может, это давление сказывается со стороны аудитории, которая ждет альбом. Ну, кто-то ждет, а кто-то уже давно забыл. А ты не можешь это выпустить, потому что это штука выверенная, сюжетная. Она не должна выходить синглами раз в полгода. Аудитория с ней должна сразу ознакомиться. А выпустить какой-то EP я просто не мог, потому что у меня голова была забита только этим. Я даже концерты не мог нормально играть. Либо одно, либо другое. Плюс концерты — это еще невероятный стресс. У меня был один очень плохой концерт в Москве, я потом еще месяца два дома сидел безвылазно, приходил в себя. Я даже музыку не писал.

— А что это был за концерт?

— Это было в Москве на какой-то странной площадке. Я же перед концертами сильно нервничаю, думаю постоянно, не могу спать. Там был довольно низкий потолок, выглядело все ущербно, и я вообще не помню, почему мы на тот концерт согласились. У меня возник конфликт с управляющим изначально, он на меня наехал за то, что я курил в зоне для персонала. Извинился потом, конечно, после концерта, но настроение он мне все равно испортил. На сцене все было очень тихо, я не мог расслабиться, потому что люди были громче, чем я. Играю я где-то 30 минут, включаю сэмплер, он играет очень тихо, я пытаюсь уйти в музыку. И слышу, как из второго или третьего ряда кто-то включил GarageBand на айфоне и начал набивать хэт. Я просто вскрылся. Бессонница, грустный звук плюс конфликт с управляющим — и, в общем, некуда бежать. Плюс вот извне кто-то что-то наигрывал. Меня это добило: я встал и ушел. Люди потом писали, что я д∗∗∗∗∗б, а мое отношение к аудитории такое вот неприемлемое. Самый неудачный концерт.

— Расскажи, кто сейчас в твоей группе играет.

— Сейчас с нами Даня Мудрик, он играет на бас-гитаре, электрогитаре и на двухоктавном синтезаторе. Витя Скорбенко на кларнете, клавишах, трубе. И на барабанах у нас сейчас Рома Резник. Иногда играем с Максимом Прокофьевым. Но Максим также сейчас играет с On-The-Go. С барабанщиками у нас веселье, в общем.

— Что для тебя сейчас в самом слове The Retuses?

— Наверное, сейчас это такой уже бренд, черт возьми. Возможно, это меня и смущает. Многие про это знают. Я сужу по группе в VK, то есть у меня сразу возникает ассоциация с этой нашей группой во «ВКонтакте», где мы все это время что-то постили. Хочется иногда играть и выпускать музыку, которая никак не будет коррелировать с The Retuses, но тем не менее хочется быть услышанным. Сейчас мне хочется быть услышанным. Мне хочется, чтобы люди, которые наткнутся на The Retuses, просто послушали новый альбом и сказали: «Мишка, ты про∗бал пять лет своей жизни». Или, наоборот, сказали, что это хороший альбом. Для меня это важнее, чем прирост аудитории.

Слушать «OMYT» на Apple Music

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!