Айгель Гайсина: «Писать об этом не хочется, какая-то немота»

Новый цикл на COLTA.RU: журналистка и режиссерка Инна Денисова, когда-то взявшая для нас интервью с Земфирой, беседует «по душам» с новыми героинями российской поп-музыки, пришедшими Земфире на смену.

Беседа первая: Айгель Гайсина из дуэта «АИГЕЛ» рассказывает Инне Денисовой о детстве в Набережных Челнах, одиночестве, поэзии и рэпе как противоположностях, мусульманстве как данности, песне «Татарин» как визитной карточке группы и деструктивности как свойстве личности.

Города

— Где ты сейчас?

— В Набережных Челнах.

— Расскажи, что за город.

— Набережные Челны — моногород, образовавшийся вокруг завода «КамАЗ». Здесь нет достопримечательностей. Когда просят «показать город», показывать нечего. Зато много пустырей. Я недавно писала в Инстаграме, что нет ни одного поля, достаточно широкого для меня, мои глаза хотят смотреть на пустоту. Так вот, Челны достаточно широки для меня.

У тех, кто родился в таких городах, немного измененное восприятие красоты. Начинаешь с подозрением относиться к архитектуре вроде казанской — с барельефчиками, кудряшками, купеческими домами. Кажется, что в них нет правды. Суровая правда — это наши панельки.

Здесь прошло мое детство, я все здесь люблю: ободранные дома, недостроенные теплицы, неухоженные пустыри. У меня есть даже песня про детство в Челнах, «Оно выделяло тепло» называется.

— Тревожная песня. Каким было твое детство?

— На первый взгляд, счастливым: папа, мама, сестренка, музыкалка. Была пятерочницей, не шаталась по подъездам. Но, когда начинаешь копаться, уже будучи взрослой, понимаешь, что вообще было грустновато. У нас обычная семья: мама — бухгалтер, папа — милиционер. Таланты в роду были, но сразу зарывались. Папа в юности круто пел и играл на баяне татарские песни, дядя сочинял под гитару русские песни, творческих амбиций не было ни у кого, пытаться стать артистом было безумием, несовместимым с жизнью.

И у моего поколения тоже не было ощущения, что можно быть тем, кем родился. Например, я могла бы поступить в консерваторию, но — «кем ты будешь после консерватории?»

Среди детей я была чужеродным элементом. До сих пор осталось это чувство «как же я хочу быть “нормальным человеком”». Как-то, будучи уже взрослой, я прочитала крутую книжку про интровертов — про то, что общество ориентировано на экстравертов и учит ими быть. Не хочешь гулять с другими детьми — значит, ты хуже их. А то, что половина людей в мире интровертна по природе, никому не интересно, их отправляют на курсы экстравертов — ораторского мастерства или лидерства. Ну а если ты интроверт и при этом еще и сфера интересов у тебя странная и редкая — ты обречен на одиночество.

До сих пор осталось это чувство «как же я хочу быть “нормальным человеком”».

— Поэтому ты уехала в Казань?

— Поехала поступать в вуз. Вопросы «кто ты» и «кем ты хочешь быть» не стояли. Надо было становиться юристом или экономистом, потому что «они везде нужны». Я поступила в Казанский государственный университет на факультет международных отношений, отделение политологии. Не потому, что любила политику: просто туда нужно было сдавать обществознание вместо истории, а историю я бы не сдала. Учиться, правда, было интересно, мы читали те же книги, что читают на философском факультете.

На первом курсе нашла поэтический кружок, среду. Было чувство как у гадкого утенка, который обнаружил сородичей.

Там я познакомилась с Лизиным папой. Мы прожили вместе шесть лет, было классно, мы друг друга очень любили. После развода я вернулась в Челны.

Через какое-то время собрала здесь группу «Так красиво темно», нашла свою вторую многолетнюю любовь; сейчас эти отношения, к сожалению, закончились, группы тоже больше нет, меня ничто здесь не держит, поэтому очень надеюсь, что в третий класс мой ребенок пойдет уже в Москве.

— Как тебе Москва?

— Я не фанатка больших городов. 12 лет назад я жила в Москве около года; никогда в жизни не видела столько сумасшедших, сколько в московском метро. К Москве тогда я так и не привыкла. Если ты суперэнергичный, тебе там норм. А если размазня, как я, — это тяжеловато.

Но сейчас мне нужно ехать, вся моя творческая жизнь там, и хочется перестать мотаться уже.

Поэзия и музыка

— Ты поэт?

— Не считаю себя поэтом. Поэта комфортно читать на бумаге, а у меня многое без интонации не поймешь, нужен ритм. Я должна сама читать свои тексты так, как я их придумала. Я — автор песен, или поэт-песенник; в нашей традиции это, наверное, называется «бард», но это слово окружено атрибутами, которых у меня нет. Поэтому пусть будет «автор-исполнитель».

— Когда ты начала им быть?

— Как только научилась читать и писать. Лет с десяти пошли стихи на вечные темы. Их было совершенно некому читать. Друзей у меня тогда не было.

А лет в 20 я ходила к астрологу, она сказала, что мне можно писать только в стол. И друг мой в университете говорил: «Нельзя проявляться». Я к тому времени заблудилась в философских книжках и не могла для себя решить, проявляться или нет.

Выступать я начала сначала под гитару, но играть на таком уровне было стыдно. Либо учиться нормально — мне было лень, — либо вообще не играть.

Тогда я установила первый музыкальный редактор. Читать мануалы было тоже лень, поэтому я делала треки интуитивно и через жопу.

С поэтки взятки гладки.

С этим тоже выступала какое-то время и даже имела слушателей. Мне, на самом деле, до сих пор кажется, что это классная музыка, но все маститые ценители музыки, в том числе Илья (Барамия — партнер Айгель в дуэте «АИГЕЛ», петербургский музыкант, звукорежиссер и продюсер, один из создателей проектов «Елочные игрушки», 2HCompany, «Самое большое простое число». — Ред.), считают, что это слушать невозможно. Я как человек, выросший на сибирском панке и никогда не имевший дома нормальных колонок, не знаю, где грань между «слушать возможно» и «слушать невозможно». Сама я до сих пор люблю дикую домашнюю дичь.

В лирике у меня заточка на проблему: не могу писать, когда весело. Соответственно, тексты получаются тяжелыми. Я всегда переживала, что могу испортить всем настроение, поэтому отказывалась от квартирников и концертов, выступала очень редко. Когда Лиза появилась, я стала еще старательнее, чем раньше, вести нормальную человеческую жизнь, работать. Это было легко, потому что «работать артистом» казалось чем-то из области «полететь на Луну». На самом деле, наверное, так и было, «полностью посвятить себя музыке» для андеграундного артиста стало возможно только в последние несколько лет.

— Быков читал твое стихотворение на «Эхе Москвы» в 2016 году, еще до «АИГЕЛа». Я там зацепилась за слово «поэтка».

— Я употребляю «поэтка» в этом стишке потому, что «поэтесса» длинно, а «поэт» — слишком претенциозно. С поэтки взятки гладки.

Я не сторонница фемской языковой традиции. Не потому, что против, а потому, что не привыкла. Как тебя научили, так ты и говоришь. Когда меня называют поэтом, я не испытываю дискомфорта. Мне не кажется, что это настолько важная проблема, чтобы на ней циклиться.

С другой стороны, идея, что от языка идет смена парадигмы отношения к женщине, — хорошая. Пока мне многие феминитивы на «-ка» на слух кажутся уничижительными. «Редакторка» звучит как-то неуважительно и панибратски, а как лучше сказать — я не знаю: «редакторесса»? Я совершенно точно знаю, что, если девочки это отстоят и внедрят, лет через 20 «редакторка» будет так же естественно звучать, как «артистка». Насколько это будет продуктивно с точки зрения целей феминизма — не знаю, наверное, что-то в этом есть.

Феминистки спросили, тяжело ли мне в музыкальной индустрии, где гнобят женщин. Я ответила, что меня не гнобят вроде.

— Цветаева была против «поэтессы».

— Цветаева боролась за то же самое, за что борются феминистки, но прямо противоположным способом. Она считала, что указание на гендер унизительно, а слово «поэтесса» жеманно, а в общем, наверное, тоже всего лишь хотела уважения и равного отношения.

— Ты не борешься?

— Однажды у меня брали интервью феминистки, ориентированные на борьбу. Они спросили, тяжело ли мне в музыкальной индустрии, где гнобят женщин. Я ответила, что меня не гнобят вроде. Потом уже задумалась, что как минимум в звукорежиссуре женщин гнобят. У меня у самой есть стереотип, что это «мужская профессия» и что мужские уши лучше слышат. Хотя физиологических подтверждений этому нет. И вообще наш любимый питерский звукач на концертах — девушка Лера. Мы работали еще с парой «звукорежиссерок», их действительно мало, но именно с ними были наиболее тонко выстроенные и четкие концерты: это не только мое мнение, но и Ильи тоже. А в остальном не могу назвать момент, повредивший мне в профессии или дискриминационный. Наверное, нужно бороться еще и с отношением женщин к себе, с тем, что им кажется, что они чего-то не смогут и что даже соваться нет смысла. Если это интересно — смысл есть, все всё могут.

— Хип-хопом ты стала заниматься, встретив Илью?

— Мне кажется, это не хип-хоп. Когда мы познакомились с Ильей, он сказал: давай, рэпчик будешь читать? Я прислала ему свои стихи и говорю: вот тебе рэпчик. У меня и правда много текстов, по просодии близких к рэпу. Он говорит: нет, не то. И я поняла, что вообще-то да — не то.

Поэты с пренебрежением относятся к рэперам. Считают, что уж если они захотят рэп написать, то сделают это легко. А это совсем не легко. Рэп ритмически намного более сложный жанр, основан на флоу, если ты на рэпе не вырос, фиг ты так напишешь.

Мне кажется, это не хип-хоп.

Поэт — полная противоположность рэперу с точки зрения подхода к тексту. У поэтов куча ограничений изначально в голове на этапе чистого листа, начиная со стихотворного размера и количества стоп, которые рука не поднимается без веской причины ломать и менять, и заканчивая неспособностью бесконечно длить строку и лить воду. В рэпе же, наоборот, все должно течь, это похоже на речь и по количеству лишних слов. И четкое соблюдение стихотворных размеров, и равное количество стоп убивают песню.

Я слушала рэпы от поэтов — это очень плохие рэпы. И у меня не рэп, а, скорее, акынство какое-то.

— Музыкально Илья под тебя подстроился?

— Нет, мне кажется, у нас диффузия и баланс. Музыка в нашей группе очень важна, без нее многое было бы не донесено.

В моих предыдущих проектах, в «Так красиво темно», была более мелодичная музыка, а Илья придумал делать кардинально по-другому, жестко и минималистично. Но мы меняемся, становится интересно делать с музыкальной точки зрения насыщеннее и сложнее. Минуса, в которых я участвую, звучат поласковее, и в них больше дорожек, потому что я люблю всего много. А некоторые треки Ильи побуждают меня писать нехарактерные для меня тексты или вообще отказываться от стихов и мелодий, чтобы ими не перегружать и не оттягивать внимание на себя. Мы подстраиваемся друг под друга.

— Как ты работаешь над вокалом?

— Я очень недисциплинированный человек. Была дисциплинированной в детстве, а сейчас полная раздолбайка в том, что могло бы меня улучшить. И мне немножко обидно, что я никогда не услышу, как я могу звучать, потому что мне лень тренировать вокал системно. Когда надо идти писать голос в студию, которая в метре от меня у меня же дома, первая эмоция — страх, что ничего не получится.

Всегда пишу по пятьдесят дорожек вокала и потом не могу выбрать. Мне кажется, когда я попаду в ад, передо мной поставят комп с музыкальным редактором, где будет бесконечное число дублей и нужно будет из них выбирать один.

Когда я смотрю на людей, особенно на тех, которые делают мне больно, я вижу их одновременно младенцами, первоклашками, подростками и не могу злиться на них.

— Ты перфекционист?

— Ужасный — в музыке и в тексте. Во всем остальном — вообще нет.

— Первый альбом «АИГЕЛа» очень театральный, как рок-опера, спетый на разные голоса.

— Тогда вокруг меня было много людей, у каждого был свой голос. Вот судья сидит, старый. Только что посадил человека, которого я люблю. Я ставлю себя на его место и думаю, что и у него тоже есть какой-то свой внутренний ад. Вот женщина, которая не пускает меня на свидание, у нее выжженные перекисью волосы. У каждого из них есть душа, никто не рождается злым, а чтобы быть добрым, нужно быть сильным — не все сильные. Когда я смотрю на людей, особенно на тех, которые делают мне больно, я вижу их одновременно младенцами, первоклашками, подростками и не могу злиться на них, могу только бесконечно пытаться понимать.

— Получилась дантевская фреска.

— На самом деле концептуальным он стал нечаянно. В альбоме «Эдем» тоже есть элементы концептуальности, хотя не было стремления сделать историю с главами.

— В чем концепция?

— Ну, он начинается с того, что человек падает и таким образом рождается. Летит, не хочет, ему страшно, но он попадает на эту землю. Потом адаптируется и уже вроде как рожден как человек. Этот альбом — мое представление о том, как человек появляется и как он функционирует в мире.

Идентичность

— У тебя мистическое сознание?

— Да, абсолютно.

— Ты мусульманка?

— У меня стандартная татарская светская мусульманская семья. Религия присутствует, но не так, чтобы заполнять собой все.

В мечеть особо никто не ходит, но дома читают молитвы. У бабушки была мечта, чтобы я выучила длинную суру из Корана под названием «Тэбэрэк» и прочитала ее в деревне на Сабантуе; я так и не доучила. Мусульманские молитвы все на арабском, мы в детстве их заучивали как абракадабру, мне кажется, так даже круче работает, чем когда понимаешь текст: я до сих пор, когда их повторяю, чувствую, что я в домике, сейчас Аллах меня спасет. Мама и сестра в этом году держали уразу. Я не держала, не могла собраться с мыслями, настрой нужен.

Моя главная проблема во взаимоотношениях с исламом — там женщинам нельзя петь при посторонних. Что с этим делать — я не знаю. Я даже в инстаграмчике спросила: а что с этим делать? Мне на это ответили: «Все люди — братья». По-моему, гениальный выход из положения.

— Зачем тебе религия в поэтической и артистической жизни?

— Моя религия — это мои корни, письмо мне от моих предков. Я творчески взаимодействую с религией и с теми трактовками, с которыми я не согласна. У меня есть мой Аллах, в которого я верю. Он очень своеобразный. Как-то один мусульманин обиделся на строчку из моей песни «и женихом моим взрывоопасным, и Аллахом моим своеобразным». Написал мне: «Зачем Аллаха нашего оскорбляешь?» Я спрашиваю: «Разве “своеобразный” — это оскорбление? “Своеобразный” — это же значит “особенный”». Он сказал: «Больше так не говори».

Моя главная проблема во взаимоотношениях с исламом — там женщинам нельзя петь при посторонних.

— Если спросят, татарка ты или россиянка, что ответишь?

— Если за границей спросят, скажу, что я из России. Но вообще уточняю, что я татарка. Просто если за границей сказать, что ты из Татарстана, они сразу начнут: «а, Дагестан, Чечня, война».

Я ощущаю себя частью своей культуры, своего малого народа и своего большого народа. Кстати, как человек, выросший в Татарстане и не видевший особых противоречий в том, чтобы быть и русской, и татаркой одновременно, совсем недавно узнала, что за пределами нашей республики все же есть некая ползучая дискриминация на национальной почве. Когда песня «Татарин» прозвучала в «Урганте», девчонки-татарки стали писать мне «спасибо», а друзья — кидать ссылки на посты о том, как кто-то плакал, слыша песню на родном языке в Москве и других нетатарских городах. Многие писали, что они и их родители всю жизнь скрывали свое татарское происхождение и тут вдруг в последние годы оказалось, что татарином быть прикольно и даже модно, а они думали — это стыдно. Меня это сильно удивило и взволновало: оказывается, мне очень повезло с тем, чтобы расти в родном краю, я силу родной земли всегда воспринимала как данность, а это дар и минус один детский комплекс в будущем.

— Песня «Татарин» — ироничная и совсем нетипичная для проекта — в итоге стала вашей визиткой.

Я, кстати, вздрогнула. Подумала: вдруг это все всерьез — лирическая героиня ждет из тюрьмы парня и боится, что он придет и убьет ее.

— Да, если вдуматься, это страшная песня. А то, что она стала визиткой, — вообще мне нравится казаться немного не тем, кто я есть. «Татарин», с одной стороны, на карантине по стримингу продолжает нас кормить. С другой, у многих сформировалось обманчивое впечатление о группе, особенно у тех, кто прикола не понял. «Татарина» посмотрели пятьдесят миллионов человек, но это не значит, что нас знают пятьдесят миллионов человек. Это не самое комфортное чувство, когда ты встречаешь человека и не знаешь о нем ничего, а он о тебе знает многое, потому что ты артист. Ты в уязвимом положении. Мне нравится, что несмотря на то, сколько людей услышало «Татарина», мы не стадионная группа. Что можем для кого-то стать тем тайным сокровищем, которым для меня были в свое время мои любимые группы.

Влияние

— Я не стремлюсь потреблять информацию, много чего проходит мимо меня. Придумываю свое легко, а чужое часто в меня просто не лезет. Читать еще что-то могу. А вот чтобы фильм посмотреть, меня надо за ручку держать первые пятнадцать минут, чтобы я не сбежала, потому что для меня очень мучителен момент погружения в чужую воду. Когда ты уже внутри чужой иллюзии — все классно, но, чтобы оказаться там, нужно выйти сначала из своей, это всегда маленькая травма.

Ни литература, ни искусство, ни кино меня напрямую не вдохновляют. Я ничего никогда не написала под воздействием чьего-то творчества. Но, думаю, я меняюсь под воздействием чужого творчества, и незаметно для меня может меняться моя оптика.

— А в юности кого слушала?

— Ну, сейчас будут маркеры: Летов, Янка Дягилева, сибирский панк, рок-музыка. Вообще Челны — город говнарей. Все моногорода — это города металлистов: не знаю почему, но это так. Я в подростковом возрасте тусовалась с металлистами, слушала метал и даже играла в блэк-металлической группе.

В университете стала слушать электронику — Kraftwerk, Front 242, Aphex Twin и все такое. Очень много слушала редкого и странного — у меня были друзья-меломаны. Сегодня почти все новое в музыке я узнаю от Ильи.

Мы можем для кого-то стать тем тайным сокровищем, которым для меня были в свое время мои любимые группы.

— Кто, например, тебе нравится?

— Текстоцентричные группы я не слушаю, потому что они мне не нужны. Я очень радуюсь и горжусь тем, что их все больше, но в плеере у меня, скорее, будет техно какое-то без слов. Музыку, которая давит, я могу слушать один раз — как книжку читать. Больше я к ней не возвращаюсь. Я удивляюсь, что нас могут слушать на репите: мне кажется, это нелегко. Когда я в первый раз услышала Хаски, я всем срочно рассказала, что у нас появился супертекст в музыке. Но, поняв примерно структуру чужого поэтического мира, я в нем больше не нуждаюсь. Наверное, это профдеформация. «Дайте танк (!)» очень крутые, недавно я послушала лайв из двух городов группы «Мы». Мне очень нравится, как у них сочетаются голоса, и нравится их музыка. Сюзанна и «Мальбэк»: офигенная сумасшедшая Сюзанна, вообще не из этого мира. У нее все по-своему, все неправильно, и при этом она умудряется оставаться в поп-пространстве.

Mnogoznaal вчера слушала, это рэпер из Коми, у него очень классная языческая энергия. Рэперы пишут так, что хрен их поймешь, — но они как-то друг друга понимают, и их понимают их слушатели: это забавно, и забавно, что те, кто понимает рэперов, обычно вообще не понимают поэтов, несмотря на то что у поэтов обычно и подлежащее, и сказуемое есть и в принципе мысли довольно четко сформулированы. Но мне нравится этот шизофренический способ письма рэперов: мне кажется, это похоже на автоматические рисунки, на золотую руду в какой-нибудь шахте — в них всегда можно искать свой собственный клад.

Еще есть такая певица Masha Hima; мне кто-то говорил, что мы похожи, но я раньше не слышала, а недавно наткнулась и послушала ее альбом «Blackwork» — он про абьюзивный брак и последующий болезненный развод. Суперженский альбом — при этом очень грязный, порнографический, матный. Суперталантливый вокал — у нее очень многогранный, пластичный голос. Маша высказалась очень по-женски, но как настоящий мужик, получила в ответ много предсказуемой тупой мизогинии, но мне кажется, что это важный и правдивый альбом, особенно для переживших подобное.

Личное

— Я часто разрушала то, что имею. Момент, когда что-то рождается, — это момент, когда оно начинает умирать. Однажды я спросила своего друга: «Почему я все рушу?» Он мне ответил: «Потому что все не то». Может быть, и правда в этом все дело. В нашей группе Илья это хорошо компенсирует. На нем все держится. Глядя на него, я учусь контролировать свое «ой, все». В его лице я нашла первого человека, который готов вкидывать в дело своей жизни столько же, сколько готова вкидывать я. Если ты 500 раз предлагаешь что-то переделать и человек не посылает тебя матом, а сидит и вместе с тобой переделывает, ты не будешь хлопать дверями. То есть, кажется, я поняла, что мне для полноценного диалога и для того, чтобы я не сбежала, нужны такие же одержимые, как я.

Моя подружка, поэтесса Анна Русс, как-то сказала, что люди делятся на творцов и венцов. Творцы — те, которым на себя пофиг, главное — продукт, результат. А венец много вкладывает в себя: саморазвитие, тренинги, английский, китайский, ему нравится становиться лучше.

Я — классический творец. У меня фокус всегда смещен с себя на то, что я делаю. Текст, песня — это для меня первично, а как я выгляжу и как я себя чувствую — дело пятнадцатое.

Такого «нет, я туда не полезу, а то как бы чего не вышло» у меня нет. Инстинкта самосохранения нет. Хотя последнюю треть жизни у меня поправка на то, что я мама и себе не принадлежу. Не имею права быть нездоровой, неэнергичной и неадекватной.

— Какой период сейчас?

— Странный период. С человеком, которому посвящена половина песен «АИГЕЛа», мы расстались. Уже год прошел, а я до сих пор это перевариваю. Писать об этом не хочется, какая-то немота. Я функционирую как музыкант, у нас много давно придуманного материала, с которым мы разбираемся, я записываю, монтирую дорожки целыми днями. Не знаю, что будет дальше.

Понравился материал? Помоги сайту!