Игорь Яковенко: «Забросил клавесин и начал заниматься только джазом»

Игорь Яковенко давно живет жизнью двойного агента. С одной стороны, он — джазовый пианист и лидер бэнда, выступающего в модных клубах Москвы. С другой стороны, он — композитор с консерваторским образованием, который пишет изящные, концептуально проработанные и доступные сочинения, автор оперы «Виновны!» для театра Станиславского и Немировича-Данченко и нескольких релизов на лейбле FANCYMUSIC. Только что у него вышел альбом фортепианных пьес «False Sonatas», сочиненных в британском городе Олдборо — священном месте для поклонников Бенджамина Бриттена; на нем он рефлексирует на темы невозможности высокой культуры в XXI веке и ощущения себя поддельным композитором.

Обо всем этом Денис Бояринов поговорил с Игорем Яковенко в рамках совместного проекта радио «Культура» и некоммерческой инициативы RUSH «Слушай наших — поддержи своих!», а ниже мы публикуем текстовую выжимку из этого разговора.

Igor Yakovenko — False Sonata No. 2: III. Aria

— Как человека, который учился на инженера ракет, а попал в музыкальную журналистику, меня очень заинтересовал тот факт, что ты окончил Аэрокосмический университет в Самаре, а стал пианистом и композитором. Как это произошло?

— Это были не мои амбиции, а моих родителей. Я окончил языковую гимназию, неплохо знал английский, и мои родители подумали, что если я окончу еще и технический вуз, то будет просто суперзамечательно. Я буду уникальным специалистом — неким симбиозом человека с языковым и человека с техническим образованием. Я к моменту поступления уже достаточно серьезно занимался музыкой. Однако ничего плохого в том, что инженерное образование будет отнимать у меня какое-то время, я не видел. Я поступил на радиотехнический факультет и поплатился тем, что там реально нужно учиться. Там могли выгнать после первой же сессии — требования там были серьезные.

— Тебя не выгнали? Ты окончил?

— Да, окончил, но и сам себе вырыл могилу. Потому что вместо того, чтобы заниматься гармонией и композицией, мне пришлось осваивать сопромат, алгебру и разные специальные предметы, которые сейчас мне не нужны, — цифроаналоговую схемотехнику и т.д. Я, конечно, надеюсь, что на мое мышление все это как-то повлияло, но сейчас не применяю их в жизни. Знание, как работает резистор, не сильно помогает в сочинении камерной музыки.

— Значит, ты получил диплом и положил его на полку. А как ты попал в джаз и Московскую консерваторию? И что было раньше?

— У меня был приятель, который очень любил джаз. Он меня подсадил на виниловые пластинки, мы что-то слушали вместе, потом я начал немножко поигрывать. В Самаре была джазовая студия, в которую мы ходили. Где-то на втором курсе, я понял, что мне не хватает знаний и техники для того, чтобы реализовываться как музыкант. Я поступил в музыкальный колледж в Самаре — стал получать среднее музыкальное образование. Когда я окончил аэрокосмический, мне оставалось еще доучиться год в колледже. Только после этого я поступил в Московскую консерваторию.

— На композиторский?

— Нет, я поступил на исполнительский — факультет исторического и современного исполнительского искусства (ФИСИИ).

— Уважаемый факультет. У Любимова учился?

— Да, там ребята-аутентисты, которые играют на старинных инструментах. Моим профессором был Мартынов. Однофамилец Владимира Мартынова. Юрий Вячеславович Мартынов — очень серьезный музыкант. Он играет почти на всех клавишных инструментах и делает это очень профессионально. Обычно ты играешь либо только на клавесине, либо только на рояле, а он владел и клавесином, и хаммерклавиром, и клавикордом. Абсолютный такой универсал.

— А ты можешь играть на клавесине? Чисто теоретически?

— Я могу, конечно, но нужно заниматься. Меня это в какой-то момент все начало напрягать, потому что было очень много всего. Несколько специальностей: старинная, современная, камерный ансамбль и т.д. И я, проучившись там два года, благополучно перевелся к Игорю Михайловичу Брилю на факультет джазового фортепиано. Забросил клавесин и начал заниматься только джазом.

— А сам-то ты себя теперь как позиционируешь? Если ты знакомишься с девушкой в баре, ты говоришь, что ты джазмен, пианист или композитор?

— Думаю, я себя позиционирую как композитор. Но это потому, что на девушку произведет большее впечатление. Пианистов много, а композитор — это уже что-то более уважаемое.

— Мне кажется, сейчас джаз снова становится модным у молодых людей. Ты, кстати, должен был это почувствовать. Ведь ты регулярно и много играешь джаз в московских заведениях — кстати, расскажи где.

— Я считаю, что занимаюсь просветительской деятельностью. По понедельникам я веду джазовые джемы в клубе Powerhouse. Можно прийти и бесплатно послушать джазовый концерт, посвященный известному музыканту. Недавно, например, был трибьют Нине Симон. А также в Blanc на «Китай-городе» мы каждый четверг играем джаз. Почему я это называю просветительством? Потому что ты абсолютно бесплатно можешь прийти и послушать музыку, которая тебе интересна, и таким образом приобщиться к джазовой культуре.

— У тебя только что вышел новый, не совсем джазовый альбом «False Sonatas», который ты начал писать в английском городке Олдборо, куда попал благодаря программе музыкальных резиденций в Британии, состоявшейся в рамках Года музыки Великобритании и России. В Олдборо жил знаменитый композитор Бенджамин Бриттен, и там проводится посвященный ему фестиваль, известный на весь мир. Расскажи сперва: что это за местечко — Олдборо и как оно выглядит?

— Типичный маленький провинциальный английский городок. Там живут где-то 10 000 человек. Зимой, когда я там был, это совершенно тихое место, где живут одни пенсионеры. Город оживает только во время бриттеновского фестиваля. Но природа там потрясающая — нетронутые леса, пешие тропы. В 10 километрах от города находится концертный зал Snape Maltings, где проводится фестиваль. Туда нужно добираться на машине, и там тоже безумно живописно. У меня куча фотографий оттуда — с тех пор прошел почти год, и телефон мне периодически выкидывает воспоминания из этого места. Весь этот цикл был написан в Англии. Оттуда я вернулся где-то в начале марта с огромными планами на эту музыку. И они один за другим начали отменяться. Эйфорию, которую я испытывал в Англии, вытеснила суровая действительность.

— Для тебя важна концептуальная проработка музыкального произведения, поэтому могу предположить, что «False Sonatas» должен быть связан с Бриттеном.

— В Олдборо есть музей и архив Бриттена, к которому я получил доступ. Это большое здание, где хранятся все его партитуры, нотная библиотека, переписка, коллекции картин. Как мне сказали, этот архив является крупнейшим из существующих архивов композиторов. Там было очень много информации, в которую можно было погрузиться, и я, собственно, этим воспользовался. Я нашел рукопись последнего произведения Бриттена, которое было заказано Мстиславом Ростроповичем. Ростропович был близким другом Бриттена. Когда Ростропович был изгнан из СССР, он поехал в Америку, где стал работать дирижером Национального симфонического оркестра в Вашингтоне. Для своего первого сезона он попросил Бриттена написать ему произведение. Бриттен начал кантату «Praise We Great Men» на слова поэтессы Эдит Ситуэлл. Закончить не смог, но где-то минут 10 музыки он написал. А я взял небольшую тему из этого произведения — буквально два-три такта — и написал на нее фугу, которая появляется на этом альбоме. Одна из строчек поэмы Ситуэлл в буквальном переводе звучит так: «извлекать правду из маленьких форм». Мне очень понравилась эта идея. Она со мной буквально срезонировала, так как я занимаюсь примерно тем же самым: беру маленькое явление и бесконечно его исследую. Такое бесконечное изучение небольшого участка, на мой взгляд, дает большие плоды.

Вообще на этом альбоме восемь произведений. В классической сонате четыре части: первая — сонатное аллегро, вторая — медленная, третья — танцевальная, четвертая — как правило, рондо. На моем альбоме как бы две сонаты. Я старался соблюдать сонатную форму внешне, но внутренне я ее не соблюдаю, поэтому я их называю «фальшивыми сонатами». Это претензия на высокое искусство, которое в наше время, на мой взгляд, уже невозможно. Внешне они похожи на сонаты, но у них нет четкой композиционной структуры: главной партии, побочной, разработки и репризы. В каких-то частях они присутствуют, но далеко не во всех.

Мое биполярное образование дает мне возможность играть и классику, и джаз.

— А в конце ты вообще уходишь в джазовую импровизацию.

— Мое биполярное образование дает мне возможность играть и классику, и джаз. Я стараюсь сделать так, чтобы джаз был похож на классику, а классика на джаз. Четыре из восьми пьес содержат в себе импровизацию. Идея заключается в том, что слушатель перестает понимать, где заканчивается написанная музыка и начинается импровизация.

— Что еще бриттеновского есть на этом альбоме?

— Есть всякие маленькие детали. В Олдборо царит своеобразный культ Бриттена. Там все еще живут люди, которые с ним были знакомы и общались. Например, любопытный факт — у них кодовые замки на входы в здания связаны с бриттеновскими датами: это либо год рождения — 1913-й, либо год смерти — 1976-й. Я в своих произведениях тоже старался зашифровать эти числа — например, на альбоме есть пьеса длиной в 76 тактов. Создается такой некий оммаж традиции почитания нумерологии. Все пьесы написаны либо в тональности соль, либо в тональности си. Если мы возьмем латинские обозначения, то это будет B и G. Это либо Benjamin Britten, либо Great Britain — все крутится вокруг этих тональных центров.

— Здорово, в эти ребусы любили играть композиторы начиная с Баха. При этом, несмотря на всю концептуальность, твоя музыка очень доступна и понятна без концепции. Не обязательно углубляться в мир Бриттена. А почему у тебя появляется на альбоме композиция под названием «Aria» — это ведь уже из мира опер, а не сонат?

— Само название нас отсылает... кого-то, конечно, к Кипелову. Но вообще что такое ария? Это вокальное произведение. В этой маленькой пьесе очень вокальная мелодия, и мне показалось, что это похоже на грустную арию. Но там, если разбираться в тонкостях, надо отметить повторяющийся аккомпанемент — музыкальную фигуру, которая в барочной музыке известна как мотив креста. При всем этом символизме эта пьеса доступная и меланхоличная. Я не очень люблю объяснять устройство музыки, но здесь мелодия в каком-то месте застревает. Это можно представить как диалог двух людей, где один властвует над другим и наоборот.

В России к истории и культуре совершенно другое отношение: есть постоянное ощущение «обнуления».

— Как ты себя чувствовал в музее-заповеднике Бриттена? Вот ты, молодой композитор, находясь внутри культа великого британского композитора, наверняка задумывался о том, что тебе такой музей никогда не построят.

— Да, как раз эти думы и навели меня на создание цикла. Потому что я начал ощущать себя поддельным композитором, который занимает не свое место. Сам этот альбом — отражение этого моего внутреннего состояния. Но вообще англичане носятся с Бриттеном, потому что из великих композиторов у них были только Перселл да Элгар. Не сравнить с Россией, где была просто россыпь разных композиторов. Поэтому Бриттену очень много досталось, а этот музей — Мекка бриттеноманов.

Вообще отношение англичан к своим истории и культуре заслуживает отдельного разговора и большого уважения. Они очень бережно и щепетильно к ним относятся. Если приехать в Кембридж, то можно увидеть здания XI–XII веков. И находятся они в прекрасном состоянии — в них можно жить. В России к истории и культуре совершенно другое отношение: есть постоянное ощущение «обнуления».

В Англии, например, когда сидишь в соборе и слушаешь органную музыку Орландо Гиббонса, композитора конца XVI — начала XVII века, в какой-то момент понимаешь, что она звучит в соборе, в котором он работал в течение 35 лет. Аутентичность атмосферы и исполнения заставляет тебя буквально перенестись в те времена, когда эта музыка была написана, и испытать необыкновенные ощущения.

— Как ты видишь роль композитора в XXI веке?

— Я не воспринимаю композитора XXI века как творца. Для меня он — некий фильтр, преобразователь с антенной. С помощью антенны он ловит окружающие его звуки, тембры, все, что можно использовать. А внутренний фильтр отсекает лишнее и, смешиваясь с эмоциями и идеями, преобразует все эти сигналы в личное переживание.

— Что ты планируешь делать после презентации «False Sonatas» в концертном зале «Зарядье»?

— Я готовлю к изданию джазовый материал. Альбом будет называться «Машина музыки». В записи приняли участие вокалистки Кристина Ковалева, которая сейчас живет в Голландии, и москвичка Алиса Тен, а также одни из лучших российских джазовых инструменталистов — Иван Акатов (труба), Азат Гайфуллин (саксофон), Артем Баскаков (контрабас), Александр Зингер (ударные). На альбоме я исследую тему машинной эмпатии.

Также я готовлю премьеру проекта по «Картинкам с выставки» Модеста Мусоргского. Во время карантина я разослал эти картинки в своем исполнении 11 московским художникам. Художники сделали свои работы на эту музыку. А я, в свою очередь, написал музыку на их работы. Получились двойной цикл и тройное преобразование идей Гартмана, на работы которого и писал свой цикл Мусоргский.

Слушайте «False Sonatas» в стриминговых сервисах

Презентация альбома «False Sonatas» пройдет 25 февраля в Малом зале концертного зала «Зарядье».

Понравился материал? Помоги сайту!