Почему нам не нужно смотреть

К ночи на 2 марта от женщины, одетой в черную куртку и длинную черную юбку, которая носила по улице отрезанную детскую голову, даже в сети почти ничего не осталось.

Остались только разговоры о том, как следует относиться к стройному (и одобренному) решению центральных каналов не говорить об этой женщине и не показывать ее.

Высказался Познер, человек уважаемый, но последнее время работающий пластиковым окном в Европу, сказав, что «когда террористы своими самолетами врезались в башни в Нью-Йорке, главные американские каналы не стали показывать, как люди выбрасывались из окон. Это примерно так же».

Самое интересное, что многие в тот злой день, когда случилась эта история, вспоминали людей, которые во время теракта 11 сентября 2001 года выбрасывались из окон.

Как подбиваемая какой-то тайной волной, по ФБ дрейфовала последнюю неделю статья Тома Джунода «Падающий человек», напечатанная в 2003 году в журнале Esquire.

Это статья о том, что герой знаменитой фотографии Ричарда Дрю («Человек на снимке <…> летит строго вертикально, словно следуя архитектурным линиям за своей спиной. Конечно, он не знает о том, сколь высокого геометрического совершенства ему удалось достичь, и все же он — необходимый элемент стихийно возникающего нового знамени, стяга, сплошь расчерченного металлическими балками, сверкающими в солнечных лучах» — Т. Джунод) остался безымянным. Фотография появилась на седьмой полосе The New York Times, обошла весь мир, но в США больше не публиковалась в центральной прессе. Главы медиахолдингов отказались от демонстрации съемок и фотографий прыгающих из окон людей — из уважения к чувствам американцев.

Есть люди, которым плохо, когда другим хорошо. Это плохие люди. А есть те, которым хорошо, когда другим плохо. Это как раз хорошие люди, обычные. Все мы. Это быстрое, стыдное чувство острой телесной радости «неприсутствия в страшном».

По подсчетам The New York Times и USA Today, в тот день «прыжок в смерть» совершили от 50 до 200 человек, но эта тема до сих пор табуирована.

Падающий человек на легендарной фотографии так и не был опознан — в стране, где микроистория, «история людей», является основой исторического мышления последних десятилетий и даже дети знают имена пожарных, погибших при тушении башен-близнецов. Родственники не хотели смотреть на фотографии, не хотели даже допускать мысль, что могут видеть мучительный полет именно своих родных.

Общество не смогло справиться с собой — не смогло на это смотреть. И не стало.

Приблизительно то же самое случилось и с нами — потому что смотреть на женщину, таскающую детскую голову, невозможно. И говорить об этом практически невозможно. Но самые активные из нас считают, что говорить — необходимо.

Ксения Ларина спрашивает, почему именно относительно убитой девочки была явлена такая телевизионная деликатность, в то время как «изнасилованные девочки и распятые мальчики бросаются в топку “геополитических интересов” с особым сладострастием…»

Я думаю, что именно потому, что распятых мальчиков и изнасилованных девочек (как мы можем с долей вероятности предположить) не было. А девочка, у которой отрезали голову, — была.

Есть события, которые ломают не концепцию благополучного, а концепцию страшного.

Страх — вполне одомашненная стихия. С ней пропагандисты умеют работать. Страх хорошо продается. С ним можно играть. Страхи можно придумывать. Это — основа массовой культуры.

Это зрелище будет сидеть в твоем душевном устройстве, как инородное тело. Оно не растворяется соками душевности. Его можно изгнать только через низовое — желание отомстить, вернуть смертную казнь.

Есть люди, которым плохо, когда другим хорошо. Это плохие люди. А есть те, которым хорошо, когда другим плохо. Это как раз хорошие люди, обычные. Все мы. Нам всем немножко хорошо, когда показывают, как другим плохо. Это быстрое, стыдное, мало отрефлексированное чувство острой телесной радости «неприсутствия в страшном», чувство защищенности. Потом включаются механизмы сочувствия — если включаются. На этом и работает вся индустрия продажи страха.

Но когда по улице идет баба с отрезанной детской головой — это вне страха. Это ситуация, которой невозможно руководить и которую никак невозможно обратить ни в какую пользу, если только не в пользу уже совершенного разрушения.

Почему американское общество знало, что люди выбрасывались из окон, но не захотело это видеть? Потому что работает поколенческий опыт. Это даже не самосохранение, это опыт поддержания биологического вида. Народная мудрость для особых ситуаций перевернутая: лучше сто раз услышать, чем один раз увидеть. Если ты это увидишь, оно останется в тебе.

Это зрелище, которое невозможно переварить. Оно будет сидеть в твоем душевном устройстве, как проглоченное инородное тело, как холодный, чуждый, нечеловеческий предмет. Оно не растворяется обычными соками простодушной душевности — ни слезами, ни слюнями, ни соплями. Его можно изгнать только через самые низовые и грубые эмоции — гнев, ненависть, желание отомстить, убить, вернуть смертную казнь, депортировать всех чужих из Москвы.

Человек, который примет эту картину, должен измениться, как меняется тот, кто приходит с войны. Но не дай нам Господь ощутить себя обществом, которое видело самое страшное, — и так еле держимся на последнем рубеже человечности.

Любой сюжет аннулируется безумием героя, потому что не имеет нравственной коллизии.

Меня мало интересует, правы или не правы центральные каналы, игнорировавшие этот случай. Тем более что по всему получается, что скорее правы. Меня интересует, как мы все, коллективно, пытаемся это пережить. Очевидно, единственный способ — сделать вид, что повреждения системы, общей жизненной картины, нет. Женщина — безумна. Наступила весна.

Безумие не обсуждается. Любой самый страшный сюжет аннулируется безумием героя, потому что не имеет нравственной коллизии. Человек вдруг стал нечеловеком. Не совсем человеком.

Мы все знаем, что не совсем человеком можно стать и по собственному желанию. Это не имеет отношения к безумию как к болезни. Но это имеет отношение к присутствию чего-то неживого в живом, нечеловеческого в человеческом. Нет ни одного убийцы, который обыденными, житейскими словами мог бы рассказать, зачем он убил.

Многие преступники самовыражаются. Особенно на Западе. Где есть возможности для тюремной романистики. Джек Унтервегер, убивший шесть женщин, написал бестселлер «Чистилище, или Путешествие в дом заключения». Убийца Дэвид Гор опубликовал свою многолетнюю откровенную переписку с женщиной, которая считает своим долгом общаться с заключенными посредством эпистол. Казанский убийца Игорь Данилевский написал роман.

Если не брать в расчет все, что имеет отношение к Идее (которой всегда можно оправдаться), то видишь, что книги эти пусты.

В них ничего нет, кроме совершенной отъединенности. Они не страшные, потому что у этих людей уже нет власти над нами, но есть какое-то ощущение дыры.

Когда я смотрю на парапет метро «Октябрьское поле», который завален сейчас цветами и игрушками, мне кажется, что я вижу эту дыру, которую мы торопливо затыкаем плюшевыми медведями. И правильно делаем.

Ровно противоположной точки зрения на то, как нам быть с трагедией на «Октябрьском поле», придерживается Алена Солнцева

Понравился материал? Помоги сайту!