Александр Суворов: «До страдания нужно дорасти»

Дом-интернат для слепоглухих детей в Загорске (ныне Сергиев Посад) в советское время называли «психологическим синхрофазотроном». Это было одно из первых в мире заведений, где дети, не способные, как считалось, к развитию, обреченные влачить «растительное» существование, могли получить воспитание, овладеть языком и даже профессией.

С конца шестидесятых завсегдатаем этого интерната становится полуофициальный советский философ и один из самых ярких «ортодоксальных еретиков» хрущевской оттепели Эвальд Ильенков, который верил в адаптацию слепоглухих к обычной жизни. Со временем о «загорском эксперименте» начинают говорить. О нем пишут десятки, если не сотни, статей. В 1981 году разработчики методики развития слепоглухих детей Иван Соколянский и Александр Мещеряков получают Государственную премию СССР. А десятью годами ранее происходит невиданное — четверо слепоглухих детей становятся студентами Московского университета.

На занятиях их сопровождают тактильные переводчики, для них специально шрифтом Брайля перепечатывают книги — академическую литературу, важнейшие философские и литературные произведения. Саша Суворов, один из знаменитой четверки, любимый ученик Ильенкова, окончит психологический факультет в 1977-м. Станет доктором наук, сотрудником НИИ общей и педагогической психологии, а уже в 90-х — профессором кафедры педагогической антропологии Университета Российской академии образования. И переживет учителя, покончившего с собой в далеком 1979-м.

Теперь «Саше» за шестьдесят. Мы встречаемся у него дома: типовая двухкомнатная квартира неподалеку от платформы Лось, в подъезде пахнет свежей краской. Договариваемся о встрече по WhatsApp: профессорский айфон по Bluetooth подключен к тактильному монитору — небольшой панели, где брайлевской азбукой дублируется текст. Тут и почта, и интернет. Окна плотно зашторены: «Мне свет ни к чему». На кухне кипит чайник, здесь заметно светлее. Александр на ощупь сам разливает по чашкам чай — «Подождите, я принесу воду!» — и угощает сладостями. Разговариваем через переводчика. Его рука, касаясь ладони Александра, дублирует тактильными знаками каждое мое слово, проговаривая вопросы по буквам.

— Нам сложно представить мир ребенка, слепоглухого с рождения. Из всех каналов коммуникации с окружающим миром он имеет только тактильный и первые годы практически отрезан от мира. Ничего не видит, ничего не слышит, не умеет говорить. Что с ним происходит в этот период? Он испытывает какие-то чувства? Страдает от одиночества, например?

— Одиночество — это не чувство, одиночество — это состояние. Да, первое время он космически, абсолютно одинок. Но это одиночество объективное. Оно еще не осознается им, потому что мышление находится только в зачаточном состоянии.

Рано оглохшие дети, если их не развивать, пребывают в состоянии полуживотного-полурастения. Чистая физиология — никакой психики. И из этого состояния их нужно выводить. Делается это благодаря стимулированию собственной детской активности, сперва чисто бытовой. Одиночество становится чувством, когда по мере развития ребенок овладевает речью. Когда он становится способным осознать свое одиночество. И тогда он, конечно, испытывает страдание.

Слепоглухой ребенок первое время космически, абсолютно одинок. Но это одиночество объективное. Оно еще не осознается. Оно становится чувством, когда ребенок овладевает речью. И тогда, конечно, испытывает страдание.

— То есть страдание приходит только вместе с мышлением?

— Да, низкий поклон Экклезиасту. Многие мудрости — многие печали. Не без этого! Дети начинают страдать, когда становятся способны осознать те или иные свои состояния. Страдание — это ведь тоже какая-никакая деятельность. Но до этого страдания еще нужно дорасти.

— И каким образом это происходит?

— Сперва ребенка приходится обучать элементарным навыкам: как пользоваться тарелкой-вилкой, как сидеть на стуле, ходить. Педагог вкладывает в руки ребенка ту же ложку и учит обращению с этим предметом — все это называется очеловечением.

Между действиями не должно быть пауз или пробелов. Встал — заправляй постель. Заправил — иди умываться. После зарядки — одевайся, иди в столовую завтракать. Я сам так жил, сам через все это прошел. Это называется «целенаправленное поведение».

И вот пока все это не сформировано, не может быть никакой речи ни о мышлении, ни о языке, потому что ребенку еще не о чем говорить. Когда навыки самообслуживания сформированы, малышу предлагается так называемым естественным жестом выполнять их самостоятельно. Вместо того чтобы вместе с ребенком надеть чулок — педагог ему просто проводит вдоль ноги. И ребенок сам надевает. Каждый жест — сигнал к выполнению действия. На основе этих сигнальных жестов изучаются слова. Постепенно они складываются во фразовую речь.

— А внутренний монолог?

— Не сразу. У нас был один мальчик, который на всех переменах между уроками стоял возле дверей класса на лестничной площадке и размахивал руками. Его за этого даже дразнили «ветряной мельницей». Так он фантазировал! Речь есть, но первое время она жестовая и внешняя. Я тоже так в детстве играл. Сначала «вслух», потом это загнали внутрь. Монологи становятся «внутренними» со временем.

— Вы потеряли зрение в три года, слух в девять, но все-таки окончили университет, стали ученым, профессором — такой уровень развития доступен для детей, слепых с рождения?

— Все индивидуально. В основном шансы есть у тех, кто потерял слух и зрение уже после формирования устной речи. Я — один из них. Но бывают исключения.

— Большую часть своих знаний слепоглухой ребенок получает в пересказе взрослых; выходит, ему недоступны живые факты...

— «Живой факт» доступен нашему сознанию только в деятельности и никак иначе. Да и что такое «факт»? У Эвальда Васильевича Ильенкова, моего учителя, была такая работа «Диалектика идеального» — в некотором роде там есть ответ на ваш вопрос. Вот как ученый и психолог я, например, работаю с фактами особого рода: с фактами интеллектуальными, эмоциональными, духовными. И в этом смысле слепой ничем не отличается от зрячего. Кроме того, я выстраиваю свою жизнь так, чтобы меня не освобождали от того, что я могу сделать сам. А я могу многое: и приготовить обед в микроволновке, и сходить в магазин. Вне этой ежедневной деятельности я действительно был бы обречен на очень абстрактное знание мира. На своего рода догматизм.

— Ильенков много писал о догматизме, который он противопоставлял диалектике, называя последнюю «культурой мышления, свойственной взрослому человеку». Сейчас догматиков очень много, люди часто не умеют спорить...

— Не обязательно взрослому. Диалектика — это культура мышления вообще, если человек мыслит, он мыслит диалектически. Гегель говорил, что законы мышления нельзя нарушить, не перестав мыслить. Они для всех одни.

Догматизм — это продукт разложения живого мышления. Догматиков так много, потому что люди не умеют мыслить. Учить мыслить должна школа, так, кстати, называется одна из статей Ильенкова, но школа, к сожалению, чаще как раз отучает мыслить, даже если ребенок случайно и научился этому сам по себе.

— Расскажите, а как в вашей жизни появился Ильенков?

— Александр Мещеряков, великий психолог и основатель Загорского интерната для слепоглухих детей, часто привозил к нам разных людей. Как-то, в последнюю пятницу мая 1968 года, он привез и Ильенкова, который уже бывал в экспериментальной группе Мещерякова в Москве. Тогда нам дали анкету из 14 вопросов — знаменитая «Исповедь» Маркса — и попросили ее заполнить. Мы печатали ответы на печатающих машинках. Все дети заполнили анкету быстро, а я никак не мог с нею разделаться. На каждый вопрос писал подробный ответ. Четыре страницы через одиночный интервал накатал! Устал. Хотел отвлечься, вдруг чувствую — запах табака. Вроде как за столом напротив меня кто-то есть.

Устал. Хотел отвлечься, вдруг чувствую — запах табака. Вроде как за столом напротив меня кто-то есть.

После нас усадили за прибор для одновременного общения слепоглухих. Это был такой десятиугольный стол. За каждой гранью десятиугольника — рабочее место. В центре — пульт и клавиатура. Нажимаешь на клавишу, и под пальцами у нас на шеститочиях появляются брайлевские буквы. Вот в середине этого устройства, за центральным пультом, после того как мы заполнили наши анкеты, и оказался тот самый «табачный дядя». Он представился. Сказал, что его зовут Эвальд Васильевич Ильенков. Что он — доктор философских наук. И спросил нас, знаем ли мы, что такое философия.

Никто не хотел позориться, поэтому все молчали. Но я был тогда вредный и решил пошутить. Сказал, что если я задаю какой-то вопрос во время урока, а учителя не знают, как мне ответить, они говорят: «Не философствуй». Или когда мне скучно и я пытаюсь объяснить учителю, как бы мне было интереснее учиться, мне опять же отвечают: «Не философствуй» — так что философствовать, предположил я, — это, наверное, что-то не очень хорошее, это значит выворачивать все наизнанку.

Ильенков очень серьезно выслушал меня и ответил, что выворачивать все наизнанку — это никакая не философия, а софистика. А потом сказал, что философия — это мать всех наук и сперва была размышлением обо всем на свете. Но в какой-то момент из нее выделилось в отдельную дисциплину размышление о количестве — так появилась математика, размышление о земле — оно стало геологией, о природе — физикой. И так далее. Пока философии не осталось размышлять о самом размышлении.

— Вы часто общались?

— Да. Он приезжал в детдом при каждой возможности, а когда мы стали студентами, он жил недалеко от школы и почти каждый день к нам захаживал. Тогда я с ним особенно сблизился.

— Он был вашим другом?

— Фактически он стал моим духовным отцом.

— А о чем вы разговаривали? Он советовал вам какие-то книжки?

— Да, а как же!

— Какие в первую очередь?

— «Этику» Спинозы, «Философскую пропедевтику» Гегеля, что-то еще... Мне было около 20 лет. Все эти книги специально перепечатывали для нас брайлевским шрифтом.

Я разгуливал везде, самостоятельно ездил на речных трамваях. Я бесстрашно на ощупь ходил в ближайший универсам, а он был за три остановки от нашего дома. В общем — катастрофа!

— Что-то запомнилось из ваших бесед особенно?

— Я тогда пытался высасывать умные вопросы из пальца. Он терпеливо отвечал, но как-то мой товарищ, Юрий Лернер, спросил, мол, когда будут новые стеллажи для нашей библиотеки. А Ильенков в ответ заметил, что вот это и есть самый философский вопрос. Я чуть не сгорел от стыда, библиотекарем-то был я (смеется)! Так на всю оставшуюся жизнь я запомнил, что философия — это не умные вопросы, высосанные из умного пальца, а что-то практическое, но осмысленное теоретически.

— А почему вы не стали философом?

— Это конъюнктура. Сироткин, один из нашей четверки, пошел на философский факультет годом раньше, и я отправился туда вместе с ним в качестве стажера, поскольку еще не успел поступить в университет. Но на философском факультете с нами не хотели возиться. А на факультете психологии в нас оказались заинтересованы, так что через какое-то время мы все там и собрались.

В какой-то момент я собрался сбежать оттуда в Литературный институт. Узнав об этом, Ильенков несколько часов со мною беседовал. Уговаривал остаться и очень обижался, что ему очень интересна психология, а мне, видите ли, нет — как же так? В итоге я остался. Так что не я выбрал психологию, это психология выбрала меня.

— С Эвальдом Васильевичем вы общались до последних дней его жизни?

— Да, последний раз я видел его за месяц до самоубийства, хотя общаться мы с ним могли бы намного чаще.

— Как так вышло?

— Причиной стала моя самостоятельность. Чисто физическая. Ильенков меня очень любил и боялся за меня. А я разгуливал везде, удирал со школьной территории, самостоятельно ездил на речных трамваях, готовился там к экзаменам. Я бесстрашно на ощупь ходил в ближайший универсам, а он был за три остановки от нашего дома. В общем — катастрофа! Но если бы я этого не делал, после университета мне бы пришлось туго, а так я был готов к жизни без помощников.

И вот как-то раз мы вместе с Ильенковым куда-то собрались, он заехал за мною в университет. Это было лето. Нужно было перейти дорогу. Он ненамного отвлекся, а я пошел вперед один. Он догнал меня, схватил за руку и прижал ее к себе. Я стал сопротивляться, мол, как же свобода — на что он ответил, что можешь мыслить сколько угодно свободно, но не лезь под машину. Мы поспорили. Я парировал, что, по его собственным книгам, невозможно мыслить свободно, не действуя свободно физически. Но ему было не до философии. Ильенков любил меня и боялся за меня. Это были отцовские чувства.

В последние годы мы виделись достаточно редко, хотя я хорошо знал дорогу до его дома и мог бы бывать там чаще (пауза)… Последний раз у него в гостях я был на день рождения, 18 февраля, а 21 марта он покончил с собой.

— Как вы думаете, почему он это сделал?

— Его затравили. Он пытался вернуть советскую философию к подлинному марксизму, и этого ему не прощали. В одной американской статье его даже назвали единственным человеком в мире, кто на самом деле знает, что такое диалектика! А положено было знать, что такое диалектика, не ему, а идеологическому отделу ЦК.

Ильенков был очень одинок. Его очень любили аспиранты, ученики, но что они могли? Внутреннее одиночество и довело его до самоубийства.

— Да, но тогда многих травили...

— Он принимал это намного ближе к сердцу, чем многие.

— Он был одинок?

— Он был очень одинок. Но не объективно, а субъективно. Его очень любили аспиранты, ученики, но что они могли? Внутреннее одиночество и довело его до самоубийства.

— Он говорил об этом с вами?

— Нет. Но это чувствовалось...

— Что сейчас происходит с теми детьми, которые оканчивают интернат?

— После нас две девушки получили высшее образование, они работают в детдоме воспитателями. Но с началом 90-х годов система рухнула. В итоге возникла такая ситуация, когда воспитанников как можно дольше держат в детском доме, там их кое-как обеспечивают работой в мастерских. Какая альтернатива? Прозябать в психоневрологическом интернате или в семье.

— В целом велико ли количество детей, которые могут осилить высшее образование? Стать, например, учеными, как вы?

— Нет. Структура дефектов сильно изменилась. Так называемых чистых слепоглухих ребят очень мало. Преобладают варианты множественных дефектов, когда к нарушениям зрения и слуха прибавляются проблемы с опорным аппаратом, умственная отсталость. Так что даже такая перспектива — освоить чисто рабочую профессию — бывает под большим вопросом. Да еще непонятно, какую именно профессию. Обучать специальностям, по которым ребята устраивались раньше, при советской власти, бессмысленно. Прошло 30 лет. Надо все делать и организовывать заново. В первом ресурсном центре помощи слабослышащим, который открылся только в декабре 2015-го, сейчас обучают наших выпускников компьютерной грамотности. Что дальше? Пока не знаем. Идем на ощупь.

Понравился материал? Помоги сайту!