«Мир, в котором каждый настороже, каждый за себя — и все беззащитны»

Сэм Чермаев родился и вырос в Нью-Йорке в семье известного американского дизайнера Ивана Чермаева. Дядя Сэма Питер — тоже известный дизайнер и архитектор. Основатель династии Чермаевых Серж Чермаев (Иссакович) приехал в начале XX века на Запад из России и стал одним из пионеров индустриальных дизайна и архитектуры, а затем профессором и основателем кафедр дизайна в крупнейших американских университетах, от Гарварда и Йеля до MIT. Сегодня Сэм Чермаев возглавляет архитектурное бюро в Берлине и Нью-Йорке, преподает в лондонском Королевском колледже искусств, строит дома, проектирует мебель, парки и детские площадки. О том, как решения, принятые дизайнерами и архитекторами, влияют на нашу жизнь, с Сэмом Чермаевым побеседовала Ника Дубровская. Интервью сделано (при участии Елены Барковской) для книг «Частное/общее» и «Города будущего», которые готовятся к печати в серии издательства «Самокат» «Антропология для подростков».

— Расскажи, как ты решил стать архитектором.

— Я родом из семьи архитекторов, так что это был легкий путь. С самого детства, когда мы прогуливались по городу, меня учили обращать внимание на красивые здания и различные архитектурные формы. Началось это с огромных домов очень состоятельных людей. Я спрашивал у родителей, чем занимаются хозяева этих зданий, и они рассказывали, что эти люди — банкиры и финансисты. Так что с 5 до 12 лет я хотел стать инвестиционным банкиром, пока мой дядя не объяснил мне, что я мог бы быть тем, кто эти дома строит. Поэтому я изменил свое решение, и с тех пор достаточно четко видел свое будущее: хотел быть архитектором и иметь свой офис. Сейчас я фактически живу в мечте, которую представлял себе ребенком.

— Ты ведь еще преподаешь — в Лондоне.

— Да, я преподаю в Королевском колледже искусств, и это позволяет мне работать с людьми, которые задают вопросы типа «Почему все должно быть именно так?», а мне приходится на них отвечать.

— Приведи пример.

— Процитирую философа Славоя Жижека, который заметил, что можно увидеть идеологию во всем: простые функциональные вещи наполнены сумасшедшими идеями о том, как устроены наше общество, наша культура. Например, у Жижека есть замечательная теория про унитазы. Возьмем, к примеру, Германию, Францию и Англию. Германия — это метафизика и поэзия, Франция — это революционный, радикальный мир, англосаксы — это мир спокойный, все на благо общества. Рассмотрим, как выглядят в этих странах унитазы. В немецком туалете старого образца слив в унитазе находится спереди: ты ходишь по-большому и видишь свои экскременты каждое утро — это ритуал, поэзия и контроль. Во французском сливное отверстие сзади, и это революционно: раз-два — и дело сделано. Английский унитаз полон воды, и когда ты ходишь по-большому, то все плавает прямо по центру. Это забавная идея, но это правда. Из этого следует, что есть много вещей, о которых мы ничего не знаем, когда мы помимо собственной воли принимаем определенные культурные или архитектурные решения. Это все о том, почему мне нравится преподавать, — длинный ответ на короткий вопрос.

— Ты занимаешься устройством городской жизни. Давай поговорим о некоторых ее важных чертах. Например, в том же Лондоне невероятное количество камер, которые фотографируют и записывают каждое движение жителей и гостей города. Как ты и твои студенты к этому относитесь? Как массовая слежка влияет на организацию городской жизни?

— Ни я, ни мои студенты не являемся сторонниками массового наблюдения, и я понятия не имею, что делать с камерами. Думаю, что это касается англосаксов в принципе — в Америке и Англии бытует мнение, что люди не могут контролировать себя сами, и существует множество превентивных мер для обеспечения безопасности. Например, бары закрываются раньше, чтобы люди лучше высыпались. Почему бы просто не дать людям делать то, что они хотят? Меня удивляет этот патернализм. То же самое можно сказать и об организации метро. Там везде знаки «проходи», «отойди», но люди ведь не настолько глупы — они и так не будут стоять на пути поезда. Мне это не нравится — я считаю, что так быть не должно. Я думаю, что лучше было бы как в Германии, где тебе не говорят так часто, что делать.

Кроме того, ситуация с камерами ведет к классовым различиям, что я нахожу очень странным. Если ты — простой человек и ездишь в метро, а не скрываешься за опущенными стеклами частной машины, то тебя контролируют, за тобой всегда наблюдает сверху некая высшая сила. И, наконец, в мире, где каждого снимают на камеру, где все находятся под постоянным наблюдением Большого Брата, все меньше места для солидарности между людьми. Если ты не можешь закурить сигарету там, где тебе захочется, если где-то будут вечно храниться видеосъемки с твоими передвижениями по городу, телефонными разговорами и список всех твоих друзей в социальных сетях, то это мир, в котором каждый настороже, каждый сам за себя — и все вместе беззащитны.

— Недавно я собирала информацию для моей книги о частном/общем и прочитала о племени бразильских индейцев, которые строили дома вокруг засыпанной песком площади, чтобы по отпечаткам ступней видеть, кто куда пошел, кого посетил и когда вернулся. Индейцы с фотографической точностью могли воспроизвести отпечатки ступней каждого члена племени. Они все постоянно следили друг за другом. Но это, скорее, вопрос коллективной безопасности. В противоположность современному Лондону, где небольшая группа людей следит за всеми остальными. Не только в Англии, но и во всем мире право на частную жизнь постоянно нарушается. В то же время даже сама архитектурная идея именно частного пространства была изобретена в Англии, когда был придуман «викторианский дом» с системой коридоров и раздельными спальнями, где даже муж и жена могли спать отдельно в личных комнатах.

— Забота о частном в викторианскую эпоху берет начало в периоде индустриальной революции. До этого в деревнях у людей был совершенно другой способ коммуникации: ты выходишь на улицу, и, если ты странно одет или ведешь себя глупо, ты наткнешься на множество недоброжелательных взглядов. То есть ты будешь вынужден понять, кто ты и какое положение занимаешь в этом мире. Ведь деревня — это маленький мир, и ты находишься в ситуации, в которой за тобой постоянно наблюдают, оценивают. Не так, как это делают камеры в Лондоне, а так, что ты в соответствии с этим можешь формировать свои взгляды и влиять на взгляды людей. И понятие общества в этой ситуации начинает приобретать некое физическое значение.

Улица в деревне — это место обмена информацией, взглядами, мнениями, это не твое личное пространство. В наше время в городах справедливо обратное. Подумай о том, как видоизменились парки и публичные места. Взять, например, площадь Чемберлен, Красную площадь или любое другое большое публичное пространство, которому уже много лет, — все они были созданы для собраний, толпы. А вот Хай-Лайн в Нью-Йорке, одно из самых современных публичных пространств, — это переделанная железнодорожная линия, на которой обустроены места для уединения, так что взаимодействие с ней — это очень личный опыт. Сейчас фактически, когда ты выходишь на улицу, ты остаешься наедине с собой.

Я считаю, что переход к такому состоянию был достаточно долгим. В викторианскую эпоху улица все еще имела значение: были и соседские общины, пусть не как в деревнях, — но даже с приходом индустриальной революции на улицах еще сохранялось определенное чувство принадлежности к сообществу.

Сегодня представления о частном и общем серьезно изменились. Дом, в котором я в данный момент нахожусь в Нью-Йорке, хоть и не викторианский, но тихий и очень частный, именно мой. Я нахожусь в своем маленьком мире и не ощущаю себя связанным с людьми вокруг, хотя, возможно, они меня даже видят в окно. И вот я говорю с тобой по скайпу — я в Нью-Йорке, ты в Берлине, и мы обсуждаем Британию. Но, общаясь по скайпу, мы уже создаем публичное пространство. Я, сидя у себя дома, в личном пространстве, участвую тем не менее в публичном событии, даю интервью. Как только я оказываюсь дома, я сразу же пишу что-то в Фейсбуке или Твиттере, читаю любимых пользователей и пишу им комментарии, на которые они часто мне сразу отвечают. Дома я превращаюсь в публичную персону. Но, если я выйду на улицу, мой опыт будет уже не публичным, а абсолютно личным и приватным. Получается, что единственное место, где я чувствую себя в уединении в современном городе, — это улица. Там меня никто не видит, там я никого не знаю и меня не знают. И, если задуматься, это очень странная ситуация.

— В эссе, которое ты написал об опыте своей жизни в Японии, говорится о возможности пересматривать свое отношение к частному и коллективному и об архитектуре как области, в которой это может быть достигнуто. Как на тебя повлиял опыт жизни в Японии?

— Очень сильно. Я жил там в невероятном доме, который называется «Дом Мориямы»; он был построен по проекту Рюэ Нисидзавы, в то время бывшего моим боссом. Японский коллекционер господин Морияма унаследовал участок земли и обратился к Нисидзаве, потому что тот ранее построил здание, которое называется «Дом выходного дня» (фактически оно выглядит как коробка, стоящая на природе: у него нет окон, а двор находится внутри). Господин Морияма хотел, чтобы его дом был максимально уединенным местом, домом интроверта. Нисидзава, пообщавшись с Мориямой, осмотрел участок — и спроектировал такой дом. Он состоит из восьми или девяти зданий, которые просматриваются со всех сторон. Несущие стены представляют собой стальные пластины с изоляцией — в пять сантиметров толщиной. Там огромные окна, и в них можно легко увидеть Морияму. Дом в теории был построен только для него, но оказался насколько большим, что стал местом для целого сообщества. Я и группа людей из нашего офиса поселились в маленькой части дома. Одно мое окно выходило на маленькую улочку, другое — во внутренний дворик. Благодаря тонким стенам и окнам ты фактически оказывался связан с внутренним и внешним пространством настолько, что эта граница переставала иметь значение. Ты могла бы стоять на улице и быть частью моего личного пространства. Это история о том, что хороший архитектор лучше знает, что на самом деле нужно клиенту.

Этот опыт меня заинтересовал и впечатлил, я увлекся идеей, что если размывать границы между частным и коллективным, общим, то находишь себя по-новому связанным с людьми вокруг. Для меня достаточно тяжело иногда жить в Германии, да и вообще в Европе, потому что жизнь там — производная от жизни в замке, где ты хочешь, чтобы люди остались снаружи, а ты был внутри.

— Как бы ты изменил городскую среду Лондона, если бы у тебя появилась такая возможность?

— Самым простым образом. Лондон очень богат, красив и чист, городской транспорт исправно работает, но иногда ты идешь по городу, и складывается ощущение, что тут нет жизни. В Лондоне инвесторы скупают целые кварталы, в которых потом никто не живет. Люди покупают все больше и больше личного пространства и не пользуются им, выселяя тех, кто мог бы и хотел бы там жить. Плотность населения больше не соответствует городской среде. Поэтому как минимум во всех городских домах должны жить люди.

Кроме того, я бы попробовал переосмыслить город, вообще ограничив в нем объем частного пространства и расширив пространство коллективного, чтобы появилось больше связей, общения, отношений, публичных пространств, где люди знакомятся и встречаются друг с другом. Людям нужны места, где они могут остаться одни, но я бы их тоже постарался сделать более публичными. Например, на городских улицах я бы поставил множество скамеек.

Понравился материал? Помоги сайту!