«Че ты, падла, к нам полез?»

Егор Путилов встретился в Стокгольме со шведским активистом Greenpeace, проведшим в российской тюрьме 3 месяца по делу Arctic Sunrise, сыном советского диссидента Дмитрием Литвиновым.

— Попасть в тюрьму с ее уголовными иерархиями, «опущенными», насилием и прочим инфернальным ужасом низовой России — это одна из самых страшных вещей для российской интеллигенции. Вы же по сути иностранец, большую часть сознательной жизни проживший за пределами РФ. Как прошло для вас встраивание в эту русскую тюремную жизнь?

— Когда мы приехали в мурманский СИЗО, нас вывели из автозака и я увидел все это разом — старое здание, серое небо, решетки везде и человек в ослепительно голубом камуфляже, который спокойно так, по-хозяйски говорит: «Теперь это ваш дом», — первое ощущение было: наконец-то я это все увижу сам! Я же с детства слышал о российской тюрьме, провел ранние годы в ссылке, все окружение — диссиденты (прадед Дмитрия боролся с царским режимом, был наркомом иностранных дел в 30-е годы, дед сидел при Сталине, отец был в ссылке за участие в акции диссидентов против ввода советских войск в Чехословакию в 1968 году. — Ред.). Но эта эйфория быстро прошла, когда я понял, что я здесь надолго. Там вообще постоянно были эмоциональные горки — вверх-вниз.

Я больше всего боялся двух вещей — что камеры будут переполнены и что там будет эта параша в центре камеры стоять. Но меня привели в 4-местную камеру, где два парня сидели. Там был нормальный закрытый туалет. Я, как и все, наверное, тоже читал эти книжки, что положено делать в камере: зашел, кинул вещи на шконку и представляюсь — я Литвинов Дмитрий Павлович, статья 227 часть 3. Они смотрят на меня испуганно — статью 228 знаем, 229 знаем, а что такое 227? Я говорю — пиратство. Саша — он за тяжкие телесные сидел — к окну кинулся и кричит: «У нас гринписовец!» Меня потом так и прозвали — Димон-пират.

— Но были, наверное, и общие камеры?

— Да, конечно. Были и общие, и перенаселенные. Нас не сажали в общие. К нам было все-таки определенное привилегированное отношение со стороны властей. Уже в Петербурге перед самым освобождением нас привезли в свежепокрашенные камеры, где были специально подобранные некурящие и англоговорящие заключенные. Ну, а в Мурманске это просто обычный СИЗО был с чуть лучшими условиями.

— Что за люди сидели с вами в Мурманске?

— Из самых разных слоев общества. В тюрьме важно не то, кем ты был и что делал на свободе, а как ты себя ведешь в заключении. Мне вообще кажется, что общество в тюрьме гуманнее и устроено логичнее общества на свободе. В СИЗО все строится на солидарности. Основа жизни там — это «дорога», система веревок для передачи сообщений — «маляв». Веревки перекидываются через окна по внешней стене из камеры в камеру, поэтому необходимо участие каждой камеры в этом. И это очень важно — иметь независимый источник информации. Сообщения, получаемые через «дорогу», делятся на персональные «малявы» и «курсовые» (от словосочетания «держать в курсе»), обращенные ко всему населению тюрьмы. Так, первая «курсовая», которую мы получили от смотрящих, была адресована именно гринписовцам и начиналась со слов «Добро пожаловать». Ну и там были правила общежития, например, что насилие арестантов по отношению друг к другу неприемлемо, грубое обращение неприемлемо и т.д. Вообще правильный тон был очень важен. Сами курсовые были составлены вроде бы блатным языком, но при этом весьма витиевато и с вежливыми формами, например, одна начиналась так: «Надеюсь, что эта малява застанет вас в добром здравии. Часик в радость всем порядочным». Я так толком и не научился пользоваться этим языком...

Я больше всего боялся двух вещей — что камеры будут переполнены и что там будет эта параша в центре камеры стоять.

— Возникали какие-то конфликты с другими заключенными?

— Мне вот такой случай запомнился. Каждый день есть право на часовую прогулку в тюремном дворике, а дворик разделен на несколько маленьких квадратов, поэтому, когда мы выходили, я сразу кричал: «Sunrise!» — и мы начинали с коллегами перекрикиваться через стенки. Одновременно другие арестанты пытались кричать на русском. Мы кричим на английском, они — на русском. Никому ничего не слышно, и один из них раздраженно начинает материться. Я его спрашиваю: «Это кто?» — а он мне в ответ: «Ты кто?» Это вообще нарушение этикета — я первый спросил, поэтому он должен ответить.

— А вы это как узнали?

— Да там это быстро само собой как-то понимаешь, как это работает. Ну ладно, я ему отвечаю: Димон-пират, 423 (это номер камеры). А он начинает матом меня, дыркой называть и так далее — ну совсем уже непозволительные вещи. И тут из другого дворика раздается: «Ты как с арестантом разговариваешь? Димон, пиши ему предъяву в камеру такую-то вечером». Это смотрящие вмешались. Я говорю, мол, да ладно, ничего страшного, мы сами все решим. «Нет, — говорят, — пиши, у нас так положено». Этот заключенный потом на перевозке через моего сокамерника Сашку чуть ли не на коленях прощения просил.

«Ауе» в тюрьме — это клич, который охрана очень не любит (расшифровка — арестантское уголовное единство. — Ред.). Это может быть как призыв к бунту, так и просто обозначение этой вот арестантской общности. И вот тогда, в этом дворике, я впервые почувствовал себя по-настоящему частью этого сообщества.

— Существует ли до сих пор эта тюремная иерархия?

— Ну да, есть котловые хаты, где смотрящие сидят. Они привилегированные, поскольку у нас была «черная» тюрьма. Есть хаты для стукачей («шерсть»), отдельные хаты для «петухов», отдельные — для бывших сотрудников правоохранительных органов. Ну и основная масса — просто «люди», большинство первоходы. Смотрящие по сути решают, кому в каких камерах сидеть.

— А как же администрация?

— Ну а что администрация? Им же не нужно убийство в камере, поэтому они переводят куда надо.

— Насколько я понимаю, именно такой исход акции стал для вас шоком. Когда она уже подходила к концу, вы, наверное, мысленно были в Стокгольме со своей семьей, строили планы — и вдруг оказались в мурманском СИЗО с неясными перспективами…

— Да, конечно. На самом деле, когда судно пришло в Мурманск, нам сказали пограничники на вопрос, какие вещи с собой брать на берег, что это ненадолго, три-четыре часа максимум. У нас была одна активистка, у которой удалена щитовидка, ей необходимо постоянно пить лекарства. Ей посоветовали на всякий случай взять максимум на сутки таблеток. И мы как-то все были убеждены, что нас опросят, подержат пару часов и отпустят. Но потом я прикинул — это пятница, то есть, вполне возможно, мы там до понедельника задержимся, и решил собрать вещей по максимуму. Еще думал, что буду глупо смотреться — едем на пару часов, а я с сумищей. Потом оказалось, что я очень правильно поступил. Ну и вот, мы приехали, и нас начали водить по кабинетам, и эти взрослые люди в костюмах стали нам говорить: мы вас подержим пару дней в СИЗО, а потом будем продлевать срок на два месяца, чтобы судить за пиратство — а это от 10 до 15 лет тюрьмы. Вот когда я понял, что эти люди не шутят, у меня начал кулак в животе завязываться. Он так и не развязался, пока нас не выпустили. Мне-то еще было нормально относительно, а вот для моих коллег, большинство из которых были совсем молодые, не были в России и не собирались туда, это было, конечно, шоком.

«Надеюсь, что эта малява застанет вас в добром здравии. Часик в радость всем порядочным».

Адвокаты нам говорили ничего не подписывать и не давать показаний, а я пытался у следователя выяснить, что именно нам вменяют. И он, Александр Александрович его звали, мне кричит: «Вы будете давать показания??» Я говорю, что я должен вначале понять, в чем именно меня обвиняют. Он кричит в ответ: «Давай показания или молчи!»

— Как проходили допросы?

— Допросов было очень мало. Самой мучительной частью были переезды на них: всех сажали в эти автозаки, в узкие железные стаканы, где не пошевелиться было. И могли так три часа ездить. В нашем опыте это было самое близкое к понятию «пытка». А когда приезжали, все было вежливо. Долго проходили формальности, зачитывали права, а потом уже наступало время ехать назад. То есть не было ощущения, что они на самом деле заинтересованы что-то узнать. Однажды я говорю этому Александру Александровичу: давайте без протокола, вот я понятно, но вот есть у нас девочка из Аргентины, Камилла. Она вообще первый раз в жизни выехала, матросом поработать. Ну какой из нее пират? Вы сами в это верите? Он спрашивает: «Я, по-вашему, адекватный человек?» Я отвечаю: да, вполне. «Ну вот вам и ответ». «Ну так а зачем вы в этом участвуете?» — продолжаю я. «Мы просто пешки...»

— А какие вопросы запомнились?

— Ну вот, например, спрашивали: «Расскажите, каким образом вы планировали вооруженный захват платформы организованной группой по предварительному сговору в ночное время». Но мы отказывались от дачи показаний на основании статьи 51 Конституции РФ.

— Оказывалось какое-то давление?

— Да, особенно на меня почему-то. Один раз меня вывели из камеры и привели в другую. Там были стол, стулья и портрет Путина на стене. Ну и два эфэсбэшника. Я не знаю, кто они на самом деле. Они представились: «Мы — компетентные органы». Я им: «В чем состоит ваша компетентность?» А они: «Ты че, не понял, что ли?» Потом начали предлагать поговорить без протокола, мол, почему я показания не даю. Что стоит мне ответить на несколько вопросов, и условия мои в тюрьме сильно улучшатся. «Меня вполне устраивают условия», — ответил я им. Это была ошибка. На следующий день в камере — шмон, у меня в карманах нашли черновики писем семье на английском и забрали — переведем, вернем. Ну, естественно, никто ничего не вернул. Я начал жаловаться, и меня отправили в карцер на трое суток — за попытку отправить сообщения в обход установленного порядка.

«Как все-таки история несправедлива к гестапо!»

А карцер — это очень неприятная штука. Это как если тебя запирают в туалете, и ты там сидишь. Там есть унитаз и кровать, которую днем приковывают на замок к стенке. И вот ходишь там от стенки к стенке, считаешь до 300, ставишь черточку. 12 черточек — час. На второй день меня вызывают к начальнику СИЗО Попову. Это совершенно сумасшедший тип, кстати. Первые его слова: «Ну че, Димон, ты “Фауста” Гете читал?» А дальше его целый час несет — причем кидает от того, как он уважает моих родственников, до «че ты, падла, к нам полез?». Самое запомнившееся его выражение: «Как все-таки история несправедлива к гестапо!» Когда это говорит начальник СИЗО, имеющий над тобой почти беспредельную власть, эти слова звучат особенно весомо. И вот спустя час меня ведут назад в карцер. Я только успел выдохнуть и расслабиться, как меня снова к нему вызывают. И еще на час. В конце концов он спрашивает: «Ну что, перевести тебя из карцера?» «Ну давайте», — говорю. «На, подпиши, что претензий не имеешь и признаешь вину. А число мы вчерашнее поставим». Этого человека я реально боялся, поэтому без вопросов все подписал. Он меня вообще часто вызывал на такие разговоры — как-то я ему приглянулся. Ну или наоборот.

— А отказаться можно было от этого и попросить увести назад в камеру?

— Ну, попробовать, конечно, можно было, но вот что будет потом... И вот после карцера иду я на встречу с адвокатом, а в коридоре те два эфэсбэшника как бы случайно идут: «А это у нас кто? Литвинов? Ну-ка пойдем с нами». И вместо адвоката я попадаю к ним. Уже другая камера, но Путин на стене все так же висит. Тут уже все жестко было: «Ну че, сука, жаловаться будешь? Ты у нас 10 лет в карцере будешь сидеть!» Я потом писал в Следственный комитет жалобу с просьбой оградить меня от визитов непонятных людей. СК ответил, что не знает, кто они.

— Вы — гражданин Швеции и США. Как вы оцениваете работу консульств по вытаскиванию вас из тюрьмы?

— Они много помогали, да. Но вытаскивать — это не их задача, это скорее задача МИДов.

— В России сложилось впечатление, что не было какой-то консолидированной жесткой позиции Запада, которая позволила бы все это прекратить еще в начале.

— Позиция на самом деле была. Очень активно выступали Нидерланды — и на юридическом уровне, через Международный трибунал по морскому праву, и на политическом. Меркель напрямую звонила Путину по этому поводу, хотя немецких граждан среди арестованных активистов не было. Бразилия даже приостановила переговоры по поставке военной техники из России до разрешения этой ситуации.

— Почему молчали США?

— Мне кажется, что публичное озвучивание их позиции было бы контрпродуктивным. Это бы просто помогло российской пропаганде в ее усилиях убедить россиян, что мы — американские агенты и за всем стоит Америка. На самом деле было серьезное давление на Путина по этому поводу. Я через швейцарцев узнал, что если бы нас не отпустили до конца года, то тогда предлагались уже более жесткие меры. По большому счету ведь вся эта история была рассчитана исключительно на внутреннего потребителя в России.

— Да, скандал получился изрядный. Кто, по-вашему, решал вопрос об аресте группы и жестком варианте реагирования со стороны силовых структур?

— Я точно этого не могу сказать, но доходили слухи, что решение принималось на самом верху — на совещании Путина с Миллером и директором ФСБ.

Когда судья имеет уже напечатанное решение еще до начала заседания — ну, это нечто.

— Вернетесь ли вы в Россию в будущем и в каком качестве?

— В этот раз я в РФ и не ехал — меня туда насильно привезли (смеется). Вот тут мне даже миграционная служба прислала постановление об отказе в возбуждении административного дела по факту незаконного пересечения границы РФ. То есть вот смотрите — нас сначала похитили в международных водах, насильно вывезли в РФ, а потом великодушно простили за то, что мы нарушили границу! Но вообще меня туда вряд ли пустят сейчас. Амнистию нам дали, но это же полная лажа, это просто амнистия по составу хулиганства. На самом деле следствие продолжается, то есть они могут предъявить новые обвинения — в терроризме, бандитизме, черной магии — и теоретически объявить в розыск через Интерпол. Я не знаю, в чем там еще могут обвинить. Но если пустят, то, конечно, там еще много чего есть делать в смысле экологии.

— Планируются ли какие-то новые акции против «Приразломной»?

— Не могу это исключать.

— Вы часто бываете в России, при этом выросли и сформировались на Западе. На ваш взгляд человека со стороны — что изменилось в России за последние годы?

— За эти годы я вижу большое ожесточение в обществе и ожесточение власти. В каком направлении это будет развиваться — мне сложно сказать, я не эксперт. Мне хочется надеяться, что ситуация вернется к большей терпимости людей друг к другу. И меня все-таки поразил уровень отсутствия правосудия в России: когда судья имеет уже напечатанное решение еще до начала заседания — ну, это нечто.

— Каким было ваше последнее впечатление от РФ?

— Когда мы уже пересекали границу России с Финляндией, нам нужно было предъявить бумаги на выезд пограничникам. И вот эта женщина читает наши бумаги, постановления, где вся история описана. Долго читает, хмурится. А потом говорит: «Вам не надо гордиться тем, что вы сделали. Что вы в Америке этого не делаете?» Я ей отвечаю: «Мы делаем». «Ну вот и едьте туда! Чего вы все к нам едете?» — злобно бросает на прощание. Потом была уже финская граница. Там, конечно, был намного более радушный прием.

Понравился материал? Помоги сайту!