Почему нам до сих пор не нравится капитализм?

Текст представляет собой выступление Алексея Цветкова на открытии фестиваля «Горизонталь» 25 августа 2018 года.

Здравствуйте, сегодняшняя наша тема — «Почему нам до сих пор не нравится капитализм?», и давайте начнем вот с чего: кому из вас, как и мне, тоже не нравится капитализм? Пусть эти люди поднимут руки! (Руки поднимают почти все в зале.) Приятно, когда перед тобой столько единомышленников, сразу ощущение такой радостной солидарности.

Когда мы планировали эту дискуссию и я предложил именно такую формулировку темы — «Почему нам до сих пор не нравится капитализм?», мне она представлялась остроумной. Вот это «до сих пор» предполагает, что многие как-то все же согласились на капитализм, на это у всех было почти тридцать постсоветских лет, а мы проявляем некое ослиное упрямство, несколько старомодное, может быть. Возможно, дело просто в недостатке нашей адаптации к этой системе.

С другой стороны, я имел в виду, что те, кому не нравится капитализм, много раз за последние сто лет пытались чем-то заменить его, создать нечто альтернативное и посткапиталистическое, но результаты, как все мы знаем, весьма спорные, в целом из этого мало что получилось. Советский проект, как и маоистский Китай, не справился с исторической конкуренцией, и даже Куба недавно переписала текст своей конституции в более умеренных выражениях. Поэтому в заданном вопросе, конечно, присутствует некоторая самоирония.

Задав этот вопрос, я начал концентрироваться на всех частях получившейся фразы и пытаться понять их по отдельности. И всем, поднявшим сейчас руки, советую попробовать уточнить слова, из которых эта фраза состоит. У меня так часто бывает, что я сначала что-нибудь скажу и только потом начинаю думать над сказанным.

Тут неизбежны вопросы ко всем словам. Ну, во-первых, — а что вообще такое «капитализм»? Может быть, это просто такое общество, где слишком много значения придается деньгам, которые к тому же не вполне понятно что измеряют и не вполне понятно распределяются? Или капитализм — это, в первую очередь, товарно-фетишистское общество, где мы вынуждены — ибо так выстроены конвенциональные отношения между нами — любую вещь воспринимать сначала как товар, у которого есть рыночный обменный курс, и только потом уже мы оцениваем непосредственную полезность для нас этой вещи? Сам глагол «оцениваем» отсылает нас в данном случае к «цене» или к «ценности»? Или же капитализм — это, прежде всего, пресловутое «общество потребления», где горизонт мечты каждого сведен к определенному уровню потребления услуг, о которых данный человек мечтает?

Тут я оговорюсь, что в точном смысле слова капитализм вряд ли можно назвать «обществом потребления» хотя бы потому, что стимулом и целью любой деятельности при капитализме является именно получение прибыли, а не потребление как таковое. Экономика, ориентированная на потребление, на удовлетворение потребностей всех людей, — это как раз социалистическая модель; другой вопрос, насколько она реализуема в конкретных условиях. Конечно, во второй половине XX века термин «общество потребления» стал означать вполне конкретную ситуацию — общество статусного потребления, в котором иерархия, ваш уровень в социальной пирамиде, демонстрируется другим с помощью атрибутов потребления, пришедших на смену прежним сословным признакам традиционного общества. В позднем капитализме распознавание «свой/чужой» происходит через наглядную потребительскую общность или разницу, поэтому столь важным становится бренд и столь драматичной — подделка бренда.

Но вернемся к определениям капитализма. Может быть, это цивилизация, в которой любое производство, от стихов до кирпичей, подчинено рыночному обмену? Или, может быть, это общество, главным двигателем которого является самовозрастающая стоимость? То есть стоимость постоянно увеличивает саму себя при помощи наемного труда — вкладываем в дело доллар, получаем два на выходе, — и этот непрерывный рост капитала приводит в движение все остальное.

Стоит подумать, что именно мы понимаем под капитализмом. Какова его самая характерная, базовая, корневая черта? Вильгельм Райх, один из учеников Фрейда, считал, например, что капитализм — это, прежде всего, общество анальной фиксации, патологического желания накапливать и что-то внутри себя удерживать. Когда в 1994 году я делал свой транспарант «Капитализм — дерьмо!», то думал именно об этом.

Теперь давайте проясним, что значит «не нравится». Означает ли это, что мы считаем, что капитализм кончится на нашем с вами веку? И что мы как-то можем способствовать этому финалу и превращению капитализма в какой-то иной тип общества? И во что тогда, по-нашему, он должен превратиться?

Или же «не нравится» означает, что мы просто претендуем на некоторую относительную автономию? На то, что мы создадим в каком-то своем кругу, в каких-то локальных сообществах некие иные отношения, не равные рыночным? Самый простой пример тут, конечно, — это семья. Внутри большинства семей рыночные отношения обычно сведены к минимуму. Шире говоря, это могут быть субкультуры, коммуны, сквоты, которые находятся на территории системы, но внутри них все не так.

Или, может быть, капитализм просто не нравится нам, пока мы недостаточно высоко стоим на его лестнице потребления, и, возможно, тогда мы занимаемся полуосознанным шантажом? Мы как бы говорим этой системе: я буду отрицать тебя, пока ты не предложишь мне заметно больше, чем я могу получить сейчас; я стою дороже, чем ты мне предлагаешь, чтобы рассчитывать на мою лояльность, предложи больше. Если это так, то чем выше социальный статус и годовой доход антикапиталиста, тем выше должна быть наша оценка качества его антикапитализма. Но, даже если кому-то из нас удастся успешно шантажировать систему таким способом, с учетом постоянной возгонки аппетитов в потребительском обществе в системе всегда будет сохраняться заметное число недовольных, уверенных в том, что они стоят дороже, чем им предлагают. Это вечный ресурс недовольства, и единственным средством его амортизации может быть разве что христианская религия, призывающая нас довольствоваться тем, что нам предложено, потому что Богу, действующему в данном случае через рынок, виднее, у кого и сколько должно быть.

Или, может быть, нам просто нравится сама эта энергия отрицания, этот нигилистический кайф протеста, такая реактивная форма удовольствия, построенная на отталкивании от системы? «Не нравится» — это то, что нас мобилизует, приводит в движение, оживляет. И тогда нам не нужно от системы ничего, кроме ее воспроизводства, нам очень нужен капитализм как антипод, мы от него зависимы, как от необходимого противника.

Третий вопрос: кому это «нам»? Лично нам, отдельным людям? Или же мы в этой фразе подразумеваем некоторую общность людей? И что это за общность тогда? Где ее границы? «Нам» — это какой-то конкретной субкультуре, автономной зоне, некоему «бойцовскому клубу»? Или «нам» означает «политически левым»? Или «нам» — это всем трудящимся, которых капитализм неизбежно эксплуатирует? Или «нам» как разочарованным потребителям, которые не могут найти на рынке то, что дало бы им необходимые эмоции? Кто такие эти «мы»?

Ну и, наконец, почему «до сих пор»? Значит ли это, что мы упрямо исповедуем некую старомодную утопию, которая всем остальным давно надоела и выглядит бесполезной банальностью, или же нам просто нравится эта роль дерзких критиков, которые троллят систему и любят себя в этой роли?

Если мы подумаем над всем этим и дадим свои ответы, то мы гораздо лучше поймем самих себя, отчетливее увидим себя, прежде всего, в политическом смысле.

А теперь я попытаюсь сам ответить на свой вопрос «Почему нам до сих пор не нравится капитализм?» Я не стану тут ничего говорить от себя лично, потому что никакой оригинальной, авторской претензии к капитализму у меня нет. Меня здесь вполне устраивает главная проблема, главное противоречие этой системы, которое было сформулировано еще классическими марксистами. Это противоречие между общим, коллективным, характером нашего труда и частным, персональным, способом присвоения результатов этого труда. Ну то есть если совсем просто — люди создают все ресурсы своего развития вместе, хотя бы потому, что существует общий архив знаний и навыков, но доступ к этим ресурсам имеют в итоге единицы. Доступ строго регламентирован через сам институт частной собственности на средства производства.

Это базовый антагонизм: коллективный характер труда и частный способ присвоения результатов этого труда. Согласитесь, что это не просто, а очень просто звучит, но из этой первичной базовой претензии, которую я разделяю, вырастает и следует вся сложная критика системы в марксистской традиции, вся критика иррациональности капитализма, критика отчуждения, критика спектакулярности — все это вариации одной проблемы. Эта проблема, кстати, определяет и характер самого труда при капитализме: почему люди, собранные в конкретном офисе или на конкретном заводе, заняты именно этим? Наверное, они делали бы что-то совсем другое, если бы доступ к результатам был таким же общим, как и сам труд. То есть феномен бессмысленной или даже вредной для общества, но выгодной нанимателю работы следует отсюда же.

На этом я мог бы и остановиться, но у меня есть еще несколько минут, и я скажу о том, что за 150 лет развития марксистской мысли, конечно, конкретные формы этой вышеназванной претензии менялись, уточнялись и дополнялись вместе с капитализмом. В марксизме возникли такие приставки, как «пост-» и «нео-», я их не очень люблю и стараюсь реже употреблять, потому что базовая претензия остается прежней, из нее можно выводить что угодно — вплоть до критики нынешней пенсионной реформы в России, критики копирайта в интернете и т.д.

Я хотел бы назвать два-три важнейших поворота этой темы в истории левой мысли. Один — это марксистский психоанализ, идущий от Вильгельма Райха, уже упомянутого мной, плюс Франкфуртская школа, а сейчас этим занимается Славой Жижек. Основной вопрос тут — как наше базовое противоречие проявляется не между людьми, в их отношениях, но внутри людей, в их психической жизни? Почему люди могут испытывать наслаждение от самопродажи? Почему они могут испытывать восторг от собственного отчуждения?

Другой поворот — это экологический марксизм Андре Горца, который фактически придумал «зеленых» примерно сорок лет назад. Главный вопрос здесь — почему экономика, запрограммированная на прибыль, работает против нашего общего интереса и против жизни как таковой? Британский футуролог Пол Мейсон сейчас продолжает эту линию, обещая нам новый, экологический, способ производства.

И даже такие богемные версии марксизма, как ситуационизм Ги Дебора с его концепцией «спектакля» как наглядной формы отчуждения, вся культурная критика дизайна сознания у левых, от Теодора Адорно до Бенджамина Бухло, восходят к названному мной базовому противоречию.

Или такие современные марксистские авторы, как Антонио Негри и Паоло Вирно, которые любую коммуникацию между нами, включая наше общение в сетях, рассматривают уже как коллективный труд, приносящий прибыль капиталистической элите. Само представление о труде в такой оптике максимально расширяется, но его базовое противоречие сохраняется.

И вот тут я задаю себе финальный на сегодня вопрос: может ли это противоречие перестать быть актуальным? Может ли оно быть снято и если да, то при каких условиях? Дальше я буду говорить предельно осторожно, потому что это не более чем одна из версий будущего.

Вероятно, противоречие может быть снято через тотальную автоматизацию труда и введение безусловного базового дохода. Уже сейчас нам не нужен ни живой водитель, ни живой бухгалтер, ни живой кассир в магазине, и даже попсовые хиты современная программа пишет на вполне среднем уровне. И если мы себе представим такую тотальную автоматизацию труда и базовый доход для всех, то мы снова упремся в основное противоречие капитализма. Если мы автоматизировали труд, потому что так было выгоднее с точки зрения рынка, то мы получили миллионы безработных. Если мы даем им теперь деньги просто так, чтобы стимулировать их покупательную способность и примирить их с системой, то зачем нам тогда вообще деньги? Они ведь больше ничего не выражают, не являются даже платой за работу. Так рыночная экономика упирается в собственный предел и получает шанс перестать быть товарной. Смысл базового дохода — в самой возможности не продавать себя на рынке труда, все немножко становятся буржуазией, все немножко в доле, и в этой ситуации сам смысл сохранения прежних буржуазных отношений исчезает. То есть на определенном этапе развития системы наш общий труд становится внешним для большинства из нас, автоматизированным, оставляя нам более творческую, игровую, осмысленную часть работы, не требующую от нас массового найма и самопродажи.

В таком сценарии сохранение массового наемного труда чем дальше, тем больше превращается в чисто дисциплинарную политическую практику, в которой больше нет экономического смысла, зато сохраняется прежняя иерархия классов, социальная лестница неравного доступа. То есть массовый наемный труд теперь уже политически, а не экономически мотивирован в таком варианте будущего. Понятно, что сторонники сохранения капитализма и своих привилегий в нем будут, сколько смогут, тормозить этот процесс тотальной автоматизации и введения базового дохода по чисто политическим соображениям, но так бывает всегда в истории. Любая система сохраняет себя столько, сколько может.

Если кому-то интересны конкретные аргументы в пользу базового дохода, все они собраны в недавно переведенной на русский книге Рутгера Брегмана «Утопия для реалистов». А весь политический пафос этого проекта отлично выражен в книге «Посткапитализм и мир без работы» Ника Срничека и Алекса Уильямса, изданной издательством Verso пару лет назад.

Но это все же чисто теоретическое, футурологическое построение, хотя и весьма популярное среди нынешних левых, многим из которых кажется, что именно так будет выглядеть главный социальный конфликт XXI века. Будет ли это так, никто не знает, и в некотором смысле как именно оно будет, зависит от каждого из нас, от наших политических способностей. А пока мы с вами остаемся в классовой системе капитализма, ее базовое противоречие сохраняется, и мы сталкиваемся с ним каждый день. На этом у меня все, и я перестаю мучить вас марксистской политэкономией.

Понравился материал? Помоги сайту!