Дмитрий Динзе: «Начинает работать большой ментовский разум»

Теперь адвокат Дмитрий Динзе защищает тех, кого, по его мнению, несправедливо обвиняют в терроризме и экстремизме. Несколько лет назад он вел дела художника Павленского, а еще раньше добился прекращения уголовного дела в отношении арт-группы «Война». Но начинал адвокат карьеру, работая с наркоманами, ВИЧ-инфицированными, беспризорниками и проститутками. Динзе рассказал Елизавете Михальченко о принципах своей работы и выборе подзащитных.

— Известно, что еще во время учебы в академии МВД вы начали увлекаться современным искусством. Вы общались тогда с художниками? Вы были причастны к художественной среде?

— Я никогда не шел в искусство, но году в 1994-м я читал все подряд, в том числе и про современное искусство. В первую очередь, мне было интересно тогда изменение сознания людей. В 18 лет я начал очень плотно заниматься юридической психологией, но на эту тему попадалось не так много книг. Это сейчас можно войти в магазин и набрать (в поиске. — Ред.): психология муниципального служащего, психология следователя. А тогда было именно много книг по психологии искусства. Авторы больше его критиковали, говорили, что если человек скатился до современного искусства, то в его голове хаос. Я читал рецензии на какие-то акции, и меня это интересовало с точки зрения девиантного поведения.

— Недавно художники из Петербурга подали заявление в ЕСПЧ с просьбой разобраться в ущемлении их прав. В частности, за перформанс «Исчезающая конституция», где плакат с конституцией в золотой раме проезжал через шредер, художника Тимура Расулова привлекли к административной ответственности. Перформанс расценили как пикет. Существует ли точно определенная грань для следствия между художественной акцией и политической — например, пикетом?

— Искусство ушло намного дальше, чем теория права и права человека. В суде с произведением художника имеют дело люди, которые работают на земле, — сотрудники правоохранительных органов. Их сознание и мышление зашорены. Перед тем как квалифицировать деяние, они просто чувствуют, что какое-то правонарушение есть. Я могу описать это на своем опыте (Динзе работал следователем до того, как занялся адвокатурой. — Ред.). Когда мы выходили в патрульно-постовую службу, я подходил к кому-то, потому что у меня было ощущение, что совершается какое-то неправомерное действие. Я пока не знаю, как его квалифицировать, веду человека в отдел, где с ним работают более профессиональные люди. Если им не под силу эти действия квалифицировать, в силу вступает телефонное право: начинают обзванивать лиц, которые больше знают, — начинает работать большой ментовский разум. Каждый накидывает на вентилятор, так скажем, свою идею.

Так было, например, с поджогом двери Павленским. Они начинают думать: он совершил хулиганство, там же был бензин! Нет, ну хулиганство — все-таки немножко не то. Хорошо, еще давайте подумаем. О, а дверь там сделали в бородатом году, и делал ее архитектор, у которого есть объекты, приравненные к культурным ценностям. Так и родилось обвинение по статье «Порча культурных ценностей», хотя не было доказано, что эта дверь культурную ценность имела. Все крутилось вокруг культурного слоя, который был забит современными досками. При том что до него огонь не добрался. Этот идиотизм потом разбирает суд, все сидят, надувают щеки, а мы наблюдаем за этим со стороны, понимая всю абсурдность такого разбирательства.

— Так же все обстояло и с перформансом Расулова?

— Да, случай с «Конституцией» аналогичен. Здесь начали подбирать объективные признаки, которые подходили бы хоть под какую-то квалификацию. Митинга не было, каких-то идей никто не выдвигал. В таких случаях всегда идут по проторенной дороге. На что похожа эта картина? На плакат. А разорванная конституция умаляет достоинства права. Соответственно, все это вместе напоминает пикет.

Что касается обращения художников в ЕСПЧ, сейчас туда не обращается только ленивый. Говорят, что на Западе адвокаты достаточно продвинутые. А я вот от Павленского слышал, что в Париже он своему адвокату объяснял, как работать с художниками, как вести защиту, — она не понимала, потому что она тоже зашорена корпоративными стандартами и, скажем, для нее вводить искусство в право непредставимо.

Многие художники пытаются решить проблему отношений художника и права, запущенную Павленским. Но я не думаю, что даже ЕСПЧ сможет оценить эту тему, потому что они тоже смотрят с правовых позиций, а здесь нужно оценивать ситуацию с позиций творчески-правовых. Должен быть научный работник, который разобрался бы, как искусство могло бы скреститься с правом и с юридическими процедурами и как это вообще назвать: искусство и право, или искусство в праве, или право на искусство.

А в этой системе тебе говорят: здесь ты спишь, здесь ешь, этого сажаешь. Я, когда был молодой и начинал работать в системе, не понимал еще, как это устроено, а когда начал понимать, мне стало противно.

— Для экспертизы ваших дел когда-нибудь привлекались искусствоведы?

— У нас было только одно искусствоведческое исследование, как раз по двери Павленского. Они говорили про «культурную ценность», а мы говорили: «Какая культурная ценность, если за этими дверями убили кучу людей». Прокурор сидит и не особо понимает, что принес адвокат. Может ли дверь, за которой пытали и убивали, быть исторической ценностью? Или ее можно считать памятником жертвам? Но здание ФСБ никогда не считалось памятником жертвам репрессий.

Приговор должен выноситься как результат исследования. А правосудие у нас конвейерное. Да, оно где-то принимает и оправдательные решения, и решения в твою пользу, но только тогда, когда есть очевидные вещи. Но если появляются неочевидные, где надо почитать, подумать, это никому не интересно. Нейронные пути уже заполнились, и твои синапсы думают уже определенным образом. Это же надо почитать книги, поговорить с умными людьми и прийти к какому-то консенсусу с идеей, которую тебе доносит защита.

— Вы занимаетесь в том числе делами, никак не связанными с искусством, а именно — обвинениями в экстремизме. В 2011 году вы говорили, что вас больше интересуют случаи, которые «шиты белыми нитками». Сейчас, когда в таких делах появились пытки и голодовки, не стало труднее эти нитки «разрывать»?

— Жестче стало с определенными делами. Раньше на первый план выходили в основном управление по противодействию экстремизму и Следственный комитет, сейчас делами, связанными с экстремизмом, в основном рулит ФСБ. Потихонечку все экстремистские статьи стали перерастать в террористические. ФСБ почувствовала свою силу, пошло закручивание гаек — это называется правовая конъюнктура. Облекать в форму экстремизма зародыши свободы — это слабенько. Ну, посидят они три года, а потом выйдут, обозлятся и уйдут в подполье… А вот у террористов сроки от пяти до десяти-двадцати лет. Террористы — они как прокаженные. В Уголовном кодексе для них вообще все запрещено. Для них собираются ввести спецколонию. К ним скотское отношение — это не люди в системе ФСИН. Спецучет, спецбарак… Пока ты будешь сидеть, ты успеешь заболеть туберкулезом. А как выйдешь, за тобой еще и установят надзор.

— Вы защищали семью, которую обвинили в экстремизме за паблики АУЕ. Как идет это дело?

— Должен был защищать, но следователь из этого дела меня выкинул. Он убедил моего потенциального подзащитного, что такой адвокат ему не нужен. Клиент отказался: он оказался слабым, начал сотрудничать с ФСБ. Всегда в делах, которые ведутся сотрудниками ФСБ, работают специальные адвокаты, имеющие так или иначе связи со следствием. Я не понимаю, зачем это надо: денег они за это не получают. Такое ощущение, что они этих идейных адвокатов где-то находят.

У нас такая же идиотская ситуация случилась по делу о взрыве в петербургском метро. Братья Азимовы, которых обвиняют в организации теракта, не смогли нам платить. Тогда им дали в Санкт-Петербурге адвокатов по назначению. Мы нарыли этих адвокатов, пишем: «Уважаемые, у нас есть материалы, хотим вам передать». Ничего не отвечают неделю. Опять пишем, они опять не отвечают. Через две недели написал адвокат: «Вы мне их как-нибудь пришлите, я посмотрю». Понятно, какой уровень защиты будет у этих людей. У подсудимых нет выбора. Такое постоянно происходит: на профессионального адвоката ты имеешь право, только если на это у тебя есть средства. Иногда, может, повезет, и достанется профессионал.

— Когда вам вообще последний раз приходилось срываться и браться за дело, которое не принесет дохода?

— Доход есть всегда, хотя бы минимальный. Есть дела, которые не покрывают затрат и трудовых вложений. Не особо доходное дело я веду в Калининграде: по организации террористического сообщества — группы «БАРС» («Балтийский авангард русского сопротивления»). Уже очень давно мне не платили, больше половины денег я проездил, но я не бросаю это дело и хочу довести его до логического конца. Людей обвиняют в создании террористического сообщества. Я считаю, что они ни в чем не виновны и обвиняют их незаконно. Причем террористические статьи родились полгода назад, до этого были экстремистские. Из них захотели сделать террористов и этим отяготили их положение в разы. Их пытаются склонить к признанию вины. Дадут 19 лет, хотя никакого насилия они не совершили. Может, за это время поменяется политический строй, и их выпустят раньше.

— А для вас играет роль политический оттенок дела?

— Нет, никакой роли вообще не играет.

— В свое время вы занимались делами совсем другого типа: защищали проституток, ВИЧ-инфицированных, наркоманов, бомжей…

— Я бы и сейчас стал их защищать, если бы за это платили. Это называется «социальная правозащита»: там как раз и занимаются такими людьми — бомжами, людьми, социально опустившимися, проститутками, которые стоят на улице, СПИД-больными, которые, как правило, наркоманы. Году в 2005-м я начинал работать с организацией «Гуманитарное действие», одной из старейших. Там в свое время не было юриста.

— Хотелось помогать?

— Я об этом не думал. Я пошел туда, потому что была системная юридическая работа, где мне ежемесячно платили деньги. Есть такой Саша Циханович, основатель «Гуманитарного действия», он заразил меня правозащитой и втянул потихонечку в эти проекты. Мне стало интересно помогать людям; так я начал работать в социальной правозащите и только потом ушел в уголовно-правовую.

— Чем вы конкретно занимались?

— Стояли автобусы, в которых раздавали шприцы наркоманам; там сидели психолог, врач и юрист. Приходит ВИЧ-больной, героиновый наркоман, приносит пакет с иглами, чтобы их не разбрасывать: вдруг дети найдут и заразятся. Говорит, что пришел к нам за новыми, чтобы не ходить по аптекам, куда ему опасно идти, потому что там в засадах сидят менты и подкидывают ему наркотики. Для безопасности он ходит в определенные места, где его никто не задержит. У меня была открытая линия — со мной наркоманы консультировались по отдельным правовым вопросам.

С проститутками тоже работали: им раздавали детское питание, одежду детскую, прокладки, на которые у них не было денег, оказывали психологическую и юридическую помощь. С такими людьми сложно работать: сегодня уличные девчонки тебе все рассказывают, завтра им уже не до этого. Они сами не хотят, чтобы их спасали. Все надеются на какое-то чудо, на гуманное отношение.

Еще у нас было помещение, куда приходили беспризорники: мы им давали деньги, вещи, оказывали правовую помощь, налаживали как-то коммуникацию с родителями. Дети шли к нам, потому что знали, что их не сдадут в правоохранительные органы или в интернаты. В приютах их должны отмыть, побрить, дать свежую одежду, поселить в палату и закрыть. К ним дети не шли. Потом, чтобы делать хоть какие-то показатели, интернаты обращались к нам сами. Мы даже программу с ними сделали, чтобы хоть как-то приводить к ним детей. Это закрылось, ушли фонды, люди распущены. Таких проектов было очень много по России. Это очень сложная и неприятная работа, которую сейчас пытаются запрещать.

— Почему?

— Ее почему-то приравняли к политической деятельности, которая влияет на имидж страны. Один раз на нас написала какая-то организация с православным уклоном. Это уже тогда началось, а сейчас только расцвело, потому что государство стало давать деньги тем, кто работает с «истинными ценностями». А тем, кто с грязью работает, оно деньги давать не хочет. Тогда все это финансировалось Фондом Сороса, европейскими организациями. Это же во всех странах так — есть социально опустившиеся люди, и есть люди, которые готовы с ними работать. Мой проект, кстати, был закрыт.

— А какой у вас был проект?

— «Защита права на здоровье в местах лишения свободы». Я проводил исследования и внедрял инновационные правовые технологии в области защиты права на здоровье. Три года мы работали очень плотно, выпустили брошюру о том, как защищать свое право, куда нужно идти, писать. Она потом очень хорошо расходилась по тюрьмам и по колониям. Но потом финансирование обрезали, государству это неинтересно.

— Почему вы взялись именно за эту проблему?

— Как проходит судебное заседание с наркоманом? Берут человека, который сидит три-пять лет на дозе, на героине или на синтетике. Его хватают, сажают в изолятор временного содержания, он там все признает. Ему же по часам надо употреблять наркотики, а ему не дают дозу. У него начинается абстинентный синдром: судья входит в зал судебного заседания, а человек лежит в клетке на лавке, и его трясет. Он ничего не понимает, у него текут слюни. У него что-то спрашивают, а он говорит: когда это все закончится, я не могу, мне плохо. Этого не было бы, будь у нас в системе врачи-наркологи при следственных изоляторах. Сейчас 70% нариков поступает в СИЗО. Они там переламываются на сухую — им никто помочь не может, и медикаменты им не дают, люди мучаются, это пытка. У человека же могут сердце отказать или почки, начаться проблемы с мозгами.

— И хоть что-то получилось сделать?

— Были конференции, мы ездили за границу, перенимали опыт. В социальной правозащите я понял только одно. Мой проект был направлен на системное исправление вещей, но фактически это всегда была точечная борьба: человек, его проблема, решение этой проблемы. Систематически эта проблема не решалась. Я добивался того, чтобы психолог работал, чтобы родственники что-то передали левыми путями, а врач все это проколол и прокапал. Но раз приносишь одному, считай, что нужно принести на десятерых — на всех. А в тюрьме не было ни стерильных салфеток, ни игл, ни перчаток. Но кто за это будет платить? Денег нет.

— А что в социальной правозащите сейчас?

— Сейчас осталось все то же самое. Ничего не поменялось.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!