Владимир Гельман: «Последствия режима становятся все более разрушительными для дальнейшего развития страны»

Владимир Гельман, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге, известный ученый, автор двух десятков книг, только что выпустил новую монографию «Авторитарная Россия. Бегство от свободы, или Почему у нас не приживается демократия».

Главный вопрос этой книги вынесен в ее название. С Гельманом о прочности и характере путинского правления, о судьбах демократии внутри авторитаризма и о результатах недавних выборов поговорили Арнольд Хачатуров и Сергей Машуков.

Разговор выходит в рамках коллаборации Кольты с подкастом о социальных науках instudies. Аудиоверсию полного разговора с Гельманом слушайте в ближайшие дни на разных платформах — например, на «Яндекс.Музыке».

— Вы невысоко оцениваете роль идеологии в российской политике. В частности, вы говорите о том, что политики 1990-х хорошо усвоили урок перестройки: идеология в политике ограничивает и мешает, лучше действовать более прагматично. В чем именно заключалась роль перестройки и почему вы считаете, что путинский режим не транслирует никакой идеологии? А как же исторические статьи Владимира Путина, антизападная риторика, суверенитет — почему все это не назвать «идеологией»?

— Я исхожу из того, что опыт перестройки оказался разрушительным, прежде всего для Горбачева и его сторонников. После 1985 года в Советском Союзе у власти оказались люди, которые верили в возможности обновления социализма, в создание иной системы международных отношений, основанной не на силе, а на взаимопонимании и сотрудничестве. Они верили, что можно мирным путем преобразовать советский общественно-политический и экономический строй. Во многом они искренне заблуждались. Они многого не знали, и их представления об экономике и национально-государственном устройстве Советского Союза были часто неверными. Результатом стали их поражение, уход Горбачева и его сторонников с политической сцены, крах Советского Союза и его экономической системы. Главный урок, который был извлечен, — верить во что бы то ни было очень опасно.

Если мы говорим о сегодняшней России — да, мы увидим очень активную идеологическую риторику. Но если вы посмотрите на риторику Путина начала двухтысячных и сегодняшнюю — вам будет нелегко поверить, что эти высказывания принадлежат одному политику. И, на мой взгляд, никаких свидетельств того, что российские руководители искренне верят в то, что они говорят, нет. Они, скорее, цинично, прагматично используют в своих целях определенные общественные запросы и довольно тонко учитывают некоторые настроения. А с другой стороны, продуцируют, конструируют идеи, которые вбрасываются в общество и иногда находят там понимание. Я, скорее, склонен считать, что сами эти люди верят только в то, что ценности могут выражаться исключительно в долларах или в евро, а не в нормативных предпочтениях.

— Эти люди 20 лет у власти… Все это могло привести к тому, что с какого-то момента — особенно после Крыма — они впали в историческое фэнтези и действительно уверовали во все эти истории про конструирование Украины, Древнюю Корсунь и так далее?

— Нет, я думаю, что они оказываются заложниками принятых ранее решений, — для Путина будет крайне сложно сказать, что мы все делали неверно и никакой Новороссии не существует, а Украина — совсем другая страна. Естественно, тогда возникнет вопрос: а что же вы тогда делаете в Донбассе? И чем дальше, тем сложнее такую риторику менять.

Да, иногда люди впадают в определенный самообман. Это вовсе не качество, присущее только политикам — и уж тем более исключительно российским. Но за риторикой стоят вполне рациональные соображения, связанные с тем, что приходится упорствовать в своих высказываниях просто потому, что признание собственных ошибок может обойтись себе дороже. Я не вижу оснований считать, что Путин искренне верит в то, что существуют конструкты, которые он с помощью своих спичрайтеров транслирует. Скорее нет, чем да.

— В вашей книге вы подчеркиваете, что все политики так или иначе стремятся к власти. Демократию вы понимаете скорее как отклонение, чем как что-то «естественное». И в то же время мы видим множество политиков, которые делают ставку на создание институтов и не демонстрируют такого сильного стремления к сохранению власти. Все-таки в случае с Путиным насколько здесь важны личные качества?

— Важны именно с одной точки зрения — получается у политика или нет. Я исхожу из того, что большинство политиков хотели бы править с минимумом ограничений. Но если они созданы уже до вас и достаточно эффективно работают, то их достаточно тяжело преодолеть. Об этом красноречиво свидетельствует опыт Трампа. Трамп хотел все механизмы управления в США поставить на службу себе. В данном случае неважно, искренне ли он хотел сделать Америку снова великой или просто использовал этот лозунг сугубо инструментально. Но понятно, что он столкнулся с такими важными институтами, как общественное мнение, Конгресс, бюрократия, средства массовой информации и так далее. В конечном итоге его попытки максимизировать собственную власть потерпели серьезное поражение (на фоне тех неудач политического курса, которые сопровождали его президентство, особенно в период пандемии). Если бы Трамп вдруг оказался президентом России, то он столкнулся бы с несоизмеримо меньшим сопротивлением. Даже те барьеры, которые существовали в советский период и были высокими, оказались разрушенными после распада Советского Союза. Соответственно никаких препятствий для максимизации власти, в общем, не было. И неудивительно, что такие низкие барьеры способствовали тому, что политики, пришедшие к власти в России, смогли в чистом виде реализовать свои устремления. Во многих странах это невозможно.

— Продолжим тему демократии — в частности, электоральной. Давайте поговорим о прошедших выборах. Как вы оцениваете итоги «Умного голосования»? Насколько тактическое голосование вообще эффективно в противостоянии с авторитарным режимом?

— «Умное голосование» — это не волшебная палочка, взмахнув которой, можно сокрушить глубоко укорененный авторитарный режим. Прибавка «УГ» может оказаться довольно заметной в тех избирательных округах, где есть достаточно небольшой разрыв голосов между кандидатами, которых поддерживает «УГ», и теми, которые поддержаны властями. Но против масштабных искажений результатов (как те, которые наблюдались в ходе электронного голосования в Москве) «УГ» часто оказывается бессильно. Результаты в отдельных округах можно признать успешными, но, конечно, сама по себе эта тактика отнюдь не ведет к полному поражению режима.

— Для многих в процедуре «УГ» заложено идеологическое напряжение: например, необходимость голосовать за КПРФ, хотя ты идеологически не симпатизируешь этой партии. Такое инструментальное отношение к выборам может негативно повлиять на политическую культуру в России?

— Думаю, что Россия здесь не уникальна. Примеры того, как представители разных политических сил вынуждены друг с другом сотрудничать, пытаясь побороть авторитарные режимы, не являются чем-то выдающимся. В России есть достаточно устойчивая доля граждан — как правило, это представители статусной интеллигенции, — обладающих, как им кажется, основаниями для того, чтобы проповедовать другим; так вот для них голосование за КПРФ неприемлемо. С этими людьми сделать ничего невозможно, хотя среди них много уважаемых литераторов и людей искусства. Но по вопросам, связанным с политикой, возможно, их просто стоит меньше слушать.

— А насколько вообще тактика «умного голосования» может стать общенациональным инструментом? Или она в любом случае останется в пузыре Фейсбука, а массовый электорат, не сильно погруженный в политику, о ней даже не услышит?

— Здесь различия, скорее, проходят не между активными пользователями Фейсбука и остальными гражданами. Думаю, такое разделение фундаментально неверно. Скорее, это различие между более образованными, молодыми и продвинутыми жителями крупных городов и публикой, более привычной к прежнему стилю поведения. Проблема здесь не только в тех людях, которые готовы на что угодно, лишь бы не голосовать за коммунистов, а, скорее, в тех, кто разочарован и не готов предпринимать любые действия. Соответственно, есть довольно серьезная проблема с мобилизацией на избирательные участки потенциальных противников режима. Как она будет преодолеваться и с помощью каких механизмов — мы пока не знаем. Мобилизация не происходит сама собой. Для этого нужны сильные организации, а их в России на сегодняшний день нет.

— В Госдуме нового созыва появилась еще одна партия — «Новые люди». Понятно, что ее «согласовали» в администрации президента, но что она собой представляет? Это просто результат протестного голосования или же у нее есть свой ядерный электорат в рядах среднего класса?

— Я думаю, главное достоинство этой партии на сегодняшний день — это ее название. И те граждане, которые отдали за нее голоса, подают сигнал, что старые люди их не устраивают и им нужны новые. Насколько этот сигнал будет услышан и во что именно он будет конвертироваться, пока говорить рано.

Но на самом деле большой вопрос, как эта партия себя поведет.

Я напомню, что в недавней электоральной истории России был пример, когда технологи, работавшие на администрацию президента, создали партию «Родина», призванную мобилизовать часть националистически настроенного электората, а заодно оттянуть голоса у КПРФ. Партия прошла в Думу, но через какое-то время вышла из-под контроля, и Кремлю пришлось предпринимать немало усилий, чтобы от нее в конечном итоге избавиться.

— Что касается КПРФ: насколько наивно возлагать протестные ожидания на коммунистов?

— Вполне естественно, что самая крупная партия помимо «Единой России» оказалась главным бенефициаром недовольства избирателей. И не случайно кандидаты КПРФ занимали такое место в списках «УГ».

Насколько я могу судить, внутри партии происходят внутренние процессы и люди, которые ей руководят, становятся для нее все большей обузой. Есть желание что-то менять, появляются другие фигуры, которые выступают с более активных позиций. Но до тех пор, пока существует прежнее руководство, трудно ожидать, что партия станет активным борцом. Скорее, мы можем ожидать, что протестные настроения внутри партии будут паром, который уйдет в свисток до следующих выборов. Но загадывать вперед, конечно, крайне тяжело.

Тем не менее парадоксальным образом верхушку КПРФ устраивает сохранение статус-кво ничуть не в меньшей степени, чем оно устраивает правящие круги. Случись в России реальная демократизация — вполне возможно, что КПРФ не сохранилась бы в нынешнем виде или трансформировалась бы во что-то другое. Если мы посмотрим на партии — преемницы коммунистических партий в некоторых других бывших коммунистических странах, мы увидим, что со временем в ходе процессов демократической борьбы они или сходили со сцены, или оказывались частью совершенно других явлений.

— Можно ли выделить рубежный момент в недавней истории, когда КПРФ стал устраивать статус партии — бенефициара режима?

— Одного момента нет. Я, собственно, в книге («Авторитарная Россия». — Ред.) пишу о том, что в России не было одного пункта, когда все можно было повернуть в совершенно ином направлении. Таких развилок было много. Это касается режима, но в известной мере это касается и оппозиции.

Для КПРФ, конечно, важным моментом был 1996 год — президентские выборы, когда у партии были изначально неплохие шансы на победу, но она реализовала крайне ригидную и консервативную стратегию, которая не позволила ей выйти за пределы ядра своих сторонников. В ходе кампании партия фактически отказалась от борьбы— особенно между первым и вторым турами голосования. Потом был выдвинут лозунг «врастания во власть», который означал сохранение статус-кво.

А в 2000-е на КПРФ было предпринято несколько довольно значимых атак, которые давали Зюганову и его сторонникам сигнал: если вы будете плохо себя вести, мы вас сменим и установим свой полный контроль. Руководство КПРФ предпочло смириться со своим подчиненным статусом и не предпринимать серьезных усилий, направленных на подрыв режима. С тех пор партия пребывает примерно в таком состоянии. Это не значит, что они всегда и во всем поддерживают власти: по каким-то вопросам они оппонируют, как скажем, это было с повышением пенсионного возраста, но дальше гневных высказываний не идут. КПРФ фактически на пике недовольства пенсионной реформой слила протесты. Я думаю, что до тех пор, пока партию возглавляет Зюганов, вряд ли что-то изменится.

— Тем не менее именно в КПРФ сейчас появляются прогрессивные молодые кандидаты на низовом уровне. Почему партийная верхушка не боится их интегрировать? Они в этих рамках безопасны?

— Потому что в партии важную роль играет не только ядро, но и избиратели. Кандидаты, способные привлечь избирателей, включая тех, которые, возможно, раньше на выборы не ходили или не голосовали за КПРФ, — это важный ресурс. Если бы партия просто угасала на глазах, вряд ли ее руководителям это понравилось бы.

Вместе с тем те люди, которые выступают более активно и занимают более наступательную позицию, относятся к партийной периферии. Это не те, кто влияет на принятие ключевых решений. До тех пор, пока такого влияния нет, они для партии более-менее безопасны и даже могут выглядеть привлекательно. Если мы будем наблюдать недовольство нынешней пассивной позицией КПРФ, тогда посмотрим. Но я думаю, что шансы на изменение позиций КПРФ на сегодняшний день невелики.

— Вы сказали, что электронное голосование было сфальсифицировано. А в целом уровень фальсификаций в этот раз был стандартным или экстраординарным?

— Судя по материалам, которые я видел, масштаб фальсификаций действительно был более высоким в целом ряде регионов, и это не мое мнение, а тех, кто анализирует эти аспекты голосования, специалистом я здесь не являюсь. Электронное голосование — это качественно иной аспект, потому что оно неподконтрольно никаким наблюдателям и что происходит внутри этого черного ящика, мы не знаем и, видимо, никогда не узнаем. И это наглядно демонстрирует тщетность тех иллюзий, которые рассчитывают какими-то средствами улучшения ограничить электоральный авторитаризм в рамках этого режима. Его невозможно улучшить — его можно только уничтожить. И чем дальше, тем больше.

— В чем рацио таких фальсификаций, если говорить про Москву? Ну, прошли бы пять или даже десять кандидатов по округам. Это бы не сильно повлияло на общий расклад в Госдуме и на кресла «Единой России». Или к Москве как к протестной столице особое отношение?

— Понимаете, если в результате «Умного голосования» можно получить результат в восьми округах, то понятно, что на следующих выборах это стало бы сильным сигналом к тому, что для координации в будущем будет больше возможностей. Но помимо сигнальных функций есть еще интересы людей, которые отвечают за проведение выборов. И если они не соответствуют ожиданиям руководства, то у чиновников, отвечающих за проведение голосования и на федеральном уровне, и на уровне регионов, возникают проблемы. Лучше перебдеть, чем недобдеть. В известной мере это советская практика перевыполнения планов, если хотите.

— То есть при авторитарной власти такие демократические механизмы, как выборы, работают только очень умеренно… Давайте вернемся к вашей книге. В последние годы стала популярной характеристика режима Путина как диктатуры. Насколько это верно с точки зрения политической науки и о чем свидетельствует эта смена лексики?

— В политической науке, как правило, для одного и того же используется несколько разных терминов. Действительно, есть популярное противопоставление демократии и именно «диктатуры». Это и знаменитые книги Баррингтона Мура, Дарона Аджемоглу и Джеймса Робинсона, которые хорошо известны специалистам и неоднократно переиздавались, в том числе и на русском.

Но я не использую термин «диктатура» в книге по той причине, что диктатура в повседневном обиходе идентифицируется с репрессиями: «кровавая диктатура» условного Пол Пота. В России уровень репрессий, хоть и существенно возрос в последние годы, тем не менее достаточно низкий — ни о каком сравнении с китайским или сталинским режимом и речи не идет. Поэтому я стараюсь избегать этого термина.

— В книге вы задаетесь вопросом о том, сколько можно было бы поставить Владимиру Путину по глобальной шкале диктаторов. Стивен Коткин говорил о том, что Сталин — это «золотой стандарт» диктатора. А как можно оценить Путина с точки зрения этой «профессии» — профессии диктатора?

— В целом Путин — достаточно успешный авторитарный лидер, поскольку он удерживает власть на протяжении длительного времени. Но ему не приходилось платить очень большую цену за сохранение власти. Ему не приходилось сталкиваться с такими вызовами, с которыми сталкивался Сталин, — править страной в период больших войн, которые реально могли угрожать его пребыванию у власти. В этом смысле сравнивать их тяжело.

Но, безусловно, Путин сохраняет успешность своей власти главным образом за счет того, что перекладывает расплату по тем счетам, которые он выписывает, на плечи будущих поколений. И в книге я пишу о том, что российская политика проделала путь к авторитарному режиму, как он описан в романе Маркеса «Осень патриарха». Маркес дает образ очень «успешного» диктатора, который правил своей страной 100 лет, смог справиться с заговорами в окружении, с рисками военных переворотов, продал иностранцам наиболее важные ресурсы и в итоге довел свою страну до полного упадка и отошел в мир иной, оставив после себя полнейший хаос. Я не исключаю, что такого рода «успешная» автократия может существовать в России довольно длительное время. Во всяком случае, я не вижу, что сейчас (кроме проблем со здоровьем) может помешать Путину пойти по такому пути.

— Но в Беларуси после прошлогодних протестов режим перешел в качественно иную фазу.

— У Лукашенко есть фундаментальная проблема, которая, как мне кажется, Путину не грозит — по крайней мере, пока. Лукашенко утратил легитимность в глазах белорусов после того, как реально проиграл выборы и смог остаться у власти, опираясь на силу. Он во многом зависит от своих силовиков. Понятно, что он использует разные механизмы контроля, проводит политику «разделяй и властвуй» — перемещает силовиков с одной позиции на другую, чтобы избежать заговоров. Но и понятно, что набор опций у него достаточно сильно ограничен.

У Путина ничего такого нет. Опросы говорят о достаточно высоком уровне его политической поддержки. Да, он снижается, но тем не менее это снижение не приобрело (опять-таки, по крайней мере, пока) критического характера. Он в состоянии удерживать рычаги контроля, и поэтому те проблемы, которые стоят перед Лукашенко, перед Путиным не стоят.

— То есть Лукашенко «нарисовал» себе слишком большую поддержку на выборах, а то, что рисует «Единая Россия», — это пока что «в рамках приличий»? Говорят, даже если очистить результаты от явных фальсификаций, за «ЕР» голосует все равно около 30% избирателей.

— Проблема в том, что мы не знаем, каковы реальные, очищенные от всевозможных искажений результаты голосования. Но если судить по массовым опросам, то «Единая Россия» пользуется поддержкой относительного, а не абсолютного большинства избирателей. Иначе говоря, это самая крупная партия, хотя она не обладает абсолютным большинством, а уж тем более в две трети, которые соответствуют ее представительству в парламенте.

Теперь посмотрим на уровень поддержки Путина. Он все-таки существенно выше, чем у «Единой России». И пока нет оснований считать, что в обозримом будущем ситуация изменится. Тем более что Путин, скорее всего, никогда не допустит такой ошибки, которую допустил Лукашенко, когда в качестве кандидата на президентских выборах была зарегистрирована Светлана Тихановская.

— По определению многих политологов, Россия в типологии режимов — это электоральный авторитаризм. Мы видим, как меняются роль и формат электоральных процедур в последнее время: от голосования на пеньках до ДЭГа. К каждым выборам появляются новые технологии, которые делают их все более управляемыми. Казалось бы, люди должны рано или поздно окончательно потерять веру в легитимность этих процедур, а значит, начнется коррозия системы. Нет ли для режима угрозы в том, что он все больше зависит от прямой фальсификации?

— Такая опасность существует, и я думаю, что власти ее осознают. Но охота пуще неволи. Представьте себя на месте главного стратега президентской администрации. В данном случае неважно, кто персонально занимает этот пост. С этого человека спрашивают за результаты выборов здесь и теперь, а не за то, что будет на следующих. Естественно, человек об этом не думает, ему бы усидеть на своем посту после текущего голосования. А там еще что-то можно придумать к следующему разу. Если прежние трюки не работают — ну давайте сделаем что-то еще. Примерно так, мне кажется, устроена логика принятия решений. Конечно, иногда такого рода логика выходит боком. Ну, как это происходило, скажем, в ходе голосования в 2011 году на выборах в Госдуму. Но, в общем и целом можно сказать, что пока это сходит с рук.

— Давайте напоследок затронем тему демократизации. Есть известный тезис про связь между экономическим ростом и типом правления. Почему все-таки в нулевых экономический рост в России не привел к демократизации, как надеялись на это многие?

— Демократизация не происходит сама собой. Для того чтобы она состоялась, нужны движущая сила и определенные механизмы. И если мы посмотрим на историю демократизации, скажем, в Западной Европе в XIX и начале ХХ века, то увидим, что ее главным источником была классовая борьба. В известной мере так можно сказать и про Латинскую Америку XX века. Непривилегированные слои населения по мере экономического роста выступали за то, чтобы перераспределять в их пользу больше национального дохода. Они выступали за изменение отношений, говоря марксистским языком, между трудом и капиталом. Формировали партии, профсоюзы, требовали расширения избирательного права. И в конечном итоге это привело к тому, что в Европе, а потом и в Латинской Америке происходило становление демократии.

В России мы не видим тех организаций, которые были бы способны конвертировать этот спрос на демократизацию в конкретные политические решения. Мы можем сказать, что протесты 2011 года стали результатом такого спроса со стороны городского среднего класса в крупных городах. Но никаких организаций, которые были бы способны конвертировать его в политическую борьбу, в том числе и в электоральную, создано не было. Мне кажется, что экономический рост не приводит к демократизации в принципе, а конвертация экономических изменений в политические — это нелинейный процесс. И если у вас растет душевой ВВП, из этого не следует автоматически, что у вас завтра начнется демократия. Российский опыт говорит, что демократия сама собой не начинается.

— Может ли быть наоборот — наличие природных ресурсов, в нашем случае нефти, сдерживает демократизацию?

— На самом деле нефть не то чтобы сильно повлияла. В России мы не видим, что власти так уж активно используют сверхдоходы от экспорта нефти для покупки лояльности граждан, как, скажем, это делал Чавес в Венесуэле. И рядовые граждане не сильно от всего этого выиграли. Есть то, что американский политолог Майкл Росс называл «эффектом репрессий» (ресурсное богатство тормозит демократизацию, позволяя правительствам увеличивать финансирование внутренней безопасности. — Ред.). Часть этих доходов идет, например, на расширение силового аппарата. И как раз здесь можно говорить о том, что российские власти собирают все больше и больше ресурсов на случай наступления тяжелых времен. Но они вовсе не склонны считать, что эти тяжелые времена для них уже наступили. Поэтому здесь опять-таки нет прямой связи: чем больше у вас нефти и доходов от нее, тем больше препятствий для демократизации.

— У вас в начале книги есть разговор с Собчаком, где он приводит фразу: «Мы теперь у власти — это и есть демократия». Если предположить, что Россия в какой-то момент все-таки свернет в сторону демократии, как можно было бы предотвратить такое отношение? Как выстроить механизмы, которые ограничивали бы скатывание в авторитаризм?

— Собственно, я говорил о барьерах на пути к максимизации власти. Первый из этих барьеров связан с сильным контролем со стороны различных сегментов общества и элит. Если в России однажды сложится ситуация конкуренции между разными частями элит и будут сильные массовые движения, препятствующие монополизации власти, захватить ее так, как это происходило в России после краха коммунизма, будет очень тяжело. Наглядным примером может служить соседняя с Россией страна — Украина. В Украине в силу целого ряда особенностей сложился такой политико-экономический порядок, который один из политологов назвал «плюрализмом по умолчанию». То есть элита раздроблена на несколько конкурирующих между собой группировок. Никто не в состоянии монополизировать власть. А если кто-то пытается это сделать, то другие сегменты элит объединяются против потенциального диктатора. Что и происходило в Украине и в период «оранжевой революции» в 2004 году, и во время «революции достоинства» в 2013–2014 годах. Одновременно с этим в Украине существовали достаточно влиятельные массовые движения, механизмы массовой мобилизации, которые использовались элитами в ходе этих конфликтов.

А в России нет ничего подобного. Опять же в силу целого ряда особенностей в траектории развития страны. Поэтому узурпировать власть в России оказалось намного легче, чем в той же Украине. Как пример: Собчак как раз не смог узурпировать власть. Он на протяжении довольно длительного времени боролся с городским советом, который не признавал его претензии и всячески старался его ограничивать. Позднее, когда городской совет был распущен по его инициативе, он точно так же сталкивался с недовольством со стороны Законодательного собрания. Ну и закончилось дело тем, что один из его заместителей вышел из-под контроля, стал баллотироваться на выборах. А другой заместитель Собчака Владимир Путин извлек из этого опыта свои уроки и постарался сделать все, чтобы его стремление к монополизации власти никто ограничивать не смог.

— Какие есть развилки и сценарии развития таких персоналистских режимов, как российский? Судя по концовке вашей книги, ставить крест на попытках демократизации нам все еще рано?

— Действительно, за последние несколько десятилетий демократия возникла и укоренилась в самых разных странах, которые никогда раньше не были демократиями, начиная от Мексики и заканчивая Монголией. Почему Россия должна быть исключением? Это непонятно. Это не значит, что в Мексике или Монголии идеальная демократия, — там много самых разных проблем. Но, честное слово, Россия не лучше и не хуже, чем эти уважаемые страны.

Если же говорить о персоналистских авторитарных режимах, то с ними проблем достаточно много. Первая состоит в том, что временной горизонт этих режимов ограничен сроком жизни лидера. В отличие от монархии, в них крайне редко возникает династия, здесь низкая преемственность власти. Успешные случаи, подобные Азербайджану, где сын Гейдара Алиева Ильхам Алиев смог не только успешно унаследовать власть, но и удерживать ее на протяжении длительного времени, — это, скорее, исключение, подтверждающее правило. И это значит, что временной горизонт у такого режима ограничен, все представители элит про это знают и выстраивают свои стратегии исходя из этого предположения.

Вторая проблема связана с тем, что очень часто смена таких режимов ведет не к их демократизации, а, скорее, к тому, что одного персоналистского лидера сменяет другой. Этот лидер может проводить иной политический курс, но механизмы удержания власти в целом разнятся не слишком сильно. И понятно, что смена лидера, как правило, означает смену элит, но тем не менее демократизации не происходит. Более того, мы знаем, что чем дольше автократы находятся у власти, тем выше шансы того, что их сменят другие диктаторы.

Как раз этот тезис проиллюстрировать легко, если мы посмотрим на другую постсоветскую страну — Узбекистан, где четверть века у власти находился Каримов. Его сменил Мирзиёев, который немного изменил политический курс страны. Но политический режим остается более-менее прежним, и нельзя сказать, что там есть серьезные стимулы к тому, чтобы идти по пути демократизации. Поэтому вероятность такого рода развития событий достаточно велика.

Проблемы России связаны не столько с тем, что политический режим может длиться долго, сколько с тем, что его последствия со временем становятся все более и более разрушительными для дальнейшего развития страны. Я в книге ссылаюсь на недавний доклад группы российских экономистов «Застой-2», где прямо проводятся параллели между политическим курсом в позднем СССР, который сыграл колоссальную роль в его последующем крахе, и тем политическим курсом, который проводит режим нынешний. И последствия могут оказаться сопоставимыми по своей разрушительности.

Понравился материал? Помоги сайту!