Опасный ровесник

Происходящее с «Мемориалом»* — не неожиданность. К этому давно шло — обливание зеленкой Людмилы Улицкой, попытки срыва исторического конкурса, который за годы из одного из самых престижных для региональных школьников социальных лифтов превратился в тестирование на отважность учителей истории (эти героические люди, несмотря на сильное давление в своих городах, продолжали помогать ученикам делать проекты об исторической памяти и привозили их в Москву — невероятно смелые и стойкие и дети, и взрослые), объявление иностранным агентом. Заявление прокуратуры с требованием о ликвидации «Мемориала» от 11 ноября 2021 года не удивительно, это шаг, логически продолжающий движение. И тем не менее курс на уничтожение старейшей общественной организации в России вызывает изумление, какое может вызывать только столкновение с безумием.

В конце 80-х — начале 90-х я училась в школе. В старших классах у нас была учительница истории Инна Семеновна, с которой мы ни разу не открыли стремительно устаревающий учебник. Инна Семеновна, так же как наши родители, читала толстые журналы. Поэтому мы учили историю по ним: где-то раз в месяц она диктовала названия только что вышедших научных статей, распределяла их между нами, мы шли в библиотеки, ксерили каждый свою и на уроках делали доклады — рассказывали, кто что прочел. Это были в основном статьи о репрессиях, о XX съезде, о раскулачивании, почему-то я очень хорошо помню, как читала о судьбе Берии и Маленкова после смерти Сталина. А дома был бесконечный «Огонек», в котором, например, публиковали «Наскальную живопись» Евфросиньи Керсновской — это была первая лагерная биография, которую я прочла. И «Октябрь» с первой публикацией «Жизни и судьбы» Гроссмана. Потом уже подоспели и «Архипелаг ГУЛАГ», и «Крутой маршрут». Мы читали это все вместе — дети и родители, учителя и школьники. Хочется сказать, что «читали всей страной», стоя в очередях за сахаром по талонам, но, конечно, это не так.

И тем не менее дух времени был именно таким. Те, кто не читал, смотрел «Россию, которую мы потеряли», «Власть соловецкую», «Так жить нельзя», «Покаяние» и пел «Перемен!». Эти фильмы транслировало позднесоветское телевидение, прерываясь на первые коммерческие рекламные ролики и на новостные репортажи о выводе советских войск из Афганистана и о триумфальном возвращении на родину Александра Солженицына (кадры толпы, радостно встречавшей на каждой станции поезд, на котором он проехал всю страну — пророк вернулся в отечество). Это смотрели в кинотеатрах.

Россия, чьи власти сейчас уничтожают «Мемориал», родилась вместе с ним. У них общие истоки: один из авторов действующей российской Конституции — Сергей Адамович Ковалев, который был некоторое время и руководителем «Мемориала». Первый президент России Борис Николаевич Ельцин был членом общества «Мемориал». Чьим бы наследником идеологически ни был второй президент Российской Федерации, его «подданные» — это ельцинские россияне, а не советские граждане. Ельцин передал ему чемоданчик на глазах этих россиян — таковы истоки его легитимности. Он президент, а не генсек и не царь. Стереотип о том, что Перестройка — это вторая Оттепель, а путинская Россия — это реставрация СССР — просто публицистическое клише, которое имеет мало общего с действительностью (хоть экономической, хоть социальной, хоть культурной). Страна, которой руководит нынешний президент, находится в границах 1991 года, и ее государственное устройство закреплено в той самой «ельцинской» конституции 1993-го как «демократическое федеративное правовое государство с республиканской формой правления». Не Советский Союз с руководящей ролью партии, не Российская Империя. Такая Россия, которой раньше никогда не было. И которая была и предвосхищена, и придумана во многом теми же людьми, которые основали «Мемориал».

Покаяние и перемены — такими очень недолго были отношения прошлого и будущего, как будто мелькнуло и погасло. Но именно в этот краткий период и возникло современное российское государство. Это было его смысловой основой, которую в том числе транслировала власть: мы говорим о преступлениях советского времени и, отталкиваясь от них, строим новую страну. Кратким консенсусом времен поздней Перестройки была устремленность в будущее — это было (при очевидных различиях) похоже на немецкое послевоенное «Никогда больше!»

«Мемориал» (не он один, разумеется, просто вокруг него велась самая системная и централизующая работа) был свидетелем этой новой реальности и того прошлого, которое вышло на свет и которое могло быть осознано, оплакано, прощено — и могло стать опорой для будущего. Но новая власть предпочла иллюзии о вечном повторении. В последние десятилетия вместе со сменой главного настроения с «никогда больше!» на «можем повторить!» начала происходить и подмена прошлого.

Сложная, противоречивая история заменяется пластичным стройным мифом об искупительных победах и преемничестве всего всему, о бесконечном перерождении государства, о перетекании его из одной формы в другую (о чем я уже писала). При этом в масштабах страны применяется психологическое давление, газлайтинг: вы всё выдумываете, преувеличиваете. Память о национальной трагедии, коллективная травма вытесняется в подсознательное, в зону непроговоренного, превращается в зловещие тени умолчания. Раскулачивание, депортации, голод, расстрелы, Колыма — память о предках в половине российских семей — обесцениваются. Сложность заменяется линейностью, боль вытесняется триумфализмом.

Последовательный ряд — трансформация мемориального музея «Пермь-36» в нечто ему противоположное государственного образца, «дело Юрия Дмитриева» и вторжение РВИО в Сандармох, гонения на «Мемориал». Историкам из многих региональных университетов под страхом увольнения запрещено комментировать журналистам события 1920-х — 30-х годов, к приезжающим съемочным группам проявляют внимание местные отделения спецслужб.

Здесь еще характерна череда 80-летних юбилеев региональных УФСИН с общим посланием «да, мы считаем себя преемниками управлений ГУЛАГа, ведем от них свой отсчет и гордимся этим!» (вот, например, парадоксальный документ эпохи: управляющий делами Московской патриархии поздравляет Мордовлаг с таким юбилеем. Нормализация ГУЛАГа происходит через создание мифа о непрерывной истории в системе исполнения наказаний.

«Мемориал» как свидетель действительного в царстве этого мифа, имеющий наглость к тому же проявлять субъектность и действовать активно, из опоры превращается не просто в помеху, но и в угрозу.

Недавно один друг спросил меня: «А чего они полезли в правозащиту? В политическую современность? Не за архивную работу и не за научные исследования же их преследуют? А ведь это их главное дело». Но, во-первых, как мы видим, современные силовые ведомства добровольно мыслят себя такими же преемниками ЧК-НКВД-МГБ-далее везде, как ФСИН наследует ГУЛАГу. И именно исторические исследования сталинского террора с ужасной очевидностью разоблачают всю цепочку преступлений, которые органы берут на себя, и это, разумеется, вызывает оскорбленную «ответочку» (тут достаточно вспомнить того же Дмитриева, но есть множество менее громких и более рутинных примеров).

Во-вторых, из этой «архивной работы» правозащита следует неизбежно: покаяние («перемена ума» в изначальном христианском смысле слова) неотвратимо влечет за собой перемены, а это та самая разомкнутость в будущее. Правозащита «Мемориала» — применение принципа practice what you preach, где «никогда больше!» из слов превращается в конкретные дела, а они деконструируют миф о «вечном повторении».

Герметизация работы с памятью в рамках исключительно прошлого, без выхода в настоящее, наоборот, работает на усиление мифологии, что хорошо видно на примере еще одной опорной для российского государства институции — Русской Православной Церкви. Канонизировав в 2000 году скопом тысячи новомучеников, жертв советского террора, она де факто создала о них такой же вывернутый в прошлое миф. Исследователь исторической памяти Николай Эппле в своей книге назвал его «моделью примирения Тихона Шевкунова», символом которой стал триумфальный храм Новомучеников, построенный митрополитом Тихоном на Лубянке, а концептуальным выражением — выставки «Россия. Моя история». Эппле описывает эту концепцию как «настойчивый нейтралитет», следствием которого «оказывается, во-первых, нормализация советского террора, а во-вторых — сквозящая в экспозиции концепция уравновешивания испытаний успехами». В этой модели история РПЦ, несмотря на пережитые гонения и почти полное физическое уничтожение духовенства как класса в 1930-е годы (к 1943-му на свободе остались всего 4 епископа), представляется такой же непрерывной, непротиворечивой и неотделимой от истории вечного государства, как история ФСИН и ФСБ. Даже официальный тропарь новомученикам (молитва, раскрывающая смысл почитания святого или духовное содержание праздника) начинается словами «Днесь радостно ликует Церковь русская…». При этом церковные историки отмечают, что реального широкого почитания новомучеников как святых за двадцать лет так и не возникло: верующие не чувствуют связи этой истории со своей нынешней жизнью (подробнее об этом, например, здесь), жития слишком «каноничны», это скорее сказки о подвигах обобщенных героев былых времен, чем подлинные рассказы о человеческих трагедиях.

Самим своим существованием «Мемориал» напоминает современному российскому государству об их общем происхождении, он мешает ему полностью усыновиться Дзержинскому, через него «увнучериться» Александру Невскому (придуманному Эйзенштейном), он мешает окончательно символически прервать связь с неудобной, болезненной исторической реальностью. Но даже если «Мемориала» не будет, память останется. И об этом Иване всегда будут знать, что он не помнит родства.

* Организация внесена Минюстом РФ в реестр НКО, выполняющих функцию иностранного агента.

Понравился материал? Помоги сайту!