Марк Галеотти: «Бандитов выдрессировали, заставили признать, что они слабее олигархов и государства»

В апреле в издательстве Individuum вышла книга британского историка и политолога Марка Галеотти «Воры. История организованной преступности в России» — детальное исследование происхождения воровского мира со времен Ивана Грозного и до XXI века. Галеотти разбирает воровской кодекс, принципы, по которым устроены различные ОПГ, излагает истории отдельных лидеров криминального сообщества и территориальных объединений. Главный редактор издательства Individuum Феликс Сандалов поговорил с Галеотти.

— Могли бы вы вкратце обозначить, какие трансформации претерпели ОПГ в России со времен монархии? И как отличить одну криминальную формацию от другой?

— Я бы отметил пять стадий. Первая связана с возникновением воровского мира в конце XIX столетия как уже сложившейся криминальной субкультуры в трущобах стремительно урбанизирующейся России. Порожденная нищетой и чувством оставленности легитимным обществом, эта субкультура демонстративно отрицала общество с его ценностями и запрещала сотрудничество с государством в любой форме.

Вторая большая трансформация произошла в ГУЛАГе в 1930-х. С одной стороны, в лагерной обстановке воровской мир достиг «совершеннолетия» и стал национальным феноменом со своими авторитетными фигурами — «ворами в законе». С другой, государство захотело сделать часть «воров» своими представителями в лагерях. Они должны были отвернуться от воровского кодекса в обмен на власть и льготы.

Раскол в воровском мире привел к третьей вехе. После Великой Отечественной войны число «коллаборационистов», сотрудничавших с государством, значительно выросло после возвращения с фронта зэков, вызвавшихся добровольцами (или тех, кого заставили сражаться), а также когда в лагерях оказались освобожденные из немецкого плена советские солдаты. В результате между ними и «традиционалистами» началась «сучья война», которая потрясла систему ГУЛАГа, часто превращая лагеря в совершенно неуправляемые территории. Но в конечном итоге «коллаборационисты» победили. По сути, они приняли старый кодекс воровского мира — за тем исключением, что теперь сотрудничать с государством было можно, если это было в интересах «воров».

Когда лагеря открыли, воровской кодекс стал доминировать в преступном мире СССР в 1960-х и 1970-х, но «воры» были все еще сравнительно слабой группой по сравнению с представителями черного рынка, у которых были деньги, и коррумпированными партийцами, которые обладали властью. Бандиты работали за кулисами, на обочине общества, до следующей трансформации, пришедшейся на перестройку.

Антиалкогольная кампания неожиданно не только открыла бандитам огромный новый рынок, но и сообщила им легитимный статус — теперь они были не хищниками, а поставщиками. Кооперативное движение представляло для них и потенциальный объект для грабежа, и возможность «отмыть» приобретенный капитал. А демократизация и распад партийного государства дали бандитам шанс на короткое время стать элитой, которую не могут потревожить ни сотрудники милиции, едва сводящие концы с концами, ни политики, отчаянно пытающиеся адаптироваться. Так в девяностые Россия стала большой песочницей для бандитов. Это было время непрерывно меняющихся законов, переизобретения власти, уязвимой экономики. Но и этот хаос не мог быть вечным.

Последняя трансформация произошла в начале двухтысячных. В ней нельзя винить исключительно одного Путина, который во многих отношениях был не только архитектором, восстанавливающим государство, но и бенефициаром этого процесса. Но именно за его президентский срок «верхний мир» установил контроль над «подземельем». Организованная преступность по-прежнему богата, могущественна, повсеместна, но сегодня государство определяет пределы ее деятельности. Бандитов выдрессировали, их заставили принять новые правила игры, вынудили признать, что они слабее олигархов и государства — духовных потомков коррумпированных чиновников и представителей черного рынка в 1960-х — 1970-х.

— Из каких элементов состоит вселенная ОПГ в России сегодня? Вы можете назвать самые важные феномены?

— Российский преступный мир все сильнее напоминает криминальные системы большинства других развитых стран. Старые принципы и образ жизни воровского мира, от татуировок до духовного авторитета «воров в законе», постепенно отмирают. На смену им приходят уличные банды, которые контролируют территорию, продают наркотики, занимаются рэкетом и, как правило, совершают мелкие преступления. Кроме того, существуют крупные сети, объединяющие банды в разных городах и регионах, некоторые работают даже на международном уровне. Есть этнические структуры: например, две самые большие — грузинская и чеченская. И, наконец, можно назвать преступные группы в структурах безопасности, местных администрациях и т.д., которые стирают грань между ОПГ и коррупцией. В России богатая криминальная экосистема, где нет одной доминирующей группы.

— У вас есть какие-то приемы, тактики, как общаться с бандитами, киллерами, руководителями группировок?

— Первое правило: вам нужно быть абсолютно прозрачным и честным с этими людьми. Нет никакого смысла им врать, потому что обман — часть их бизнеса и они сделали на этом состояние и имя. Вам их не превзойти. Мы, ученые, всегда можем представлять себя как людей, не находящихся в их обыденной картине мира, — мы не из органов, не журналисты, не представляем местные организации. «Мы просто хотим послушать вашу историю». Я разговаривал с крупными воротилами как в тюрьмах, так и на свободе, в России и за ее пределами, и каждый раз, когда я с ними встречался, я начинал со следующего: «Послушайте, я не ваш адвокат, не священник, я не могу сохранить конфиденциальность того, что мы мне скажете, если меня позовут в суд или на допрос». Это помогает им быть аккуратнее. Часто гангстеры со статусом рассказывают обо всем спокойно, потому что у них есть «крыша». Или они могут излагать вам истории «про одного своего приятеля» — и меня это устраивает. Надо давать им возможность рассказать все в той форме, которую они сочтут нужной.

Еще одно правило — никогда не лезьте с вопросами про операционную деятельность. Не надо спрашивать: «Какой из бизнесов вам приносит наибольший доход?» Все, что может быть важно для правоохранительных органов, не должно быть важно для вас.

Если главная проблема с западными гангстерами — это их разговорить, то с русскими — заставить их замолчать. Стоит вам с ними сесть за стол, как на вас начинают сыпаться десятки историй, и вы не знаете, какие из них правдивы. Поэтому я прибегал к фактчекингу. Был такой (он сейчас в отставке) следователь из МУРа, к которому я приходил почти каждый вечер и спрашивал: «А это может быть правдой?» Он говорил: да, а здесь нет, тут он преувеличивает, а тут тебя обманывают. Это мне здорово помогло.

Ну и — это, наверное, не совпадает с современной академической этикой — должен признать, что алкоголь был и остается лучшим другом исследователя. Я не буду притворяться, что был способен выпить и долю того, что выпивали они. Но если они говорят: «Хорошо, приходите в такой-то ресторан», — идите.

— К вам не относились с подозрением из-за вашего британского происхождения?

— Мне повезло, что я приступил к исследованиям еще в девяностые, когда геополитическое давление на общество было куда слабее. И, если быть честным, русские любят британцев, такое, знаете, клише (говорит по-русски с придыханием): «Английский профессор…» Ох, только если бы я был тогда профессором… Но, безусловно, если ваши респонденты воспринимают вас как русофоба, они не станут с вами разговаривать. Отчасти поэтому книга заняла у меня столько времени — кого-то приходилось долго убеждать, что я заслуживаю доверия.

— Работа над «Ворами» заняла у вас тридцать лет...

— Да, но это была не академическая работа классического типа, к которой приступаешь с мыслью «сейчас я пойду в архив, просижу три месяца, и у меня будет материал для книги». Это был постоянный параллельный проект, от которого я не отступал ни на день. Общение с представителями преступного мира или правоохранительных органов не терпит спешки. Я собирал эту картину постепенно, маленькими штрихами, до тех пор, пока не понял, как все устроено. Я не хотел, чтобы «Воры» строились на цитатах из газетных заметок: во-первых, существует множество других книг об этом предмете, сделанных таким образом, во-вторых, для меня было важно, чтобы в книге содержалось и мое личное высказывание.

— Вы помните момент, когда поняли, что эта тема заслуживает книги?

— Да — когда я собирал материал для своей докторской об «афганцах». Многие из этих военнослужащих смогли вернуться к нормальной жизни, но были те, у кого не получилось. В 1989—1990 годах, когда советская система уже разваливалась и что-то неизвестное должно было появиться на ее руинах, некоторые «афганцы» перешли на теневую сторону и стали промышлять криминалом. Что характерно, на Западе мы не думали, что в СССР может быть организованная преступность. Тогда я впервые решил: «Это заслуживает исследования, это и впредь будет играть большую роль в обществе».

— То есть в конце 1980-х — начале 1990-х западные исследователи не предполагали наличия организованной преступности в СССР?

— Нет. Западная академия (как тогда, так и сейчас) работает в рамках геополитической конъюнктуры — всех интересует большая картина мира, а не частности. В 1970-х ученые на Западе спорили, что происходит с госсистемой при Брежневе, в 1980-х — к чему приведет перестройка. В общем, все были заняты панорамной картинкой. Я думаю, это связано отчасти с тем, что зарубежные ученые проводили мало времени здесь в стенах архивов и уж тем более за пределами Москвы и Ленинграда. Когда я стал заниматься «афганцами», многие говорили: «Это невозможно». В итоге оказалось, что это очень даже возможно, и мне удалось поговорить с людьми из разных союзов ветеранов, структур и городов.

— Вы пишете, что старая воровская культура с ее принципами уходит в небытие, на ее место заступает более космополитичная, ориентированная на бизнес форма ОПГ. Но в то же время мы видим такое явление, как АУЕ — движение подростков в разных регионах, которое занимается реконструкцией воровской культуры.

— С одной стороны, это очень занимательно, с другой, грустно, что люди возвращаются в прошлое, чтобы его мифологизировать. Криминал, безусловно, романтизирован в русской культуре, для определенных слоев общества «воры» символизируют свободу. Это люди с особыми языком, сообществом, порядком, которые могут не заботиться ни о чем, кроме круга и соблюдения своих принципов. Думаю, многие представители нового поколения россиян чувствуют себя изолированными, лишенными ориентиров и идеалов, поэтому они придумывают их себе сами. Конечно, кто-то может пойти в Юнармию, но есть те, кто ищет альтернативную систему ценностей. Важно проследить, во-первых, переживет ли АУЕ подростковый возраст своих сторонников. Во-вторых, не является ли это просто формой уличных молодежных группировок, которые существуют очень давно. И, в-третьих, есть ли здесь настоящие связи с другими криминальными элементами, которые могут выступать как менторы молодежи. Переключатся ли в свои двадцать эти ребята на более серьезные преступления? Но это не та воровская культура, которая была когда-то, — это ее упрощенная, мифологизированная, осовремененная версия.

— То есть за вычетом насилия мы можем сравнить АУЕ с ролевиками?

— Да, бандитский косплей (смеется). Но поймите: так устроены подростки — они ищут образцы для подражания в мире взрослых, иногда не понимая, как он устроен. С другой стороны, это показывает, что след «воров» в российской культуре очень глубок и до сих пор не исчез. Когда люди начинают искать себе ролевые модели — «воры» тут как тут.

— Могут ли всплески преступности среди подростков быть связаны с социальными проблемами?

— Да, это коррелирует с неработающими социальными лифтами, национальными или социоэкономическими меньшинствами, которые чувствуют себя оставленными за бортом системы и ищут выход. В Лондоне сейчас эпидемия поножовщины после новой волны подъема уличных банд и дележки территории. Конечно, необходимы социальные изменения, внутриполитический курс, вселяющий уверенность в людей, новые общественные ценности. Ситуация в России не уникальна. Но, если вы посмотрите на двухтысячные, это было время, когда большинству россиян стали доступны новые условия жизни — намного лучше тех, что были в девяностые.

— Когда в России стали открываться магазины IKEA…

— Да, новых идеологических ценностей не было, но люди могли себе позволить новую машину или квартиру. А сейчас ситуация намного жестче. Когда вам восемь лет, вы не воспринимаете тяготы окружающего мира как нечто, что происходит с вами. В пятнадцать лет все уже по-другому. И, на мой взгляд, до сих пор не появилось моральных ориентиров, которые бы удерживали людей. Для снижения преступности вам, с одной стороны, нужна мораль, а с другой, все-таки благосостояние, чтобы быть счастливым.

— Вы оспариваете тезис, что «Россия — мафиозное государство», и утверждаете, что местную структуру управления можно назвать «адхократией». Это гибкая система, где каждый занимает ту позицию, которая соответствует его полномочиям и способностям в настоящий момент. Что же в этом плохого?

— Да, адхократия может быть эффективной, но ее особенность в том, что она целиком завязана на центр. Представьте себе царя и его бояр: когда главный принимает решения и назначает нужных людей. Вот что такое адхократия. Но почему многие общества пришли к бюрократии, несмотря на ее многочисленные недостатки, — потому что она невероятно хороша в том, чтобы справляться с очень сложными задачами. Вопрос в том, может ли адхократия эффективно управлять страной. Она способна хорошо решать ситуативные задачи — отправить войска в Сирию, например, что было проделано головокружительно эффективно, к удивлению Запада. Но что касается таких вещей, как диверсификация экономики или проблема с пенсиями, — их нельзя решить просто тем, что ты указываешь на это фаворитам и говоришь: «Идите и разберитесь». Россия демонстрирует как недостатки, так и преимущества адхократии.

— В русской культуре воровской мир оставил глубокий след. А что (или кто), на ваш взгляд, сыграло в этом главную роль? И что будет происходить с воровским наследием?

— С одной стороны, можно указать на плоды деятельности Сталина, в результаты которой миллионы невиновных людей (и виновных тоже) прошли через лагеря и не только оказались подвержены насилию со стороны «воров», но и познакомились с их сленгом, песнями, рассказами и методами. Когда заключенных освободили из лагерей, шансон и феня ворвались в повседневный обиход. Но это было признаком определенного культурного заражения после контакта с преступным миром.

Затем, в восьмидесятые, когда криминал стал поставщиком товаров и услуг, в девяностые, когда вести бизнес без «крыши» представлялось невозможным, общество снова стало вступать в тесные отношения с бандитами.

Но стоит посмотреть на это в перспективе. Политические лидеры могут использовать феню, чтобы подчеркнуть мачизм. Многие чиновники и бизнесмены задействуют связи с преступным миром, чтобы расправиться с конкурентами или заработать. Но разговоры о России как о «мафиозном государстве» я считаю вводящими в заблуждение. Культура в России постепенно избавляется от воровского влияния. Да, этот процесс медленный, неустойчивый, но я как человек, вот уже тридцать лет исследующий это явление, испытываю в этом смысле оптимизм.

— В одном из ваших интервью вы использовали термин «горячий мир», противопоставляя его «холодной войне». Что вы имели в виду?

— Во времена холодной войны СССР и Запад находились в абсолютной оппозиции, экзистенциальной борьбе, продиктованной самой сутью их идеологий. Но обе стороны боялись перерастания этой борьбы в ядерный конфликт и не могли себе позволить прямые столкновения. Поэтому были войны «марионеток» в развивающихся странах, шпионаж и так далее.

Сейчас мы наблюдаем конфликт с Западом с массой сопутствующих опасных моментов, но я не думаю, что имеет место такая же экзистенциальная борьба. У России нет идеологии, подобной марксизму, которую можно предложить остальному миру. И Запад, конечно, хочет навязать некое представление о том, как должна быть устроена Россия, но, когда дело доходит до конкретных вещей, мы видим, что он не так уж отчаянно настроен изменить Россию.

Сейчас намного больше открытых конфликтов, стрельбы, чем во времена СССР, то есть ситуация определенно «горячее». Но это нельзя назвать и войной, потому что мы видим, что каждая из сторон не хочет разрешать все путем полноценных военных действий. Мой оптимизм могут назвать беспочвенным, но мне кажется, что это временный этап — наверстывание девяностых, когда Запад несправедливо обошелся с Россией, неотвратимое противодействие, размазанное во времени. На шкале мировой истории это просто ребалансировка отношений.

— Как исследователь, вы, наверное, должны быть рады, что значение России на геополитической арене выросло. Насколько увеличился спрос на русистов и советологов в Великобритании?

— На уровне экспертизы — безусловно. Но в основном это касается опять же текущих политических трений, а не нюансов в обществе и культуре. Например, меня не зовут на некоторые конференции, потому что знают, что я не разделяю взгляд на Россию как на врага «цивилизованного Запада». Но меня расстраивает, что я не наблюдаю интереса со стороны студентов. Мы не видим роста абитуриентов. И я могу это отчасти понять, потому что образование связано с работой, которую вы хотите получить в будущем. Если вы не намерены работать в ЦРУ, то зачем вам русский… И потом, конечно, существенная часть исследований, посвященных России, проводится за счет государственных денег, что диктует определенную модель восприятия. Но стыдная правда заключается в том, что чем хуже отношения между Западом и Россией, тем чаще я выступаю как эксперт.

— Вы как-то сказали, что над Россией «нам» — вы, наверное, подразумевали британское общество — надо больше смеяться. Наверное, вам представляется комичной история людей, известных как Петров и Боширов?

— Конечно, нельзя фривольно относиться к истории, в результате которой погибли или серьезно пострадали люди… но мне по-своему жалко Петрова и Боширова. Однако я не имел в виду, что русские сами по себе очень смешные. На Западе мы видим в России и Путине страшных кукловодов, которые стоят за каждым событием. Но, вместо того чтобы жить в постоянном страхе, нам нужно относиться к этому проще и держать в голове, что Россия не является чудовищной угрозой Западу — по тем причинам, которые я уже обозначил.

— Последние годы часто говорят о том, что чем дольше Путин остается у власти, тем больше будет проблем, когда он уйдет. Сейчас развязка многим представляется катастрофой.

— Я не разделяю мнения, что с уходом Путина Россия погрузится в кровавый хаос и междоусобицу. Прежде всего, Путин сам будет разбираться с передачей власти, а хаос не в его интересах. Заметьте, сейчас все говорят о преемнике, нашумевшая статья Суркова в «Независимой газете» сняла табу на эти разговоры. Интересно наблюдать, что будет в Казахстане. Возможно, эта модель будет принята на вооружение в России — конечно, это очень разные страны, но тем не менее.

Безусловно, проблемы со здоровьем или что-нибудь еще могут резко помешать Путину передать власть, но я думаю, что он постарается предусмотреть все варианты. Но, даже если он отойдет от власти внезапно, я думаю, что все понимают: новая смута будет большой бедой для всех частей общества, в том числе для элит, — поэтому, несмотря на возможную турбулентность, эту проблему постараются оперативно уладить, пока она не стала катастрофической. Возможно, это будет коллективное управление государством при участии нескольких сторон со слабым президентом как связующим звеном между группами элит. И я думаю, что большинство элит не поддерживает курс на открытую конфронтацию с Западом. Скорее, они будут ориентироваться на политику Путина времен первого срока, который мог жестко высказываться в духе «строителя нации», но был очень прагматичен в отношениях с западными странами. Я думаю, это и может стать моделью дальнейшего взаимодействия. Для кого-то — потому что им нравится быть в безопасности, а их деньги находились на счетах западных банков, а кто-то искренне полагает, что курс на конфронтацию может повредить России. Я думаю, есть достаточно сил, которые будут стараться обеспечить максимально безболезненный процесс перехода. Потому что мы знаем, что это произойдет. Мы не знаем когда, но мы знаем точно, что это случится.

— Давайте вернемся к «ворам». Западные художники, а часто и дизайнеры — например, Демна Гвасалия — инкорпорируют элементы воровской культуры (скажем, тюремные татуировки) в свои работы. Как вы считаете, такая эстетизация (или гламуризация) на руку преступному сообществу? Или это можно считать такой деструктивной иронией, помогающей от этого наследия избавиться, переработать, обезвредить?

— Приведу сравнение с терроризмом. Конечно, в идеальной ситуации вы бы хотели вымести из общественного сознания даже крохи понимания, что он возможен, — от греха подальше. Но, чтобы это сделать, нужен уровень контроля над информацией, автоматически подразумевающий, что речь идет о жесткой диктатуре, — и даже здесь, будем честны, очень сложно на сегодняшнем этапе что-то тотально контролировать. Вы упомянули иронию, но мне кажется, что западный взгляд на русскую мафию ничуть не ироничен — разве что в частных проявлениях, но мейнстрим совершенно другой. Он вполне искренен в изображении «воров» как самых безжалостных татуированных головорезов на планете. И, если они появляются в кино или сериалах, вы знаете, чего ждать. Снова в нашей культуре русские заняли место «плохих по собственному выбору».

И это проблема, потому что из культуры это переносится в сознание людей, становится стереотипом. Меня постоянно спрашивают знакомые: «О, ты едешь в Москву, а это безопасно?» Господи, это Москва! Она намного безопаснее, чем Рим или Лондон! Но у людей есть представление о том, что Россия сегодня — это карикатурная версия России девяностых. И это плохо сразу с двух сторон: и в контексте публичного восприятия России, но еще и потому, что это превозносит русскую мафию, помогает ей, ею вдохновляются. Я стараюсь этому противостоять, потому что юмор — лучшее оружие, которое мы, к сожалению, редко используем. И тут, конечно, интересно, что сейчас, когда воровской мир как явление исчезает в России, образ «воров» в остальном мире силен как никогда.

— Вы не боялись, что после выхода книги вас могут начать преследовать люди из ОПГ?

— Я очень сильно в этом сомневаюсь, потому что, как я уже сказал, ничто в моей книге не затрагивает непосредственно оперативную сторону их деятельности, скорее, общие принципы. Знаете, как обычно проходят сделки по изданию книг в других странах? Мне приходит письмо от агента в духе «Еще одна страна, ура!» Но, когда издательство Individuum обратилось в Yale University Press по поводу издания этой книги, агенты из Йеля на этот раз обеспокоенно спросили: «Это нормально, что ваша книга выйдет на русском?» И я ответил, что да, абсолютно. На русском есть огромное количество книг об ОПГ, чьи авторы пошли куда дальше, чем я, в смысле деталей конкретных преступлений, имен и так далее. Мою книгу прочли юристы и в Англии, и в Америке на предмет спорных моментов — и ничего не нашли. В общем, я не думаю, что может что-то произойти. Единственное, что вызывало мои опасения, — это то, что русские, безусловно, знают о существовании у них преступного подполья, но когда об этом в открытую пишет иностранец — действительно, у кого-то это может вызвать вопросы, скажем так, геополитического толка. Но я надеюсь, что этого не произойдет, потому что я-то себя вижу как друга России, а не как русофоба. И это не антироссийская книга.

— И напоследок. Есть ли объяснение тому, что «мафия вечна»? Почему в любом городе земного шара вы найдете организованную преступность? Можно ли представить себе мир без криминальных элементов?

— Не думаю. Один из моих самых долгих проектов — краткая мировая история организованной преступности начиная с Древнего Египта и античности. Вывод, к которому я пришел: организованная преступность приобретает свою форму благодаря организации общества. Чем сложнее оно устроено, тем более сложная структура у гангстерских объединений. Я приведу такой пример: после падения Рима мы долгое время не можем отыскать следов организованной преступности хотя бы потому, что не было закона. Но, когда стали появляться первые признаки власти, мы сразу находим в источниках упоминания о разбойниках и их группах.

Другая важная особенность организованной преступности в том, что она заполняет лакуны, провалы, которые неминуемо образуют общество и государство. Например, этническое сообщество, считающее, что его несправедливо обошли, и организующееся в новую силу, с которой нужно считаться. Или законы государства и представления обычных граждан не совпадают.

Вспомните, например, антиалкогольную кампанию в СССР. Если государство неспособно или не хочет удовлетворить нужды граждан — организованная преступность спешит на помощь. До тех пор, пока мы не будем жить в «идеальном обществе» — а при этом мне представляется мир, населенный послушными биороботами с промытыми мозгами, — будут эти лакуны.

Знаете, раньше был термин «война с терроризмом». Меня это словосочетание дико возмущало — потому что у войны по определению есть конец: победа или поражение. В случае с терроризмом вы можете его уменьшить. Но победить целиком? Вряд ли. Так же все обстоит и с организованной преступностью.

— Может, чтобы она исчезла, нужно избавиться сначала от частной собственности?

— Ну нет. Даже если вы избавитесь от частной собственности, все равно будет что-то нелегальное — вещи или услуги, которые нельзя просто так купить. И тогда появятся незаконные поставщики таких услуг. Или вы должны не только избавиться от частной собственности, но и добиться полнейшей анархии в обществе, где разрешено вообще все. Пока что-то запрещено — не важно, во благо или во вред, — будут находиться люди, которые этого захотят. От тени не убежать, и надо признать, что организованная преступность — это тень общества. Да, вы можете двигать источник света, чтобы ее уменьшить, но вы не избавитесь от нее совсем.

Книгу «Воры. История организованной преступности в России» можно прочесть на сервисе Bookmate или купить в бумажном виде.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!