Мне не стыдно

20 апреля в Санкт-Петербурге прошла конференция «Постсексуальность: любовь, насилие и демократия». На мероприятии с пометкой 18+, организованном программами «Социально-политическая философия» и «Гендерные исследования» Европейского университета в Санкт-Петербурге, участники обсуждали проблему сексуальности в связи с лавиной скандалов и разоблачений, приведенных в движение не только глобальной кампанией #MeToo, но и проходившим на постсоветском пространстве флешмобом #ЯНеБоюсьСказать, а также другими общественными процессами, в центре которых оказались женщины и секс.

Что за феномен перед нами? Как в нем переплелись демократизация, восстание подчиненных групп, аффективная мобилизация новых СМИ, феминизация труда, консервативный поворот и т.д.?

Как определить, где заканчивается флирт и начинается домогательство? Где заканчивается домогательство и начинается насилие? Как понимать факт сексуального согласия? Можно ли «задним числом» отзывать свое согласие — и если да, то какие обязательства это накладывает на каждого из тех, кто хоть раз в жизни оказывался в двусмысленной ситуации принятия решения о вступлении или невступлении в связь с другим человеком? Не лишит ли моральный и юридический запрет на такую двусмысленность в отношениях между полами их романтической и эротической составляющей? Что станет с любовью, если сексуальность будет предметом строгого договора? И что останется от самой сексуальности, если из нее будут изъяты насилие, домогательства, двусмысленность, властные отношения и небезопасные игры? Как преображаются данные феномены в контексте консервативного поворота и гендерного традиционализма в России?

Эти и другие вопросы обсуждали Елена Здравомыслова, Иван Курилла, Артемий Магун, Йоэль Регев, Анна Темкина, Джонатан Брукс Платт, Елена Костылева, Мария Бикбулатова и Валерия Левчук. Организаторы и участники планируют продолжить разговор — новый раунд дебатов о сексе и насилии запланирован на осень этого года в ВШЭ.

COLTA.RU публикует один из докладов, прозвучавших на конференции: философ Оксана Тимофеева анализирует болезненную и важную для российского общества тему изнасилования.

13-летняя школьница из Зеленограда обратилась в полицию и заявила о том, что по дороге в школу ее изнасиловали пять взрослых мужчин. Девочка утверждала, что изнасилование произошло 21 марта в припаркованном у детской поликлиники легковом автомобиле. Однако, просмотрев записи с камер видеонаблюдения, правоохранители выяснили, что она спокойно, не садясь ни в какие машины, дошла до школы, а после также без происшествий вернулась домой. Не выявил следов насилия и врачебный осмотр ^[1]. «Зачем она заявила об изнасиловании — неясно, — комментирует эту новость «мужской» телеграм-канал «Наивный олень». — Некоторые говорят, что на нее оказали влияние недавние звезды с ТВ, которые стали популярны за счет историй с изнасилованием».

Популярность за счет историй с изнасилованием, о которой пишет «Олень», — это очень недавний феномен. Лет двадцать и даже десять назад в России еще невозможно было представить, что женщина может публично заявить об изнасиловании и, более того, открыто обсуждать случившееся по телевизору перед всей страной. Ведь первое, с чем всегда сталкивается жертва сексуального насилия в России, — это возвращение вины жертве, виктимблейминг. Следом, как правило, начинается слатшейминг: что бы женщина ни делала, она попадает в ситуацию осуждаемой сексуальности. Этот комплекс двойной стигматизации может сильно подпортить жизнь; устоять под его напором очень тяжело. Однако что-то, что лежит в его основе, ломается сейчас у нас на глазах. Первым ярким медийным прецедентом был случай Дианы Шурыгиной, которая бросила вызов мощнейшим традиционным механизмам общественного порицания, сделав свое изнасилование предметом публичной дискуссии на повышенных тонах. Насильника посадили, а Диана стала периодически появляться в ток-шоу, вызывая миллионы хейтерских комментариев, обвинений во всех смертных грехах и жестоких насмешек — не только от отдельных лиц, но и от некоторых СМИ и сообществ в социальных сетях. Имя девушки стало нарицательным для слатшеймеров и виктимблеймеров обоих полов.

Шурыгину изнасиловали весной 2016-го. Летом того же года произошло беспрецедентное для постсоветского общества информационное событие — начавшийся в Фейсбуке с поста украинской журналистки Анастасии Мельниченко флешмоб, участницы и участники которого под хештегами #ЯНеБоюсьСказати (на украинском) и #ЯНеБоюсьСказать (на русском) публично признались в том, что когда-то подверглись сексуальному ­насилию или сексуальным домогательствам. В акции приняли участие тысячи людей — главным образом, женщины, делившиеся воспоминаниями о пережитых в прошлом травматических ситуациях самой разной степени тяжести — от сального взгляда на улице или в транспорте до реального изнасилования (или попыток его совершить) со стороны незнакомцев, супругов, родителей, друзей или родственников.

В России реакция на волну этих жестоких признаний оказалась неоднородной. Прогрессивные наблюдатели отмечали, что такой откровенный разговор давно назрел, что травмы подобного рода, пережитые каждой второй женщиной, нуждаются в проработке, а вынесение их в публичное пространство имеет позитивный, эмансипаторный характер и способствует либерализации снизу — вопреки насаждаемым идеологическими аппаратами государства консервативным и патриархальным ценностям, в соответствии с которыми насилие по отношению к женщине является нормой ^[2]. Другие призывали видеть в этой акции не сеанс групповой терапии, а, наоборот, засасывающую в себя все большее количество людей «воронку травмы», и предупреждали об опасности еще большего насилия, которое она, открыв этот ящик Пандоры, за собой якобы повлечет ^[3]. А кто-то иронизировал, рассуждал о мужененавистничестве участниц акции, высказывал экстравагантные конспирологические идеи о том, что за ней стоят интересы определенных субъектов, коммерческие (реклама и трафик в интернете) или политические (дискредитация медийного образа России накануне Дня любви, семьи и верности) ^[4], или даже называл детальные рассказы о домогательствах и изнасилованиях бесплатным домашним порно.

Акция оказалась действительно массовой: людям как будто наконец развязали рты и позволили рассказать то, о чем большинство из них молчало всю жизнь. Женщина, думавшая, что беда произошла с ней одной, и долгие годы скрывавшая свою тяжелую тайну от окружающих, вдруг узнала, что она не просто не в одиночестве, но даже не в меньшинстве. Оказалось, что изнасиловали — или пытались изнасиловать, или домогались, или унизили — нас всех или почти всех, что чрезвычайная ситуация, в которую она когда-то попала, — не исключение, а правило, что вина и стыд, которые она испытывает, — это результат несправедливой стигматизации жертв сексуального насилия в российском обществе, что их надо преодолевать, и самый действенный и современный способ такого преодоления (сопряженный, правда, с очень высоким риском) — это каминг-аут.

Эффект признаний оказался лавинообразным: даже те, с кем ничего подобного никогда не происходило, находили в своей биографии неприятные или сомнительные эпизоды, чтобы добавить их в общую копилку. Разнообразие негативных сексуальных сценариев вылилось во множество хорошо или плохо написанных рассказов, в подробности которых одни читатели погружались с возмущением, а другие с возбуждением. Дело в том, что арсенал выразительных средств, предназначенных говорить о насилии, заимствуется жертвой из обыденного языка, уже инфицированного этим насилием и более приспособленного то ли для порно, то ли для показаний, которые она должна дать перед судом, как бы оправдывая себя.

Размышляя об этих признаниях, я стала задаваться вопросом: откуда даже у тех, кто не пережил в реальности никакого насилия, эта воля к признанию, эта своего рода ложная память (или память о том, что было не со мной)? Какая-то родовая женская память о событии, которое возвращается снова и снова? Я обратилась к «Исследованиям истерии», написанным Фрейдом совместно с Йозефом Брейером в 1892 году. В этой книге собрано несколько ярких историй болезни, и она начинается с описания случая пациентки Брейера, известной как Анна О. В действительности речь шла о Берте Паппенгейм, ставшей впоследствии видной общественной деятельницей и защитницей прав женщин. Именно она предложила для метода, на тот момент совершенно нового и экспериментального, замечательное определение talking cure.

До рождения психоанализа феномен истерии, со времен античности все еще часто объяснявшийся (в строгом соответствии с этимологией этого слова ^[5]) «блужданием матки» и другими физиологическими причинами, многие врачи, включая и самого Фрейда, тогда еще начинающего невролога, пытались лечить электротерапией и гипнозом. Психоанализ же рождается из творческого союза пациентки и аналитика, из ее активного желания выговориться, излить душу — и его готовности выслушать. Поиск истока истерии ведется в области психической жизни человека: в теле истерички блуждает не матка — в нем блуждает воспоминание о событии настолько неприемлемом, что оно не может быть допущено до сознания, — воспоминание вытесненное или подавленное.

В свете этой гипотезы Фрейда буквально накрыло, можно сказать, волной metoo еще до того, как такой феномен стал возможен в публичном пространстве. Проанализировав восемнадцать случаев истерии, Фрейд заключил, что мучительные воспоминания тела связаны с психическими травмами сексуального характера, со страхом или возбуждением, вызванным раздражением гениталий в раннем детстве. Одна за другой пациентки признавались, что подверглись насилию и домогательствам в детстве или подростковом возрасте. Так возникла теория совращения, в соответствии с которой истоки истерии следует искать в сексуальном насилии над детьми, причем за образом насильника — подозрительного «дяди» — в воспоминаниях первых пациенток Фрейда маячила фигура отца.

В 1897 году Фрейд отказался от теории совращения как противоречащей здравому смыслу. Но остался вопрос — что же тогда делать с признаниями пациенток? Следующее предположение Фрейда заключалось в том, что воспоминания детства — сцены, возникающие в нашей памяти, — на самом деле могут быть сфабрикованы. Однако то, что эти инфантильные переживания являются плодом воображения, отнюдь не снижает их значимости. Напротив, фантазматическая реальность оказывается даже важнее, чем так называемая реальная реальность. Фрейд говорит, что эти фантазии обладают психической реальностью в противоположность материальной, и обращает внимание на то, что они возникают как бы с необходимостью.

«Возникает впечатление, что такие события в детстве каким-то образом требуются, с железной необходимостью входят в состав невроза. Имеются они в реальности — хорошо; если реальность отказывает в них, то они составляются из намеков и дополняются фантазией. Результат один и тот же, и до настоящего времени нам не удалось доказать различия в последствиях в зависимости от того, принимает ли в этих детских событиях большее участие фантазия или реальность» ^[6].

Детские воспоминания — в том числе косвенные, больше похожие на намеки — могут быть сконструированы. Но даже если этого не было, это все равно было. Просто не в нашей жизни. Даже если нас не насиловали, нас все равно изнасиловали.

С какой-то железной необходимостью психическая реальность подстраивается под навязчивый фантазматический сценарий, где женщина подвергается сексуальному надругательству. Возвращаясь к случаю, с которого я начала: изнасилование школьницы из Зеленограда происходит не в той реальности, которую фиксируют камеры наблюдения, а в той фантазматической реальности, о которой наблюдатель даже не догадывается. Даже если девочка благополучно добралась до школы и обратно, результат один и тот же — ее все равно изнасиловали те пятеро вымышленных мужчин. Эта фантазия становится частью ее субъективного опыта и может на полных правах не только встраиваться в него, но и структурировать его. Мы живем в обществе, где, даже если нас не насиловали на самом деле, мы сами достраиваем этот навязчивый психосценарий.

Фрейд говорит, что подобные фантазии могут быть связаны с бессознательным желанием — то есть таким, в котором мы сами себе не признаемся. Если бы мы признали, как Фрейд, что такое желание есть, мы могли бы двинуться дальше и думать о том, откуда оно берется (Фрейд так и делает, связывая эти желания с нашим филогенетическим наследством — с мифом, первобытной ордой и т.д.). Однако в современной ситуации, которой можно дать общее имя metoo, говорить о таком желании никак нельзя, если мы с Фрейдом, конечно, не хотим попасть в разряд слатшеймеров и виктимблеймеров (а мы не хотим!). То есть если мы говорим, что фантазия девочки связана с каким-то бессознательным желанием, мы тем самым как бы обвиняем жертву: сама виновата, сама хотела.

Вот тут-то и обнаруживается занимающий меня парадокс: предположение о наличии у женщины желания, даже бессознательного, звучит как обвинение. Установка на то, что женщина в сексе может быть только жертвой, лишает ее права на субъектность и поэтому является по сути глубоко патриархальной. Вот и получается, что, как ни критикуй насилие, материалом бессознательных фантазий — как женских, так и мужских — оказывается таким образом социально сконструированный сценарий надругательства над женщиной, а реальной жертве изнасилования в итоге чаще всего приходится оправдывать себя.

Мы в ловушке злого языка. Один из главных ее элементов — наложение друг на друга желания, наслаждения и вины. От нас ждут доказательств нашей невинности. Ее признают, если прежде у нас получится убедить судей, адвокатов, общественность, что мы не хотели и не наслаждались. Жертва насилия не может желать и наслаждаться, но только пассивно претерпевает страдание. Она не хотела, не наслаждалась — значит, она невинна. Насильники, наоборот, оправдывают себя ее желанием и наслаждением: она сама хотела, ей понравилось, это ее вина. Но и те, и другие исходят из предположения о том, что желание и наслаждение делают нас виновными.

Это очень хитрая ловушка, которая ускользает, остается невидимой в оптике metoo. В волне признаний, звучащих сейчас по всему миру, есть смелость, вызов, воля к переменам, но по-прежнему слышен этот оправдательный тон. Само признание об изнасиловании начинает звучать как оправдание: да, у меня был секс, но я не хотела, я не такая! Мы собираем доказательства изнасилования не столько для того, чтобы наказали виновных, сколько (бессознательно) для того, чтобы предъявить миру свою собственную невинность. При этом описанный фантазматический сценарий никуда не девается. Механизм общественного порицания кормится невинностью жертв. Его просто так не сломать. Надо сначала понять, как он работает, — но такое понимание несоизмеримо с конвенциональной этикой. Оно требует переоценки сексуальных ценностей, полного пересмотра привычных моделей женской сексуальности, разрыва всех возможных шаблонов и выхода из позиции жертвы. Вместо «я не виновата» надо учиться говорить «мне не стыдно».

---

^[1] См. здесь.

^[2] См., например, комментарий Анны Темкиной.

^[3] См. здесь.

^[4] См. здесь.

^[5] Hystéra — матка (греч.).

^[6] З. Фрейд. Введение в психоанализ. — СПб.: Алетейя, 2000. С. 158.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!