Маурицио Лаззарато: «Производительная сила капитализма — это война»

24—25 мая в Москве пройдет научная конференция «Будущее по Марксу», организованная Московской высшей школой социальных и экономических наук («Шанинкой»). Спустя год после двухсотлетнего юбилея немецкого мыслителя в Россию приедут ведущие западные интеллектуалы левого толка. Вместе с российскими исследователями они обсудят, «что живо и что мертво» в современном марксизме и может ли он стать ответом на глобальные вызовы XXI века: неравенство, фундаментализм, империалистические войны, кризис демократий.

Дмитрий Жихаревич, Арнольд Хачатуров и Сергей Машуков (в письменной форме) задали вопросы одному из участников конференции — Маурицио Лаззарато.

Лаззарато, известный франко-итальянский философ, наравне с Паоло Вирно и Антонио Негри — центральная фигура в итальянском марксизме. В 1970-е годы Лаззарато был активным участником автономистского рабочего движения. Как исследователь он внес важный вклад в теорию «экономики знания» и был одним из первых социальных ученых, обративших внимание на моральную природу долга и отношения власти, возникающие на его основе.

— С момента публикации вашей знаменитой статьи «Нематериальный труд» прошло уже более 20 лет. Категория нематериального труда сыграла ключевую роль в концепции когнитивного капитализма, которой занимался в 1990-е постопераизм, течение внутри итальянского марксизма. Упрощая, основной тезис этой концепции можно сформулировать так: с 1970-х годов капиталистический способ производства вошел в «третий», постфордистский, этап своего развития. В производстве стоимости центральную роль теперь играют неявное знание и общественная кооперация, всеобщий интеллект масс, а на смену прямому контролю за трудовым процессом пришли «гибкие» режимы труда. Фронтиром накопления капитала сегодня является не промышленная фабрика, а стартапы Кремниевой долины. Придерживаетесь ли вы гипотезы о когнитивном капитализме? И меняет ли появление новых цифровых платформ ваше прежнее представление о специфике нематериального труда?

— Я очень рано отказался от категории нематериального труда и никогда не использовал концепт когнитивного капитала, поскольку эти категории кажутся мне очень близкими к новому экономицизму (склонности объяснять любые явления экономикой. — Ред.). Производство, работа и работник предполагают насильственную «апроприацию» и внеэкономическую экспроприацию, которые по-новому распределяют власть и служат базой для «способа производства». Первоначальное накопление, в котором государство и внеэкономическое насилие играют ведущую роль, не случается раз и навсегда. Первоначальное накопление должно происходить при каждом изменении «способа производства» (даже при переходе от фордизма к неолиберализму).

Теории когнитивного капитализма игнорируют власть и войну и фокусируются только на производстве, производительности, изобретательстве. Но власть правящего класса является не просто результатом его экономической и политической мощи, распределения собственности или преобразования производительной системы: она всегда подразумевает исторический триумф в борьбе с низшими классами. Труд без революции — это экономицизм. Нужно совершить критическое возвращение не только к Марксу, но и к Ленину и вопросу о революции. Если цель состоит не просто в том, чтобы проанализировать капитализм, но и в том, чтобы создать теорию революции, то нужно по-другому рассматривать концепцию труда.

Ханс-Юрген Краль полагает, что мы не должны довольствоваться рассмотрением рабочего класса как силы, «производящей капитал», а должны в равной степени видеть в нем силу, «разрушающую капитал». Идея «разрушительной силы» сместила экономицизм, который часто влияет на марксизм на стратегическом поле, и радикализовала к концу 1960-х годов концепты «работы как не-капитала» (Die Arbeit als das nicht-Kapital) и «политического отказа от капитала» Марио Тронти (упор на неучастие в производстве вместо переговоров или попыток улучшить условия труда. — Ред.).

Революционное действие — это разрушение отношений капиталистической власти, которые одновременно порождают начальника и рабочих. Но постопераизм делает противоположную ставку: он забывает о стратегиях революционных лет и возвышает «производительную силу», исключая из действия рабочей силы всю негативность. Согласно такой точке зрения, историческое поражение рабочего класса в действительности привело бы к победе рабочей силы, потому что капиталистические предприятия были бы «больше не в состоянии централизовать производительные силы и интегрировать рабочую силу, как они делали во времена большой индустрии».

Отказ от стратегий первого операизма, от акцента на полностью позитивную власть рабочей силы требует другого основания, а не прекращения конфронтации с капиталистическими отношениями господства. Под классовой борьбой, каждый раз единичной, лежит философия истории, которая, выйдя через парадную дверь, вернулась через маленькую форточку «прогресса» рабочей силы. Историцизм, отвергнутый как принцип, на деле полностью принимается, как только утверждается, что когнитивный работник, в отличие от работника плантаций и работника крупной промышленности, обладает «когнитивной автономией», которую капиталист был обязан принять и с которой он вынужден вести переговоры.

Но история рабочей силы, похоже, не имеет цели и значения, которые ей приписывают, и не развивается линейно к своему завершению — когнитивному работнику. Как раб, так и рабочий из крупной индустрии выразили свою политическую власть, атаковав отношения подчинения благодаря своей «разрушительной силе», которую «когнитивные работники» неспособны мобилизовать именно потому, что они потеряли всю негативность, поскольку они, в первую очередь, — это «производство», «кооперация», «сила изобретательства». Без революции работа становится простой переменной капитала, его функцией.

— Философ Паоло Вирно назвал постфордизм «коммунизмом капитала». Согласны ли вы с тем, что современный капитализм содержит в себе элементы, имеющие много общего с коммунизмом? Например, открытое программное обеспечение (open-source software) и возможность бесплатно производить и распространять цифровые блага в интернете. Могут ли подобные элементы трансформировать капитализм изнутри?

— Идея «коммунизма капитала» — это вариант концепции капитала как революционной силы, которой он никогда не был, поскольку сексизм, расизм, эксплуатация были всегда его техниками власти и производства. Я думаю, надо сказать вот что: капитал не может быть способом производства, не являясь в то же время способом разрушения. Нет никакого «коммунизма капитала», поскольку капитализм трансформируется, как в межвоенный период, в новые формы фашизма, чтобы выйти из тупиков, в которых он запер сам себя после финансового краха 2008 года.

Современный фашизм — это мутация исторического фашизма в том смысле, что он скорее национал-либеральный, чем национал-социалистический. Политические движения, вышедшие из 1968 года, сегодня настолько слабы, что даже не нужно возвращаться к их требованиям и отвергать их, как делали [с требованиями социалистов] фашисты и нацисты в 1930-х годах. В ту эпоху «социалист» выполнял именно эту функцию: выдвигать требования, чью революционную значимость диктатура отменяла. Ничего подобного нет в современном фашизме, который, наоборот, ультралиберален. Он за рынок, предприятие, индивидуальную инициативу — несмотря на то что он выступает за сильное государство, чтобы, с одной стороны, «усмирить» меньшинства или «чужаков», делинквентов и так далее, с другой стороны, как ордолибералы (разновидность неолиберализма, зародившаяся в конце 1920-х годов вокруг ежегодника Ordo, делающая акцент на защите рыночной конкуренции. — Ред.), — в буквальном смысле конструировать рынок, предприятие и частную собственность.

Современный фашизм использует демократию, которая, лишенная эгалитарного импульса революции, становится пустой оболочкой, готовой к любым авантюрам. Парламентский режим и выборы ему отлично подходят, поскольку в этих условиях они ему выгодны. Его расизм носит «культурный» характер. В нем больше нет ничего «завоевательного» или империалистического, как в эпоху колонизаций: он предпочел бы вернуться в рамки нации-государства. Он, скорее, оборонительный, пугливый, встревоженный, сознающий, что будущее не на его стороне. Антисемитизм уступил место исламофобии и страху перед иммигрантами.

Современный расизм — это мутация колониального расизма и войны против колонизированных народов. Черный, мусульманин, мигрант теперь находятся не по другую сторону расового барьера, отделенные морем или океаном. Они населяют города Севера, часто занимая самые тяжелые должности на рынке труда, которые сами жители Запада не хотят занимать.

Капитализм с момента завоевания Северной и Южной Америки находился под мировым управлением, главной задачей которого являются производство и воспроизводство разделения между населением метрополии и колоний. Мир-экономика (понятие Фернана Броделя для описания территориального образования с плотными экономическими связями между его частями. — Ред.) была структурирована исходя из расового разделения, которое пересекало планету и выполняло как политические, так и экономические функции. Это драматическое разделение, под покровом которого конституировались не только европейский ансамбль власти и знания, но также и рабочее движение, которое «выиграло» от этой империалистической стратегии, как напоминает Энгельс английским рабочим.

Сила и стратегическая роль этого разделения буквально бросаются в глаза, как только (начиная с Первой мировой войны и особенно после Второй мировой) оно попадает под сокрушительные удары антиколониальных и антиимпериалистических революций. Из-за своего краха капитал вынужден был изменить стратегию и трансформировать разделение между населением Севера и Юга в конкуренцию между всем населением планеты. Этот стратегический акт помещения рабочей силы в пространство конкуренции в мировом масштабе — глобализация.

В течение всей эпохи колонизации миграционные потоки были направлены из Европы в остальной мир, чтобы эксплуатировать его и, экспортируя свое население, предотвратить европейские гражданские войны. В настоящее время очень небольшого процента миграционных потоков, которые идут не с Юга на Юг, достаточно для того, чтобы дестабилизировать Север, так что расовые разделения, жертвами которых являются мигранты, становятся средством контроля населения Севера и добавляются к прежним сегрегациям, которые уже претерпевали европейские граждане «колониального» происхождения. Расизм, техника правительности (gouvernementalité) на рынке труда, будет играть не менее фундаментальную роль в политическом управлении, где он представляет собой один из мощных механизмов субъективации националистической идентичности.

Вопреки любой модернизационной концепции капитала, это разделение должно быть обязательно воспроизведено, поэтому, если капитал больше не может распределять «свободный труд» и «принудительный труд» в соответствии с разделением между колонией и метрополией, он попытается произвести это разделение внутри самой метрополии. Именно по этой причине прекарная занятость принимает форму «кабального труда» и год за годом захватывает все новые сектора и новые слои традиционного наемного труда.

— После избрания Дональда Трампа и голосования за Brexit мы слышали много дискуссий об опасностях популизма. Однако некоторые теоретики, напротив, утверждают, что популизм — это просто демократическая форма высказывания. Другие говорят, что само значение слова «популизм» окончательно стерлось и ничего в себе не несет. Какую позицию занимаете вы? Может ли популизм быть прогрессивным?

— Избрание Болсонару президентом Бразилии знаменует собой радикализацию неофашистской, расистской и сексистской волны, охватившей планету. Единственная заслуга этой радикализации в том, что она проясняет (можно надеяться, что окончательно) политический смысл этой волны. Называть ее «популистской» или «неолиберально-авторитарной» — это способ скрыть ее настоящее лицо.

Победа Болсонару так впечатляет, потому что она напрямую отсылает к акту политического рождения неолиберализма — к Чили времен Пиночета. Правительство Бразилии с генералами на ключевых постах и ультралиберальным министром экономики и финансов, воспитанником «чикагских мальчиков», является мутацией неолиберальных экспериментов, проведенных когда-то на трупах тысяч коммунистических и социалистических вооруженных активистов в Чили и по всей Латинской Америке. Милтон Фридман, лидер «чикагских мальчиков», встречает Пиночета в 1975 году; Хайек, певец «свободы», принят в Чили в 1977 году. Он заявляет, что «диктатура может быть необходимой» и что «личной свободы больше при Пиночете, чем при Альенде». В «переходные периоды», когда, как можно заключить из этих утверждений, существует право убивать тех, кто не подчиняется свободе рынка, «кто-то неизбежно должен иметь абсолютные полномочия, чтобы избежать и ограничить любую абсолютную власть в будущем». Исходя из этого, в течение десятилетия (1975—1986) неолиберальные экономисты извлекали выгоду из «идеальных» условий для экспериментов со своими рецептами, поскольку подавление революции в крови устранило всю конфликтность, всю оппозицию, всю критику.

Что касается левого популизма — это политическая катастрофа. Ответы, данные на кризис 2008 года «арабской весной», Occupy Wall Street, событиями июня 2013 года в Бразилии и т.д., очень слабы; движения продолжают искать и экспериментировать, не находя реальных стратегий. Эти тупики никоим образом не могут быть преодолены с помощью «левого популизма», практикуемого «Подемос» в Испании. Их стратегия довершает ликвидацию революции, начатую в период после 1968 года многими марксистами, чьи марксиcтские взгляды потерпели неудачу. Демократия как место конфликтов и субъективации заменяет собой капитализм и революцию (Лефор, Лакло, Рансьер) в тот самый момент, когда машина капитала буквально поглощает «демократическое представительство». Заявление Клода Лефора о том, что «в демократии место власти пусто», опровергается с начала 1970-х годов: это место занято «сувереном» sui generis, каковым является капитал. Ни одна партия не может функционировать, кроме как в качестве его «доверенного лица» (многие высмеивали марксистское «упрощение», но оно было полностью воплощено — даже карикатурным образом — в нынешнем президенте Французской Республики Эмманюэле Макроне). Левый популизм дает новую жизнь тому, чего больше не существует. Представительство и парламент не имеют никакой власти, она полностью сосредоточена в исполнительных органах, которые при неолиберализме не выполняют приказы «народа» или требования общих интересов, а следуют интересам капитала и собственности.

Желание политизировать движения, образовавшиеся после 2008 года, оказывается реакционным, поскольку оно навязывает именно то, от чего отказалась революция 1960-х годов и от чего отказывается каждое движение, появившееся с тех пор: это (харизматический) лидер, «трансцендентность» партии, делегирование представительства, либеральная демократия, народ. Позиционирование левого популизма (и его теоретическая систематизация в работах Лакло и Муфф) не позволяет назвать врага. Его категории («касты», «те, кто сверху» и «те, кто снизу») находятся в одном шаге от теории заговора и в двух шагах от ее кульминации — осуждения «международного еврейства», которое контролирует мир через финансы. Эти заблуждения, тщательно поддерживаемые лидерами и теоретиками невозможного левого популизма, продолжают влиять на движения. В случае «желтых жилетов» они поддерживаются средствами массовой информации и политической системой и одновременно выражают неопределенность, которая все еще характерна для модальности разрыва. Надо сказать, что в современной политической пустыне, распаханной пятидесятилетней контрреволюцией, нелегко сориентироваться.

— Можно ли говорить о том, что постопераизм «выводится» из «Экономических рукописей 1857—1859 годов» Маркса, где он пишет о «всеобщем интеллекте» (general intellect)? Насколько важными были эти тексты лично для вас?

— Конечно, но следует также отметить, что современный «всеобщий интеллект» не имеет ничего общего с тем, что описывал Маркс, потому что он был создан войной. Кибернетические технологии и большая наука не чужды войне. Наоборот, война была их колыбелью. Кибернетика и большая наука были продуманы, протестированы и применены для тотальных войн. Их развитие во время и после Второй мировой войны было работой военных США, крупнейшего, самого богатого и самого инновационного предпринимателя, которого когда-либо знал капитализм. Власть этого государственного предпринимателя непропорциональна власти шумпетерианского предприятия XIX века, исчезновение которого оплакивается. Формула «творческого разрушения» (попытка объяснить сущность капитализма через постоянное производство инноваций, которые разрушают старые способы организации экономики; понятие популяризовано австрийским экономистом и социологом Йозефом Шумпетером. — Ред.) применима к нему почти идеально при условии, что мы используем небольшую инверсию этой формулы, поскольку целью созидания здесь изначально является разрушение. Американская армия содержит в самой себе обратимость разрушения и созидания, экономики и войны, насилия над людьми и вещами — эти конститутивные дуальности современной власти.

Во время Второй мировой войны именно американские военные и государство заложили основы того, что итальянские марксисты назвали «всеобщим интеллектом», позаимствовав это выражение у Маркса. Сделать капиталистическое производство менее зависимым от рабочего времени, чем от развития науки, техники и коммуникации, — такова была цель, преследуемая путем создания больших лабораторий, где объединялись различные дисциплины и научные функции. Этот процесс начался во время первой тотальной войны, которая требовала прямого контроля государства и капитала над научным производством. Исследования выходили из университета «для решения организационных проблем, поставленных военно-промышленной структурой <...>. Впервые в истории Европы военно-техническое применение науки <...> требует от государства непосредственного управления исследованиями». Управление, необходимое для производства атомной бомбы, требовало еще большего государственного контроля над производством науки.

Государственная машина в состоянии войны для разработки новых технических машин разрушения моделирует и модулирует новый тип исследователя и организует новые методы продуктивного сотрудничества, которые будут усовершенствованы и усилены во время холодной войны. «Радары и другое атомное оружие не были разработаны умельцами: эти технологии формировались на совещаниях междисциплинарных групп, состоящих из ученых, инженеров и менеджеров». Организационные методы, которые Болтански и Кьяпелло (известные французские социологи, которые в книге «Новый дух капитализма» показали, как капитализм после майских событий 1968 года вбирал в себя социальную критику и обновлялся под ее влиянием. — Ред.) приписывают изобретательности капиталистов после 1968 года, а теоретики когнитивного капитализма связывают с властью труда и кооперацией когнитивных работников, были изобретены американской армией.

«Хотя эти команды приютила и профинансировала подавляющая бюрократия, они не работают по критериям статуса или ранга: напротив, они работают в рамках социальной структуры без реальной иерархии. Эта структура была специально выкована из необходимости адаптировать глобальный системный подход к разработке оружия; это структура, которая может представить людей и машины в качестве парных элементов в беспрецедентном боевом аппарате». Трансгрессия дисциплинарных и профессиональных барьеров — секрет этого метода.

То, чего Маркс не предвидел и чего марксисты «всеобщего интеллекта» не видят до сих пор, — это что развитие науки, техники и коммуникации/информации имеет ту же цель, что и производство: разрушение. Техника и наука — это только компоненты военной машины, которая с начала XX века необратимо сочетает в себе капитал и войну, производство и разрушение. Хотя это неиерархическое сотрудничество между военными, учеными и предпринимателями продолжалось в непринужденной и дружественной атмосфере, американская армия благодаря плодам этого сотрудничества устраивала массовые убийства в Корее и Вьетнаме, организовала убийство Альенде, десятки тысяч южноамериканских вооруженных активистов были убиты во время десятилетней гражданской войны под руководством военного преступника Генри Киссинджера.

— В какой степени лично для вас были важны революция 1968 года, майские события во Франции, итальянские «свинцовые семидесятые»?

— Революция рождается буржуазной во Франции, становится пролетарской, захватывая Европу, но только благодаря перемещению сначала на Восток, а затем на Юг она может стать мировой. Этот цикл революций, открытый большевиками, вызывает бурные дискуссии. Утверждение Грамши о том, что «события 1917 года являются последними подобного рода в истории политики», очевидно, неверно, поскольку оно справедливо только для Севера. На протяжении всего двадцатого столетия оно было опровергнуто уникальными по количеству и интенсивности революциями в планетарном масштабе. Мировая революция, несмотря на свою неудачу после 1917 года, продолжала прогрессировать, так и не найдя адекватной международной стратегии для своих целей.

Возможность мировой революции сталкивается с разломом, который идеально совпадает с разломом колониальным. В 1960-х годах эту проблему четко поставил лидер молодых социал-демократов и немецкого студенческого движения Ханс-Юрген Краль: если правда, что «нет примера победоносной революции в высокоразвитых странах», то также было доказано, что в третьем мире продолжают вспыхивать революции, что указывает как на «международное единство антикапиталистического протеста», так и на «констелляцию и качественно новый факт: актуальность революции. Впервые в истории капитализма революция является глобально представленной и видимой возможностью, но реализуется в угнетенных и бедных странах третьего мира».

Революция в колониях, пишет Краль, «не имеет парадигматического характера для капиталистических стран», потому что на Западе «господство и угнетение не осуществляются на основе материальных страданий и физического угнетения». Революционная борьба, развивающаяся по обе стороны колониального разделения, неодинакова, и революционные методы, которые оказываются победными в колониях, не могут быть перенесены в метрополии, где структуры капитала, власти и эксплуатируемых субъективностей отличаются.

От всемирной сети партий, организаций, движений и даже государств, которые другим способом «работали» на революцию, буквально ничего не осталось. Капиталистическая глобализация, разрушившая ее, была стратегическим ответом на мировую революцию. Несмотря на это, любая политика, заключенная в границах национального государства, обречена на провал.

— В одной из своих работ вы пишете о том, что капитализм перманентно порождает войны, многие из которых скрыты или не рассматриваются как войны: это войны классов, расовые войны, война полов. Что позволяет вам связывать эти войны именно с капитализмом?

— Война как одновременно производительная сила и сила политического преобразования капитализма претерпевала в течение всего XX века глубокие преобразования, которыми критики капитализма, считая, что она не является частью капиталистической организации, пренебрегают полностью.

Начиная с конца 1970-х годов движения, порожденные 1968 годом, перестали подвергать сомнению и проблематизировать войну, гражданскую войну и революцию. Концепции войны и революции остались «побежденными», как будто война была интегрирована, включена и умиротворена без остатка в производстве, демократии, потреблении, а революция может быть сопряжена только с технологиями (автомобильная, компьютерная, робототехническая и т.д.). «Мир» перепутали с исторической победой капитализма, а «конец» войн — с поражением революции. Но невозможно понять изменение функционирования капитализма, его неолиберальный вариант, возникновение новых форм фашизма без тематизации побед и поражений XX века, поскольку это «триумфы» в межклассовой войне, открывшие возможность для этих преобразований.

Если, как я полагаю, политическое поражение на рубеже 1960-х и 1970-х годов также подразумевает теоретическое поражение, его первой жертвой стал марксизм, который снабдил своими основными политическими и теоретическими инструментами век революций. Появление политических проблем, которые трудно идентифицировать с рабочим классом (это, в частности, движение за деколонизацию и феминистское движение), пошатнуло концепцию революционного субъекта, присущую европейскому марксизму, но причины его быстрого краха в 1970-х годах следует, прежде всего, искать в тотальных войнах. Великая война стала поводом для захвата власти большевиками, но также источником радикальных изменений в функционировании капитализма, которые продолжились во время Второй мировой войны и холодной войны — этих потрясений, которые марксизм, в отличие от капиталистов, был не в состоянии понять.

Две тотальные войны глубоко повлияли на марксистскую категорию производства — то основание революционного разрыва, которое порождает субъекта, способного его реализовать. Производство выходит из тотальных войн радикально иным по сравнению с тем, как его определял Маркс (а вместе с производством он определял и субъектов «революции»). Оно становится частью циркуляции в нескольких отношениях. Начиная с холодной войны производство — это не более чем момент обращения товаров (логистика), начиная с неолиберализма — момент обращения денег (финансы) и информации (СМИ и цифровая индустрия). В целом, как предположили феминистские теории, производство сейчас является лишь частью «социального воспроизводства». Оно подчинено возможности и способности воспроизводить и контролировать совокупность доминирований и характерные для них стратегические конфронтации.

— Сегодняшние дискуссии об искусственном интеллекте и его влиянии на рынок труда и неравенство вращаются вокруг вопроса квалификации. Чаще всего экономисты прогнозируют, что диспропорциональные выгоды от ИИ получат высокообразованные и квалифицированные специалисты. На этом фоне возобновляются идущие с начала XX века дискуссии о «новых классах» и об их амбивалентной роли в воспроизводстве капитализма. Например, на берлинском симпозиуме к двухсотлетию Маркса в прошлом году Марион Фуркад говорила о появлении artificially intelligent classes. Согласны ли вы с тем, что вопрос квалификации сегодня действительно является центральным и, возможно, имеет смысл говорить о появлении своего рода «новой (рабочей) аристократии»? Можно ожидать, что распространение этих технологий только обострит экономическое неравенство (с учетом существующего неравенства в доступе к образованию и того влияния, которое классовое происхождение оказывает на академические достижения)?

— Вопрос, который вы задаете, по-прежнему экономический и технологический, тогда как следовало бы придерживаться стратегической точки зрения.

Трамп — это новый тип фашистов и расистов, который можно описать как «киборга»: его «консистенция» неотделима от технических машин (телевидение, интернет, Твиттер), с помощью которых он существует как «политический субъект». Точно так же его избиратели «существуют» и политически проявляют себя с помощью этих же киберустройств. Но это не его гибридизация с машиной делает из него новое фашистское «я». Это его политическая стратегия и его субъективация создают новую конфигурацию и новые функции в кибернетическом ассамбляже. Он не был кандидатом ни от классической медийной системы (телевидение и пресса), ни от крупных компаний Кремниевой долины, которые контролируют социальные сети. Он победил, потому что умел выражать и политически конструировать, полагаясь на социальное и психическое опустошение, вызванное финансиализацией и нумеризацией, неофашистские, расистские и сексистские субъективности. Он дал голос и политическое выражение страхам и мукам человека, обремененного долгами, и этот голос подпитывался и усиливался средствами массовой информации путем смещения противостояния на поле идентичности, играя на стороне одной части населения (белые) против другой (мигранты, женщины, иностранцы и все меньшинства). Он захватил субъективности, задавленные сорокалетней экономической политикой, которая систематически вела их к обнищанию, и информационной политикой, которая презирала их как «неудачников», сопротивлявшихся любой модернизации, отказываясь от любых реформ. На протяжении всего так называемого кризиса государственного долга информация, сопровождающая стратегию, направленную на спасение банковской системы, попадала в регистры «порядка» («нужно платить по долгам»), «угрозы» («если вы не будете платить, система рухнет, и вы вместе с ней») и «оскорбления» («это ваша вина, вы ленивые»). «Порядок», «угроза» и «оскорбление» — это те характеристики медиа, которые Трамп сумел присвоить, используя те же самые технологические устройства, но обращая их против элит, поделивших между собой демократическую правительность.

Сила умных слов и изображений GAFAM (акроним для обозначения пяти наиболее популярных технологических компаний США: Google, Apple, Facebook, Amazon и Microsoft. — Ред.) и медийных сетей была нейтрализована, потому что столкнулась с другой стратегией, с другой военной машиной, способной своими словами супремасистского, расистского и сексистского порядка сконструировать политику. Их информация отскакивает от поверхности неофашистского «я» и никак не влияет на него (управляемые массы, которые обычно должны «отвечать на требования» правительственного аппарата, отказались играть в эту игру, выйдя таким образом из-под контроля). Технологические «автоматизмы» неэффективны в ситуации открытого конфликта, когда каждый выбирает свою сторону и становится «информационным партизаном». Крупным цифровым компаниям не удается построить консенсусную реальность демократического общественного мнения, поскольку неолиберальная правительность была изначально отвергнута, и этот отказ нашел социальную машину для своей реализации и придания себе последовательности. Аффекты, передаваемые «разумным» сверхмогуществом Кремниевой долины, ничего не могут сделать против аффектов (страха, разочарования, тоски, желания мести), усиленных и организованных машиной медийной войны «ресентимента» под названием Трамп. Способность прогнозировать, предвидеть, которую миллиарды миллиардов данных должны были обеспечить, оказалась ошибочной. Данные могут предсказать, когда я буду в следующий раз есть пиццу «Маргарита» (если я буду есть ее часто), но планирование политического разрыва логически невозможно даже в случае использования бесконечной сети компьютеров. Данные могут управлять поведением тех, кто принимает то, что «есть», но они не могут ни предсказать, ни управлять поведением субъективностей в ситуации разрыва.

Поэтому крайне футуристическая Кремниевая долина склоняется к появлению «новых фашизмов». То, что выявило политическую слабость этих компаний, рассматриваемых в качестве моделей экономики и власти будущего, — это операция разрыва, организованная крайне правыми: она запустила политическую битву внутри капиталистических элит, которая, вероятно, закончится перегруппировкой вокруг различных разновидностей неолиберальной политики, которую смогут успешно проводить только неофашистские организации. Мы не должны недооценивать то, что произошло в Европе и США, потому что эта реакционная волна продолжит распространяться (в Бразилии опять-таки автономия технологий потерпела неудачу, легко интегрировавшись в фашистскую политическую стратегию).

Усиление долгового кризиса сделало видимыми — через международную цепочку из событий 2011 года, Бразилии 2013 года и Греции 2015 года — возникновение конфликтной субъективации в глобальном масштабе и возможность политического разрыва.

Несмотря на слабость этих политических движений, некоторые капиталистические элиты предпочли разыграть карту неофашизма, расизма, сексизма, ксенофобии. Таким образом, расизм стал основным способом стратегического управления войной против народа, разделенного по принципу национальности или происхождения, а также всего, что касается гражданства и рынка труда. Поэтому надо задавать вопросы не всемогуществу, а бессилию этих гигантских фирм, их машин и алгоритмов, которые якобы должны управлять нами, поскольку они не могут проникнуть на территории и в сети, которые должны были бы политически утверждать их независимость и политическую автономию. Эти технические машины очень эффективны, когда они воздействуют на отдельных лиц, разобщенных, рассеянных, напуганных, подверженных выщелачиванию капиталистической инициативой и связанных между собой только с помощью средств медиатической демократии. Но, столкнувшись с социализацией, обменом, коллективными высказываниями (даже фашистского характера), они вдруг становятся бессильными.

Вместо того чтобы прославлять могущество GAFAM (однозначный признак нашей беспомощности), мы должны начать рассматривать их так, как это делали революционеры XX века в отношении других военных машин, то есть как «бумажных тигров», чья слабость носит не технический, а политический характер. Бесполезно пытаться конкурировать с ними на их же поле: это значило бы заранее проиграть. Это не технические машины устанавливают знания, власть и их автоматизацию, а военные машины. Феликс Гваттари, которому мы обязаны этим концептом, напоминает, что паровые машины были изобретены в Китае, где они использовались в качестве невинных игрушек для детей. Военная машина определяет судьбу паровой: она может сделать ее адским инструментом, как на фабриках XIX века, а может установить на локомотив и использовать как образ прогресса.

Часть ответов взята Лаззарато из его новой книги «Le capital déteste tout le monde — fascisme ou révolution!», вышедшей в апреле на французском языке.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!