Александр Аузан: «Культура имеет значение»

В издательстве «БОМБОРА» в конце марта выйдет книга «Будущее российской экономики», среди авторов которой — профессора Российской экономической школы и другие российские и зарубежные эксперты, включая Сергея Гуриева, Наталию Зубаревич, Рубена Ениколопова, Шломо Вебера и других ученых. Кольта публикует одну из глав этой книги (с сокращениями), написанную деканом экономического факультета МГУ Александром Аузаном.

Каковы главные направления, в которых будет двигаться развитый мир в ближайшем будущем? Надо заметить, что, когда мы смотрим, например, на пятнадцатилетний горизонт, мы не знаем, что произойдет с этим трендом в далекой перспективе, то есть через 30 или 50 лет. На протяжении последних столетий произошло несколько процессов, которые поначалу казались устойчивыми, линейными тенденциями, а в итоге оказались волнообразными.

Первый пример — это вытеснение человека машинами. Прогноз относительно того, что человек практически полностью будет отстранен от производства, был сделан Чарльзом Бэббиджем еще 200 лет тому назад, и каждые 50–70 лет при очередном технологическом прорыве эти панические настроения вновь оказываются на повестке дня. При этом тотального вытеснения не произошло. Колебания связаны с тем, что технологический прогресс сталкивается с культурными или экономическими ограничениями, а они всегда сильнее технологического процесса. Из мировой истории известно, что паровой двигатель изобретался несколько раз. Впервые он был открыт в Сиракузах Архимедом, который даже поставил его на галеру, то есть сделал это на 2000 лет раньше Фултона. Быть может, мир не узнал об этом и не успел «подхватить» открытие, потому что Сиракузы — небольшой город? Но затем в Александрии Герон Александрийский поставил в центре полумиллионного города работающую модель парового двигателя — и что?

Технологический процесс до такой степени может отторгаться социальными, экономическими и культурными рамками, что вы не сможете внедрить новые технологии. Когда же эти технологии стали приниматься (это произошло после того, как сама идея, что свободный человек может работать, была принята как культурная норма), исключить технологический прогресс стало невозможно, он мог только сдерживаться во времени. Сейчас многие считают, что один из мировых трендов состоит в том, что цифровизация уничтожит огромные сферы занятости. Но, с моей точки зрения, там произойдет всего лишь структурное замещение (о чем говорит опыт электронизации услуг Сбербанка — рядом с каждым терминалом появились симпатичные молодой человек или девушка, с которыми клиентам общаться приятнее, чем с экраном).

Следующий пример колеблющегося тренда — глобализация. Еще в начале двухтысячных казалось, что этот процесс, который связывает страны друг с другом, непреодолим и никто не сможет его свернуть. Оказалось, все не так. Со времени финансового кризиса 2008–2009 годов миграционные потоки, потоки капитала, участие в мировой торговле начали снижаться. Думаю, что показатели значительно ухудшатся по итогам 2018 года, потому что в этом году начались большие торговые войны — США и Евросоюза, Китая и США. Если вы посмотрите на динамику глобализации за 150 лет, вы выясните, что на протяжении всего этого периода были колебания. Максимальные значения глобализации по всем трем параметрам — торговле, миграционным потокам, движению капитала — были достигнуты дважды: в 90-е годы XIX века (не XX!) и повторно — в 1913 году, не в 2013 году. Сейчас тренд глобализации сворачивается, но я думаю, что через пять-семь лет наступит обратная динамика.

Следующий мировой тренд, который на слуху, — это возрастной сдвиг. Ситуация чем-то напоминает античные времена, когда возникла трехпоколенческая семья, то есть люди перестали умирать в сорок и возник вопрос, куда «девать» 45-летних стариков. Платон в своем диалоге «Государство» высказал идею про власть мудрецов. Реализовали это, как нередко в античности бывало, не греки, а римляне.

Мы сейчас ровно в той же ситуации. XXI век выиграет та страна, которая придумает нетривиальное применение (не сказки внукам рассказывать и не сучья в костер подкидывать) для 80–90-летних, причем главным образом для женщин. На самом деле, поиск такого рода применения уже идет. Например, в Великобритании реализуется проект, очень необходимый странам, которые испытывают на себе большой миграционный поток, когда правительство поощряет подселение в дома к английским старушкам образованных мигрантов. Из бюджета страны выделяются деньги на обучение постояльца хорошему английскому языку, а на самом деле — английской культуре. Это частный случай, но вообще нужны исследовательские проекты на этот счет. Ведь если раньше был аргумент, что старшее поколение более опытное, то сейчас он уже не работает. Обновление происходит слишком быстро, и опыт, скорее, тормозит его. У старших поколений могут быть свои конкурентные преимущества, связанные, например, с языковой и культурной идентичностью. Потому как иногда новое — это хорошо забытое старое, при циклических процессах некие знания из прошлого могут актуализироваться. Раньше считалось, что для изменения культурных особенностей общества понадобится от ста до тысячи лет. Но работы последнего десятилетия — прежде всего, статья Альберто Алесины и Николя Фукс-Шундельна «Goodbye Lenin (or Not?)», написанная в связи с последствиями падения Берлинской стены, или работы Альберто Бизины и Тьерри Вердье о культурной трансмиссии («Cultural Transmission») — показали, что в случае направленного политического воздействия минимальный срок культурных изменений — 15 лет. Полный цикл фактически требует сорока лет — тех самых, которые предвидел пророк Моисей, водивший свой народ по пустыне после египетского рабства.

В чем новизна ситуации? Благодаря недавним исследованиям стало возможно измерить, как культурные факторы влияют на экономическое развитие (в этом помогли типология культурных измерений Герта Хофстеде, диаграмма ценностей Рональда Инглхарта, методы Шалома Шварца). В этом смысле интересен вопрос: как можно воздействовать на современную культуру, чтобы она не «блокировала» инновационные процессы. Для России, к примеру, такими культурными препятствиями являются высокий уровень избегания неопределенности (я бы сказал, предельно высокий в мировом измерении), высокий уровень дистанции власти и низкий уровень доверия, если мы говорим о доверии к неизвестному человеку. Эти факторы в значительной степени тормозят те положительные технологические процессы, которые вполне могли бы реализоваться в соответствии с достигнутым уровнем экономики и образования.

Например, у нас в стране плохо работают венчурные схемы финансирования, потому что венчурный рынок предполагает, что его участники принимают на себя определенные риски. При высоком уровне избегания неопределенности российские граждане предпочитают массово вкладываться в депозиты государственных банков, которые, как кажется многим, лучше депозитов частных банков, а депозиты банков в принципе воспринимаются как более приемлемые по сравнению с любыми формами рисковых вложений. Парадокс российской ситуации заключается в том, что мы имеем полный набор формальных институциональных условий для инновационной экономики. В законодательстве предусмотрено все. Но фактически у нас что-то вроде демоверсии. Надо признать, что исторический опыт здесь важен, потому что дважды были попытки организовать вложение средств населения в акции: приватизация в 90-х годах прошлого века и народные IPO в начале нулевых нынешнего столетия. Оба опыта были негативными. Поэтому нельзя сказать, что культура существует генетически, культура — нередко отпечаток прежних институциональных экспериментов.

Наконец, еще один важный тренд касается качества человеческого капитала. Надеюсь, он тоже будет колеблющимся.

Если вернуться к аналогиям, первая промышленная революция в свое время вызвала очень серьезные изменения, связанные с физическим состоянием человека, потому что он был избавлен от необходимости постоянных физических нагрузок. И если бы не такие замечательные новации, как футбол и бокс, непонятно, что было бы с физическим состоянием человечества. Англия — лидер промышленной революции, по сути, спасла все человечество, придумав эти виды физической активности; полагаю, культ футбола до сих пор связан именно с этим — зрелищностью, азартом и способом достаточно многостороннего развития.

Сегодня над человечеством нависла похожая угроза: цифровая революция вызвала очень противоречивые последствия, и одним из трендов является то, что называют мемовым, или клиповым, мышлением, что, на мой взгляд, представляет собой значительное ослабление памяти и потерю системности мышления. Причем нельзя сказать, что диджитализация имеет только отрицательные последствия, это не так. Явным положительным последствием диджитализации является способность человека к параллельной работе в нескольких режимах. Мы, правда, пока не знаем, как ее использовать эффективно. Но платой за эти способности стала утрата системности мышления, и мы не знаем пока, как ее восстановить. Без системного мышления очень трудно рассчитывать на то, что реализация других трендов будет происходить успешно. Пока это может делаться за счет старших поколений, но рано или поздно необходимо будет передать дело молодым. По существу, нам нужен какой-то такой «ментальный футбол», который восстановил бы память.

Второй момент диджитализации в России связан с появлением возможности преодолеть накопленную технологическую отсталость именно на векторе цифровизации. Все потому, что у России в этой сфере, во-первых, нет накопленной отсталости, а во-вторых, существуют хорошие школы, причем не только школы для будущих программистов, но и математические (а похоже, что наличие вторых даже важнее для цифровизации, чем первых). В этом смысле Russian math — это наш вход в цифровизацию с наличием глобально признанного конкурентного преимущества.

Важный вопрос состоит в том, найдем ли мы возможности реализовать потенциал в диджитализации через наши социокультурные особенности. Один из факторов нашего технологического отставания на протяжении последних двух веков — с тех пор, как это заметил Лесков в «Левше», — состоит в том, что в России достаточно успешно реализуются уникальные и малосерийные разработки, но каждый раз потери происходят при переходе к массовой серии. На то, безусловно, есть причины и институциональные, потому что переход к массовой серии — это всегда вопрос того, насколько у вас соблюдаются правила, работают институты, читаются инструкции и проч. Но цифровая экономика создала бизнес-модель, которая благодаря аддитивным технологиям (3D-принтингу, прежде всего) может производить индивидуализированные вещи с издержками, приближенными к массовой серии. Это наш шанс. Однако нужно помнить, что отсутствие или неудачная перестройка институтов может погасить все возможности. Без перестройки системы стандартизации, надзора за внешнеэкономической деятельностью и т.д. мала вероятность того, что немногочисленные коллективы смогут стать субъектами глобального рынка. Если мы переносим точку опоры с крупной компании на человеческий капитал, то мы должны перестроить институты от экстрактивных (выжимание ренты) к инклюзивным (возможности открытого доступа).

Понравился материал? Помоги сайту!