Эпидемия: незнание и правда

Об эпидемии коронавируса сегодня говорят все. Ширящаяся волна высказываний, как заметила одна моя знакомая-философ, сама напоминает словесную и медиаэпидемию. Это ширящееся дискурсивное поле, захватывающее популярную эпидемиологию, политологию и экономику, в значительной степени объясняется тем, что ничего вразумительного о том, что сегодня происходит, сказать невозможно. Мы плохо знаем особенности этого вируса, не имеем никакого внятного представления о том, сколько будет длиться эпидемия, и тем более о ее демографических, экономических и политических последствиях. И именно незнание представляется мне очень существенным аспектом происходящего.

Усилия экспертов сосредоточены на том, чтобы предсказать будущее развитие эпидемии. Широкую популярность получили бесконечные графики роста заболеваемости и смертности, которые, согласно нашему прошлому опыту, должны образовать колоколообразную кривую, фиксирующую во времени изменения в статистике. По мнению эпидемиологов, рост заболеваемости и смертности должен в определенный момент достичь пика, а потом в соответствии с логикой этой кривой начать падать. Отсюда постоянное слежение за темпами роста кривой, по геометрии которой эксперты пытаются предсказать момент стабилизации, слома и окончания эпидемии. Эта кривая привлекательна тем, что ее можно продлить из настоящего в будущее. Это видимый образ воображаемого континуума времени и сознания, грубо нарушаемого эпидемией. График компенсирует приостановку континуума и позволяет нам на основании мнимости функции, алгоритм которой нам неведом, заглянуть в будущее, вдруг утратившее определенность.

Наше знание обеспечивает нас способностью прогнозировать, без которой немыслимы экономика, политика и даже повседневная деятельность людей. В медиасфере множатся разговоры о том, что мир радикально изменится после эпидемии, хотя никто не может сказать, как именно. Размышлявшая об этом Мария Степанова справедливо заметила: «“Мир не будет прежним” значит, <…> [что] я отказываюсь вообразить, осознать последствия этой перемены: их масштаб превышает мои возможности» ^[1]. Превышение возможностей «моего» воображения здесь означает именно блокировку континуума, создаваемого способностью к прогнозированию.

Существенно, однако, то, что сам этот континуум, растущий из совокупности нашего знания, — не что иное, как полезная фикция. Так, совсем недавно экономисты, даже самые лучшие, заверяли, что российского Фонда национального благосостояния хватит для компенсации бюджета чуть ли не на шесть лет. Эти вычисления исходили из возможности падения цен на нефть. Но никто не принимал во внимание вполне реальную сегодня возможность массового крушения бизнесов, потери доходов у миллионов людей и вероятной беспрецедентной социальной катастрофы. Предсказания хороши в той мере, в какой жизнь продолжается в автоматическом режиме.

Предвосхищение — это незнание, иллюзия, включенные нами в горизонт знания. Жорж Батай когда-то говорил, что принятие режима предвосхищения делает нас несвободными потому, что помещает нас внутрь фальшивой детерминированности событий. Вот что он писал в начале 1950-х о «знании», всегда разворачивающемся в горизонте ожидания: «Знать — это всегда тужиться, работать, это всегда рабская деятельность, бесконечно возобновляемая и повторяемая. Знание никогда не суверенно: чтобы обрести суверенность, оно должно иметь место в мгновении. <...> Мы знаем регулярные соединения во времени, константы, мы ровным счетом не знаем ничего, не соответствующего образу этой деятельности, модальности рабского бытия, подчиненного будущему, ее связности во времени. Мы абсолютно ничего не знаем о мгновении» ^[2]. Именно поэтому Батай утверждал, что суверенность заключена в «волшебном моменте», выпадающем из предвосхищения, всегда подчиненного «связности полезной деятельности».

Батай, на мой взгляд, был прав, когда утверждал, что знание, основанное на предвосхищении, всегда укоренено в экономику «полезного», накопление, возможность заранее просчитывать, без которой немыслимо капиталистическое производство. Не случайно приостановка способности к предвосхищению — это, прежде всего, приостановка экономическая и политическая.

Сегодня мы повсеместно сталкиваемся с убожеством тех структур, которые претендуют на лидерство и умение решать возникающие перед человечеством проблемы. Политическое знание «элит» обнаруживает свою полную ничтожность перед лицом суверенного незнания. Французский философ Бруно Латур сравнил эпидемию коронавируса с нависшей над планетой экологической катастрофой, связанной с глобальным изменением климата. С его точки зрения, по отношению к коронавирусу еще применимы старые знания и нормы поведения, но не существует оперативного знания применительно к экологической катастрофе, в которой участвует огромное количество факторов. Тут мы находимся в области незнания: «Если во время кризиса здравоохранения люди должны снова научиться мыть руки и кашлять в локоть, как они делали в начальной школе, в случае экологической мутации само государство оказывается в положении школьника». Это «примитивное» знание, как считает Латур, относит нынешнюю эпидемию к разряду чего-то безнадежно устаревшего, адресующегося к устаревшему типу государства: «Это не государство двадцать первого столетия и экологических вызовов; это государство девятнадцатого столетия и так называемой биополитики <...>, это государство того, что справедливо называется статистикой: управлением населением на территориальной решетке, видимой сверху и ведомой властью экспертов».

Я не согласен с Латуром, что перед нами простая ситуация, решаемая с помощью статистики. Я думаю, что сведение знания об эпидемии к статистике и менеджированию населения по регионам с помощью запретов и карантинов свидетельствует не столько о простоте кризиса, сколько о неадекватности способов его разрешения, которыми оперирует государство. Речь идет именно о неадекватности биополитической статистики разворачивающейся вокруг нас драме. Эпидемия обнаруживает не просто ничтожество правительств и экспертов, но всю глубину незнания, сопровождающего знание.

В 1948 году Сартр написал любопытный текст (опубликованный только посмертно) «Истина и существование». В нем он касался отношений знания и незнания и утверждал, что всякое знание всегда возникает в ореоле незнания (в чем-то сходного с мантией предвосхищения, окутывающей знание у Батая). Сартр проводил различие между реальностью, которая всегда сконструирована знанием, и бытием, которое не завуалировано знанием, а является «тем, чем оно является», голой фактичностью мира. Знание, конструируя реальность, позволяет нам не видеть бытия. А бытие «пугающе» хотя бы тем, что обнаруживает свою полную независимость от нас, делая нас «излишком». Бытие к тому же дается нам как «чистая и непроницаемая темнота». Eго «озарение, вместо того чтобы рассеять темноту, высвечивает ее именно как темноту. Ночь Бытия, ледяной холод Бытия становятся нам непосредственно доступными» ^[3]. Но это мгновенное соприкосновение с истиной бытия дается только тогда, когда «знание» рассеивается. А происходит это в момент непосредственного проживания опыта.

Мне кажется, что кризис эпидемии, как и все подобные экзистенциальные кризисы, обнаруживает нищету нашего знания, наших политических и экономических институций и позволяет на короткое время прикоснуться к истине бытия в сартровском смысле. Но это озарение бытия дается нам сегодня в странном режиме, когда часть людей (врачи и заболевшие) непосредственно соприкасается с леденящим холодом непроницаемой темноты, а часть отделяется от него странным режимом карантинной изоляции, полностью прерывающей всякий непосредственный контакт с «тем, что есть». Люди в изоляции следят за происходящим опосредованно, через посты в Фейсбуке, однообразные репортажи о политиках на трибунах или о пустых улицах городов, слушают экспертов, которые знают немногим больше, чем они сами. Изоляция — это идеальный режим проникновения псевдознания в зазор между человеком и непосредственным опытом жизни. И все же сама ситуация изоляции, утраты свободы, а главное, способности предвосхищать будущее многое говорит об истине бытия. Даже в самом отделении от мира есть тревожащее присутствие сартровской темноты бытия. Изоляция, в которой мы в той или иной степени проживаем нашу жизнь, неожиданно становится видимой, угнетающей и осознаваемой.

Несмотря на весь ужас происходящего (но и вопреки ему), мы вдруг обнаруживаем слабую возможность начать думать о мире чуть-чуть правдивее, чуть-чуть адекватнее. Я понимаю, что на фоне происходящего это маленькое утешение. Но все же — хоть какое-то.

---

^[1] Мария Степанова. Война без врага // «Коммерсантъ Weekend», № 10 (03.04.2020).

^[2] Georges Bataille. Œuvres complètes, v. VIII. — Paris: Gallimard, 1976. P. 253.

^[3] Jean-Paul Sartre. Vérité et existence. — Paris: Gallimard, 1989. P. 87.

Понравился материал? Помоги сайту!