Хороший, плохой, злой

…Дверь. Держи открытой дверь. Если их меньше трех, дверь должна быть открыта. А лучше выйди в коридор.

…Ага. Это у мусульман женщина не может оставаться в закрытом помещении с мужчиной, кроме ближайших родственников.

…Дверь — это как рукопожатие, знак того, что у тебя нет в руках оружия.

…Я бы уволился, если бы мне велели открывать дверь!

…В университете должно быть такое доверие, чтобы дверь была незаметна.

…Открытая дверь — это признание, что меня есть в чем подозревать. Я что, должен ежедневно доказывать свою невиновность?

…Открытую дверь нужно прописать в этическом регламенте!

…Может быть, просто снять все двери с петель?

Университетские преподаватели спорят при дверях. Двери Шредингера закрыты, если ты внутри старой этики, и открыты — если в новой. Студентки переминаются с ноги на ногу на пороге. «Докса» пишет.

Коллеги Сергея Князева, уволившегося с филфака МГУ из-за обвинений в домогательствах к студенткам, пишут в соцсетях, что ну нельзя же так, он великий фонетист, у него труды, он ученый, один из лучших преподавателей. Другие коллеги на разных факультетах сидят тихо и ждут, когда «Докса» придет за ними или авось пронесет и грехи двадцатилетней, пятилетней, трехлетней давности не вскроются. Ведь тогда это не было грехом, а было если не нормой, то серой зоной. Есть и те, кто, переобуваясь на лету, надеется, что, если громко требовать создания этических комиссий и гильотинирования грешников, у него в шкафу скелеты девственниц искать не будут.

Скандал с харассментом в МГУ по ироническому стечению обстоятельств громыхнул, когда всякие контактные отношения невозможны и, казалось бы, при всех сложностях перехода в онлайн одной проблемой стало меньше: никто ни до кого не дотрагивается. Но напряжение длительного дистанцирования разрядилось, обрушив судьбы, дружбы, карьеры, репутации, биографии.

Когда этот поток схлынет, норма сдвинется всего на пару миллиметров. А в следующий раз еще чуть-чуть. Так всегда бывает. Радикалы не сомневаются, не идут на компромиссы, не торгуются и не берут пленных. Они приносят огромные жертвы ради крошечных сдвигов. А потом происходит революция: «Будьте реалистами, требуйте невозможного». В конце концов, если б не суфражистки, которые когда-то считались сумасшедшими и опасными, у женщин так и не было бы ни прав, ни свобод. Вот и авторки «Доксы» — маленькие суфражистки на большой войне, поэтому попирают все журналистские этические стандарты (да и немножко просто человеческих). И к черту подробности: мужчина — враг, даже если на самом деле он не предлагал достать конфету из штанов. Но ведь мог! И сам признался, что делал, только не с той и не это.

Не случайно очагом стал МГУ, который в гуманитарной среде ценят за сохранение так называемой старой школы — классического образования, постепенно ставшего фальшфасадом старинного дома, попавшего под «реконструкцию с элементами реставрации». Примечательно, что скандал с харассментом, который было вынуждено прокомментировать даже Министерство науки и высшего образования, совпал не только с переходом в онлайн, но и с объявленной ректором Садовничим (который, к слову, уже 27 лет занимает эту должность) масштабной реформой: встряхнули — и посыпалась штукатурка.

Чем более элитным считается учебное заведение, тем внутри него более жесткая невидимая иерархия, система внутренних авторитетов, неписаных правил, неформальных лидеров, выдающих пропуска в свой ближний круг. Культивируемая семейственность, так называемые традиции научной школы, подразумевающие домашние семинары, чаепития, особые отношения учеников, которых прочат в преемники, с учителями, создают искаженную оптику закрытой общины. При всей теплоте, эстетической красоте и вдохновляющем содержании таких отношений они обслуживают власть, основанную на избранности и эксклюзивности, которые обеспечивает наркотик причастности к чему-то большему, доставляющий наслаждение и дилеру, и потребителю. Конечно, не всегда инициация в эту систему сексуальная, зависимость может принимать совсем не столь очевидные формы. Но именно в этой общине реализуется весь комплекс эмоциональной жизни: здесь получают признание и заботу, удовлетворяют потребность в привязанности, устраивают конфликты и их разрешают. У многих нет тяжелых воспоминаний, наоборот, есть благодарность и чувство «родного гнезда». Поэтому пострадавшие, которые осмеливаются спустя годы обнародовать свой опыт, вызывают возмущение как предатели и клеветники. Нам же было так хорошо, это такая огромная ценность, зачем ворошить?

Традиция женитьбы профессоров на своих аспирантках защитниками филфака в соцсетях преподносится чуть ли не как корпоративная ценность. В качестве примеров приводят имена легендарных профессоров, таких, как Николай Алексеевич Федоров — автор знаменитого учебника латыни, по которому продолжают учиться все российские студенты-гуманитарии. Про того же Федорова ходят бесконечные байки, связанные с его темпераментом и, мягко говоря, своеобразным стилем поведения со студентами на занятиях. Но далеко не только про него и не только у филологов.

Воспоминания о том, как к Петру Петровичу на зачет советовали приходить в короткой юбке, Иван Иванович изобретательно прятался от студентов по факультету и тот, кто его находил, получал пятерку автоматом, а Марья Васильевна все равно не любила девочек и, как ни зубри, выше четверки не получишь, — часть обязательной программы встреч выпускников «кому за». Это тоже из той «классической школы», существующей в старых этических координатах, где преподаватель — царь и бог, а студенту свою субъектность надо заслужить, стиснув зубы. И именно в этих координатах схватить за коленку или отпустить комментарий по поводу внешности считалось нормальным.

Профессор НИУ ВШЭ, доктор культурологии Анна Новикова, выпускница МГУ, написала в Фейсбуке: «В СССР/России долго существовала и продолжает существовать <…> практика своего рода “научного посвящения” через романтические неформальные отношения, включающие секс, но не исчерпывающиеся им. Это архаичная практика, имеющая глубокие культурные корни. Сегодня мы видим ее, прежде всего, в религиозных сектах и некоторых других религиозных сообществах. <…> Систематические романтические (и/или сексуальные) отношения преподавателя со студентами (любого пола) — чаще всего признак его склонности к этой архаичной модели отношений (или попытка прикрыть с ее помощью свою сексуальную невоздержанность). Ей не должно быть места в сегодняшнем университете, даже если это происходит по взаимному согласию. Даже если нет шантажа и корыстных мотивов».

В прикладных вузах, где преподаватели включены не только в академическую и университетскую корпорации, но и в профессиональную среду, а студенты разомкнуты на практики и стажировки за пределами узкого сообщества и имеют больше возможностей для выбора карьерного пути, такая близость почти исключена, в ней никто из участников процесса не испытывает потребности (риск домогательств остается всегда, но здесь он сведен к минимуму). Нет эмоциональной, чувственной зависимости друг от друга, никаких отношений, кроме временного сотрудничества.

Но есть и другая сторона. В войне с архаикой за новый этический консенсус коллективная мораль побеждает личность. Отменяются презумпция невиновности и право на защиту. Любой мужчина под подозрением, он условно осужден за то, что женщины десятилетиями жили в ситуации насилия, объективации, торговли собой, когда их выросшие сыновья втягивали в уродливые отношения следующие поколения женщин. Не превратить условный срок в публичный многоактный судебный процесс с непредсказуемыми последствиями можно только аскетизмом и безупречностью поведения — ни одной сальной шутки, неудачного словца, сексистского тоста, неловкого взгляда, любой жест может быть истолкован против вас. И лучше на всякий случай ни с кем не конфликтовать.

В одном из постов в Фейсбуке давняя выпускница МГУ, признавая, что сексизм в университете был всегда, а с домогательствами лично она не сталкивалась, удивляется, откуда у нынешних студентов «неутомимая боязнь травм, желание исключить травму во всех возможных вариантах существования».

Британский социолог Фрэнк Фуреди еще в 2003 году выпустил книгу «Терапевтическая культура», в которой утверждал, что пестование эмоциональной уязвимости в обществе приводит к «уникальному чувству бессилия (немощи)». А задолго до него, в 1960-е годы, американский социолог Филип Рифф утверждал, что Фрейд создал этическое учение, а психоанализ претендует на то, чтобы занять в социуме и человеческих жизнях ту пустоту, которая осталась после «смерти Бога», то есть новая терапевтическая культура приходит на место угасающих традиционных культур, религий.

Если продолжать эту аналогию, получается, что есть «высокая религиозность», богословие которой — научная психология, психоанализ и психиатрия. А есть разновидность «народной религиозности» по аналогии с бытовым православием, исламом или буддизмом — так называемая поп-психология, или селфхелп. И, наконец, есть крайнее крыло терапевтической религии — фундаментализм жертв, который породило «бессилие», разогнанное до высоких оборотов за 17 лет, прошедших с публикации книги Фуреди.

Собственно, зарождение и распространение новой этики связаны с развитием психологической науки примерно так же, как гигиенические и санитарные нормы возникали и менялись по мере развития медицины. Язык новой этики во многом заимствован из психологической терминологии, вышедшей из академических изданий «в народ» из-за потребности дифференцировать явления, которые раньше не были названы. «Травма», «жертва», «абьюз» — из этого лексикона. Эти слова взяли на вооружение и терапевтические фундаменталисты в своей борьбе за новую этику, что никак не девальвирует самих означаемых ими явлений.

Осенью 2019-го в The New York Times была опубликована статья «Не пора ли отменить Гогена?», в которой искусствоведы и кураторы утверждают, что факты биографии художника, а именно — сожительство с несовершеннолетними таитянками, изображенными на его работах, настолько аморальны, что ставят вопрос о пересмотре ценности всего его творчества. Под этот каток попали фильмы Вуди Аллена и уж тем более Роман Полански. Логика примерно та же, что у коммунистических деятелей, уничтожавших «реакционное искусство Запада», талибов, рушивших статуи Будды, и православных, громивших выставку Сидура и протестовавших против фильма «Матильда», — логика фундаментализма, которая не понимает условности искусства, игнорирует принцип историзма, не видит нюансов и полутонов, дозволяет творчеству только функцию агитационного плаката.

Если человек объявлен «плохим», коллективная мораль фундаменталистов требует вычеркнуть его из истории целиком, уничтожить все, чем он жил, что творил, что успел сделать. Его не должно существовать. На трибунах показывают опущенный вниз большой палец: приговор — забвение. Обвиняемый отчуждается от своей личной биографии и становится символом, а его имя — хэштегом. В пакете с признанием правды непременно идут отречение и побивание камнями.

И фундаменталистская логика борцов за новую этику, и логика их оппонентов основаны на одной из самых распространенных психологических защит — расщеплении.

Ребенок, которого травмировали в детстве, принимает важное неосознанное решение: «хороший взрослый» и «плохой взрослый» — это два разных человека, потому что злой не может сделать что-то доброе, а добрый не может совершать зло. Так же он относится к себе: «хороший я» и «плохой я», как доктор Джекил и мистер Хайд, никогда не встречаются. Вырастая, он остается в этой бинарной схеме: хороший хорош целиком, плохой целиком плох. Психика не может выдержать того, что хороший и любимый способен поступать плохо, совершать ошибки или просто быть неидеальным. Поэтому «великий фонетист» не может спать со студентками. А если спит, то он больше не фонетист. И поэтому рассказавших о трагедиях в «родном гнезде» обвиняют в клевете, иначе придется разорить все гнездо и обнулить собственное прошлое.

Когда радикальные новые суфражистки сдвинут норму на свои миллиметры — через пару десятков кейсов, которые раздавят еще пару десятков судеб, — открытая дверь в университетской аудитории из символа превратится в естественную, очевидную необходимость, а отпускать сексистские комментарии будет так же неуместно, как есть из тарелки грязными руками.

Но войны вокруг новой этики по-настоящему закончатся не победой одной из сторон, а преодолением этого расщепления, обретением способности выдержать реальность в ее противоречивом разнообразии и дорасти до взрослой христианской максимы — «ненавидь грех и люби грешника».

Понравился материал? Помоги сайту!