«Письмо ста пятидесяти». Смелость, а не тревога, солидарность, а не раскол

7 июля в американском журнале Harper's Magazine появилось открытое «Письмо о справедливости и свободе дискуссий», которое подписали 152 человека: писатели, ученые, публичные интеллектуалы и активисты, в том числе Салман Рушди, Джоан Роулинг, Маргарет Этвуд и Фрэнсис Фукуяма.

«Письмо ста пятидесяти» — это первая коллективная реакция на репрессивный общественно-идеологический климат, ставший уже привычной декорацией сегодняшнего дня, с его кульминацией в так называемой культуре отмены (cancel culture).

Раздел «Общество» публикует сегодня три отклика на этот документ — поэта и эссеиста Алексея Цветкова, философа Артемия Магуна и английского музыканта и писателя Джеймса Янга.

В самом ближайшем будущем раздел обещает продолжить эту необходимую и давно назревшую дискуссию.

Политические идеи подвержены диалектической судьбе. Один и тот же набор абстрактных принципов может иметь реакционное или прогрессивное значение в зависимости от конкретной ситуации. Все мы, например, помним, как левые коммунистические идеи сначала окостенели, а потом соединились с реакционной повесткой в исполнении «КПРФ». Либерализм, будучи изначально компромиссной, идеалистической программой буржуазии, много раз в истории играл радикально эмансипаторную, революционную роль, соединяясь с левой, демократической идеей. И так далее. Это не значит, что мы должны стать релятивистами и вообще отбросить поиск целостного мировоззрения. Это значит, что, будучи всеобщим, а не абстрактным, такое мировоззрение может быть только сложным нелинейным синтезом различных идей, выраженным в языке своего времени.

Можно радоваться, что в США, стране — мировом лидере, интеллектуальное и медийное сообщества давно уже существуют в условиях гегемонии левого либерализма (или — в европейских странах — социал-демократии). В Америке это настрой, критический по отношению к собственной системе власти, но он оказался интегрирован в эту систему как ее часть, что внутри страны выражается в двухпартийном противостоянии либерал-консерваторов и левых либералов, а вне страны — в правозащитной и обычно продемократической внешней политике правительства США вне зависимости от партии (начиная с Картера). Подобно позднесоветской интеллигенции, но без радикально антипатриотического пафоса последней, американская интеллигенция превратила критику режима в систему консенсуса и клубной верности, так что инвективы против, скажем, войны в Ираке или полицейского насилия срабатывают как символический маркер «своего» при приеме на работу или прохождении «теньюры».

При этом, несмотря на наличие мощного социал-демократического лобби, сама политэкономическая система США остается гораздо более консервативной, чем в Европе, и институциональное неравенство в этой стране — одно из самых сильных в мире. Социал-демократы из университетов не смогли за 50 лет своей гегемонии переломить эти тенденции. Но отсюда же и соблазн рассматривать данную социал-демократическую идею с флером анархизма как универсальную революционную парадигму для всего мира — вышедшие из США (или, точнее, отточенные в США) идеи феминизма, мультикультурализма, компенсирующего «утвердительного действия» в отношении бывших угнетенных подхватываются повсюду и ведут к росту инклюзии и социальной справедливости.

Тут возникает двойственный момент, потому что эти идеи многими верно рассматриваются как черты современного цивилизованного общества, новый виток просвещения, идущего с Запада. Но в самих США они носят конфликтный, критический характер. Они, с точки зрения их носителей, отнюдь не победили, а направлены против политического и экономического истеблишмента. И вот эта двойственность накладывает отпечаток на сами эти идеи. Они становятся как бы спрессованными и искаженными за счет своей нереализованности.

А именно: к традиционно левой повестке равенства и демократии добавляются идентитарное понимание субъекта, морально-сентиментальный характер критики и формально-правовая методология реформ. В результате социал-демократические идеи становятся более реализуемыми в рамках радикально капиталистической бюрократической системы, но теряют свою революционность и имеют тенденцию к воспроизводству той системы неравенства, с которой борются: в случае борьбы с расизмом, например, мы видим, что университетская и вообще социал-демократическая политика не смогла привести к радикальным изменениям, но зато усилила те классификации, с негативными последствиями которых боролась, бередя рану, но не излечивая ее. Более того, идентитарное понимание равенства легло на конкурентно-индивидуалистическое устройство американской публичной сферы и привело не только к противостоянию истеблишменту, но и к искусственному разобщению общества отнюдь не по принципу «верхи/низы» (понятно же, что категории «белые/черные» или «женщины/мужчины» отнюдь не совпадают с категориями «богатые/бедные» или «власть имущие / эксплуатируемые», хотя и пересекаются с ними).

Это все — долгая предыстория вопроса. Теперь собственно к делу. В 2016 году, после победы Д. Трампа, публичная сфера США резко поляризовалась. Интеллигенция воочию увидела своего врага — неполиткорректного защитника капитализма, национализма и традиционных ценностей — и выяснила, что его поддерживает половина населения. Реакцией на это в истеблишменте стала антагонистическая политика, война без правил на уничтожение, а в университете и в СМИ — моральная паника (отличный термин, порожденный как раз американской социальной мыслью), то есть гиперэмоциональное и тревожное отношение к высказыванию. Авторы письма в Harper's называют эту новую ситуацию cancel culture — где дискуссия предполагает не ответ оппоненту, а дезавуирование его права на высказывание (как использующее ложные термины, излишне агрессивное, принадлежащее к исторически опасному движению и т.д.). К запрещенным словам относятся уже не просто обидные клички (slurs), но и суждения, ставящие под вопрос ту или иную консенсусную моральную позицию интеллигенции. Возможно, многие запретные суждения действительно неверны или движимы консервативным чувством. Но проблема в том, что это чувство, похоже, овладело доброй половиной населения США, не считая действующего президента. Конечно, можно взять власть и сломать систему, распропагандировав население в новом духе путем новых социальных реформ и захвата телеканала Fox News. Но подобная революция и не предложена, и невозможна в ситуации, когда единственным революционным классом являются представители upper middle class. Последние события вокруг расовой проблемы, впрочем, показывают, что этот класс, возможно, нащупал свой «пролетариат» и сможет его распропагандировать и возглавить в борьбе за эмансипаторную революцию. Возможно, но маловероятно — учитывая вышеупомянутую либеральную спрессовку, которой подверглась левая идея у американской интеллигенции. Более того, диалектически говоря, сугубо негативная реакция кампуса на неполиткорректные суждения (нарушение «безопасных пространств», «триггеры» и т.д.) носит даже не либеральный, а охранительный характер. Это моральная паника, бунт Сверх-Я, а не освободительного революционного начала. Поэтому парадоксальным образом борцы с консерватизмом рискуют сами встать на консервативную позицию в своей социал-чувствительности к тем, кого угнетают (и продолжают — системно — угнетать).

Даже в спрессованной форме дух уважения к низшим по статусу гражданам и вообще к тем, кто унижен и слаб, есть вообще-то однозначно позитивный феномен. Но он веками, еще со времен господства христианства, входил в декларируемые ценности западного общества и прекрасно сочетался с капитализмом и империализмом. Это идеология, а не утопия. А любой идеолог, писали Маркс с Энгельсом, по определению консерватор.

Два года назад я жил в США, работая в одном из университетов — далеко не самом радикальном или «левом». За время, которое я там провел, я был свидетелем выступления студентов против участия в круглом столе сторонника Трампа, публичной кампании протеста против приглашения на большую конференцию (в числе многих левых либеральных деятелей) весьма осторожно высказывавшегося представителя немецкой крайне правой партии AfD, срыва протестующими студентами доклада про репрезентацию в политике, потому что его читал гражданин Израиля (в молодости работавший короткое время клерком в МВД), и попытки запрета преподавателю, во имя свободы слова позвавшему упомянутых правых интеллектуалов, впредь приглашать таких людей, чтобы не нарушать тем самым «безопасное пространство» студентов. Еще один преподаватель этого университета был тогда же уволен с поста редактора известного журнала, за то, что опубликовал письмо в свою защиту известного интеллектуала, обвинявшегося в сексуальном харассменте. Этот личный опыт достаточно репрезентативен, чтобы показать, о чем идет речь. Это не шутки, дорогие товарищи. Это персекуторное, обсессивное перерождение революционной эмоции в викторианско-пуританскую — в стиле религиозных революционеров XVII века.

Теперь — обещанный диалектический поворот. Что делать нам, находящимся в совершенно другом обществе, одновременно на том же самом и совсем другом историческом этапе, что Америка? Наша страна пережила в 1990-е — 2000-е годы правую консервативную революцию (по крайней мере, в социально-экономической сфере). То есть в элитах, в том числе университетских и медийных, патриархальная и садистская эмоция в отношении слабых в сочетании со слепой защитой «нейтральной» науки от политических сил жива и легитимна. Поэтому заимствование из США их прогрессивной социальной повестки тем более оправданно, что — даже больше, чем у них — это то немногое, что мы можем сделать снизу в условиях авторитаризма. Но бороться приходится на два фронта — против авторитарного, коррумпированного истеблишмента государства и против «либерального» истеблишмента в той мере, в которой он воплощает авторитарные и филистерские ценности. И это отличие от США, где «либеральный» истеблишмент, скорее, «свой» и радостно поддерживает борьбу с моральными отклонениями.

Но — как следует из предыдущего — безумием было бы заимствовать из США формы и цели борьбы. Хотя бы уже потому, что эта борьба ведется в социально консервативном, постпуританском обществе, из позиции сверху вниз, через захват морального и садистского Сверх-Я и обращение его на свои цели. Но и потому, что она постепенно превращает политику США в гражданскую войну-лайт, где стороны не желают друг друга слышать. У нас же — разоблачая авторитарных хозяев альтернативной повестки, если они обижают женщин и студентов или противостоят модернизации и вестернизации общества (а так происходит на каждом шагу), — необходимо в то же время делать ставку не на тревогу, а на смелость, не на мораль, а на солидарность, не на раскол, а на строительство новой гегемонии, не на паническую защиту статус-кво, а на создание альтернативных групп и институций. Как, например, будет выглядеть по-настоящему феминистский коллектив — состоять только из женщин? Заполняться по квотам? Или реализовывать гендерно переплетенные практики нового типа? Идеологией пусть занимаются старые стабильные общества. Наше дело — утопия.

Понравился материал? Помоги сайту!