Кристен Годси: «Америка единолично переписала историю феминизма: это был классический империализм»

В 2018 году профессор Университета Пенсильвании Кристен Годси ошарашила читателей The New York Times утверждением о том, что «при социализме секс доставлял женщинам больше удовольствия». Этот тезис, вызвавший множество споров как среди рядовых читателей, так и среди гендерных исследователей, Годси обосновывает одним важным соображением: во многих странах Восточной Европы социализм дал женщинам беспрецедентную экономическую и правовую свободу. А в том, что свободным людям секс действительно приносит больше удовольствия, нет ничего удивительного.

С Кристен Годси, безусловно, есть о чем поспорить: ее выводы о благе социализма для женского равноправия далеко не во всем стыкуются с советскими реалиями. И тем не менее она задает важный вопрос о том, какую роль сегодня может играть «эмансипация сверху» — и почему страны бывшего социалистического блока так легко были готовы от нее отказаться.

Провокационная колонка в The New York Times со временем превратилась в книгу с не менее провокационным заголовком «Почему у женщин при социализме секс лучше». Ее русскоязычное издание было выпущено в сентябре 2020 года издательством «Альпина».

Полина Аронсон поговорила с Кристен Годси о том, в чем именно заключается смысл эмансипации в социалистическом духе и почему Клара Цеткин и Александра Коллонтай сегодня могут стать для нас важнее, чем Джудит Батлер.

COLTA.RU благодарит за предоставленный материал наших медиапартнеров — платформу dekoder. dekoder — это мост между германскими и российскими массмедиа и наукой, проводник в мир общественных дискуссий обеих стран.

На dekoder Кристен Годси отдельно объяснила, как решался «женский вопрос» в Западной и Восточной Германии и как воссоединение двух стран повлияло на равноправие полов.

— Ваш тезис о том, что социализм сделал для равноправия полов больше, чем капитализм, вызвал очень сильную и во многом неожиданную реакцию. В США многие сторонники левых взглядов приняли его на ура, а в Восточной Европе, наоборот, феминистки и гендерные исследователи относятся к нему скептически. Чем вы объясняете этот парадокс?

— Самое странное во всей этой истории — это то, что она стала для меня полной неожиданностью. Я занимаюсь научными исследованиями о правах женщин в Восточной Европе уже больше 20 лет и постоянно пишу на эту тему. В 2017 году я написала главу в сборник «Red Hangover», посвященный столетнему юбилею большевистской революции. Там я писала о том, как однажды в немецком городе Фрайбурге мне довелось участвовать в дискуссии о документальном фильме под названием «Do communists have better sex?». Я говорила там о феминистских исследованиях в ГДР, Польше и Чехии, о работах моих коллег Дагмар Херцог, Катерины Лишковой, Агнешки Кощанской. При этом аудитория моя состояла из западных немцев, и большинство из них были мужчинами. Это были набожные католики, невероятно консервативные и, главное, совершенно убежденные в том, что на свете не было ничего лучше Западной Германии, разве что только Америка. Я до такой степени их взбесила, что мне это показалось интересным, и я написала об этом эссе, которое потом превратилось в главу для сборника. Я и представить себе не могла, какую это может вызвать реакцию.

Незадолго до того, как сборник отправился в печать, The New York Times написала мне с предложением опубликовать отрывок из этой главы. В результате я написала для них колонку — и она оказалась настоящей бомбой. Еще через месяц мне позвонили из издательства и спросили, не хочу ли я сделать из этой колонки книгу — причем быстро. Я очень долго не решалась им ответить, потому что темой секса отдельно я не занималась. То есть мне пришлось бы опираться в основном на вторичные данные и на работы моих коллег в Восточной Европе. Но при этом я была страшно разозлена тем, как люди реагировали на то, что я пыталась сказать: мол, «коммунизм — это зло, и точка». Неважно, о чем идет речь — о правах женщин, о каких-то отдельных достижениях: ты вообще не имеешь права говорить, что в социализме было хоть что-то хорошее. Поэтому в результате я все-таки решила сделать эту книгу. И, как я уже написала в предисловии к немецкому изданию, изначально она совершенно не была предназначена для аудитории за пределами США. Я задумывала ее как небольшую книжку для молодых американцев, вдохновленных Берни Сандерсом и Александрой Окасио Кортес.

Я написала книгу за три месяца и сделала все, что могла, если учесть, что издательство задало мне очень маленький объем. Я не выбирала название, но я отчаянно боролась за то, чтобы сохранить как можно больше ссылок и цитат. Потом книга вышла в свет, а я вернулась к научной работе. И вдруг случается очень странная вещь: выясняется, что ее переводят на самые разные языки, и внезапно я разговариваю с людьми в Чехии, Восточной Германии, Польше или России обо всем том, что пережили их родители, бабушки и дедушки. Я получаю очень много писем от людей из Восточной Европы, в особенности от женщин, но и от мужчин тоже, которые говорят мне спасибо «за то, что вы открыли эту банку с пауками и теперь мы можем открыто спорить обо всем». Многим из них очень важно, чтобы кто-то извне, особенно из США, сказал: «А ведь не все было так ужасно, как вам сейчас пытаются доказать. Давайте посмотрим на данные!» Несмотря на все сомнения, я все же думаю, что в итоге очень хорошо, что все сложилось так, как сложилось. Это должно было произойти. Я думаю, что эта книга открыла возможность для дискуссии, в которой люди намного больше готовы прислушиваться к данным некоторых исследований, чем пять лет назад.

Иногда жизнь выкидывает самые неожиданные фокусы.

— Вы действительно сильно раззадорили рядовую читательскую публику. Как реагировали ваши коллеги-исследователи? Чувствуете ли вы поддержку с их стороны?

— Я не могу передать, как часто в ходе работы мне приходилось бороться за то, чтобы люди прислушались к тому, что я хотела сказать о правах женщин при социализме. До того как я ушла в Университет Пенсильвании, я преподавала феминистскую теорию в Боудин-колледже, и мы занимались по учебнику, такому отдельному сборнику по феминистской теории. И в нем была одна крохотная глава под названием «Социалистический феминизм», включавшая в себя тексты Клары Цеткин, Александры Коллонтай и Эммы Голдман. Но выглядело это все как какой-то придаток к «настоящему» феминизму.

Я была свидетельницей того, как в Соединенных Штатах широко институционализировались женские исследования. Разрабатывались учебные программы, на их основе постепенно строились аналогичные курсы по всему миру. Весь теоретический багаж был принесен из Америки, так что феминизм другого толка оказался за бортом. В 2017 году я вела курс о сексе и социализме в Университете Пенсильвании. На одном из последних занятий ко мне подошла молодая женщина, студентка, и сказала: «Подумать только, я уже заканчиваю обучение, мне скоро предстоит получить диплом по гендерным исследованиям, а о Кларе Цеткин и Александре Коллонтай слышу впервые».

— Должна сказать, что это меня совершенно не удивляет. В 2004 году я изучала гендерные исследования во Фрайбурге — где вы столкнулись с группой разъяренных мужчин, — и ни о какой Кларе Цеткин на семинарах речи не было. Да и в России Джудит Батлер и белл хукс знают едва ли не лучше, чем Коллонтай или Розу Люксембург. Как это вышло?

— Для ответа на этот вопрос необходимо вспомнить одно фундаментальное обстоятельство. Еще в середине XIX века сформировались две ветви феминизма: либеральная и социалистическая. Либеральный феминизм всегда ставит во главу угла самореализацию и автономию. Он очень индивидуалистичен: его интересуют «мое» право голосовать, «мое» сексуальное удовольствие, «мое» право работать, «мое» право не подвергаться преследованиям и домогательствам. Есть в нем, конечно, и группы повышения осознанности и тому подобное. Но в конечном счете в центре внимания всегда отдельная женщина, стремящаяся расширить свои возможности, улучшить свои жизнь и отношения.

Немецкий феминизм исторически всегда относился к другому типу: он зародился внутри или вместе с социалистическим и социал-демократическим движениями. Для него всегда было важнее создание общества, справедливого для всех — в том числе и для женщин. Здесь всегда отводилась значимая роль государству и всегда продвигалась идея обобществления женского домашнего труда. Неизменным оставалось убеждение, что женщины и мужчины должны иметь равный статус и могут вносить в жизнь общества равный вклад. В то же время это течение феминизма исходит из того, что этот вклад должен различаться в силу биологических различий между мужчиной и женщиной. Либеральные феминистки с этим не согласны: они хотят видеть мужчин и женщин равными на основании общей для людей способности мыслить.

Борьба между этими двумя течениями продолжалась на всем протяжении истории феминизма, но во время холодной войны это противостояние приобрело новый смысл. При этом Восточная Европа, верная социалистической традиции, продолжала твердить: «У нас получилось лучше». И некоторое время американское правительство, состоящее из белых гетеросексуальных мужчин, было очень обеспокоено тем, как восточный блок мобилизовал женщин на рынок труда и тем самым повысил свою производительность.

Но после крушения восточного блока, в середине 1990-х, американцам удалось перезапустить историю феминизма — в либеральном духе. В 1995 году на Конференции ООН по правам женщин в Пекине Хиллари Клинтон и Мадлен Олбрайт практически единолично переписали историю феминизма так, что пальма первенства оказалась у США. Внезапно американцы стали лидерами международного феминистского движения. От социалистического подхода не осталось и следа. Это было настолько ужасно, что женщины из бывших стран восточного блока в последний день раздавали всем участникам карту Восточной Европы, чтобы напомнить им о том, откуда они прибыли и с какими сложностями им пришлось бороться после краха коммунизма в 1989–1991 годах. В определенном смысле это был классический американский интеллектуальный культурный империализм. То, что ЦРУ сделало с абстрактным экспрессионизмом в пику социалистическому реализму, американские либеральные феминистки сделали с Джудит Батлер и белл хукс в пику Коллонтай и Цеткин.

Кроме того, я думаю, что гендерные исследования пришли в Восточную Европу в тот момент, когда необходимо было создавать новые рынки. Это означало, что нужно было перестать критиковать капитализм как источник гендерного неравенства — и обвинить во всем патриархат. Я на сто процентов согласна с тем, что до 1989 года в Восточной Европе про патриархат говорили слишком мало и что он до сих пор остается в этих странах огромной проблемой. И тем не менее я думаю, что такой подход создал целую категорию людей, проигравших от перехода к рыночной экономике даже еще до того, как этот переход начался. Взять, например, семейную политику в Венгрии, Восточной Германии уже после объединения или Чехии, где женщин выдавливали с рынка труда. Государственные предприятия закрывались или уходили с молотка к частным инвесторам, а безработица росла бешеными темпами. Конкуренция за рабочие места в частном секторе оказалась слишком высокой. И одновременно с этим новые демократические государства сокращали расходы на детские сады и ясли. Государственные дошкольные учреждения закрывались, а частные стоили больших денег. В некоторых странах правительства увеличили декретный отпуск, таким образом как бы компенсируя отсутствие мест в детских садах. Но декретные выплаты были снижены, а сохранение рабочего места уже не было гарантировано. Женщины оказались без работы, а на это им говорили, что пусть сидят дома и занимаются йогой, как в Западной Германии: там же все довольны, так? Создавая представление о том, что для женщин «нормально» сидеть дома и быть на содержании у мужчин, можно было успешно контролировать безработицу.

Нам совершенно необходима интеллектуальная история гендерных исследований в Восточной Европе, и уже сейчас понятно, что она будет очень политизирована, если учесть, какое сопротивление «гендерной идеологии» мы сейчас наблюдаем в Польше и Венгрии. В Болгарии слово «гендер» вообще стало бранным. Да и в России то же самое, правда? Я думаю, что восприятие феминизма как одной из форм западного империализма в этом регионе отчасти связано именно с тем, что гендерные исследования там институционализировались за счет вычеркивания социалистического направления. И у людей создается впечатление, что права женщин — это какая-то чужая повестка, что-то заимствованное, импортированное. И это очень печально, поскольку в этих странах есть своя собственная, важная и сильная история движения за женское равноправие.

— Почему же к этой истории так мало обращаются?

— Увы, левый феминизм оказался запятнанным историей социализма в ХХ веке. Именно поэтому люди не хотят иметь с ним ничего общего, неважно, насколько прогрессивные у них взгляды. Просто есть некоторые темы, которых лучше не касаться. И для этого есть масса исторических предпосылок, я прекрасно это понимаю. Тем не менее в рамках социалистического женского движения были разработаны важные политические инструменты и решения, которые нам сегодня могли бы очень пригодиться. Прошлое не обязательно повторять, но у него можно многому научиться.

— Чему именно нас может сегодня научить социалистический феминизм?

— Например, обобществлению домашнего труда и признанию ценности у труда заботы, который, как правило, берут на себя женщины. Это особенно важно сейчас, во время пандемии: когда все сидят на карантине, кто занимается домашним обучением, кто ведет хозяйство? В основном женщины, верно? В США феминизм последние 45–50 лет был на гребне волны — но вот все затрещало по швам, и вся забота о близких опять легла на женские плечи. Однако этот труд никто не оплачивает — хотя женщины теряют свои рабочие места или уходят в неоплачиваемый отпуск без всяких гарантий. Если учесть распространенность представления о том, что женщины «всегда», «исторически» занимались домом, им очень сложно заявить: мои работа и карьера так же важны, как твои. В то же время, когда пара решает, кому из них важнее сохранить работу, проиграет, скорее всего, тот, чья зарплата ниже, — и чаще всего это будет женщина.

У социалистического строя была масса недостатков, и я повсюду говорю и пишу, что нам не нужно возвращаться к нему. Но тем не менее он оставил нам важное наследие, которое следует понять. Что, например, сделал соцблок, чтобы привить девочкам способности к математике? Как удалось убедить их, что в точных науках они ничем не хуже мальчиков? В 2018 году было опубликовано исследование «Математика, девочки и социализм», в рамках которого изучался гендерный разрыв в стандартизованных тестах по математике. В нем участвовали дети из всех стран ЕС. Так вот, спустя 30 лет после воссоединения Германии в ее восточной части разница в знаниях по математике между мальчиками и девочками была все еще меньше, чем в западной. Если посмотреть на долю женщин, занятых в производстве технологий, мы увидим, что в Восточной Европе дела тоже обстоят лучше, чем в Западной. В 2018 году странами с самой высокой долей женщин, занятых в сфере технологий, были Болгария, Румыния, Латвия и Литва. И это совершенно понятно.

Взять хотя бы разделенную Германию. До 1958 года женщины Западной Германии не имели права работать вне дома без разрешения мужа. Лишь в 1977 году феминистки сумели добиться исключения из закона положения, согласно которому женщина имела право трудиться по найму только при том условии, что этот труд не помешает ей выполнять домашние обязанности. Тем временем в Восточной Германии почти сразу после войны и в начале 1950-х шла мощная пропагандистская кампания по привлечению мужчин и женщин к работе — с введением равных условий для тех и других.

То, что наследие социализма до сих пор продолжает играть важную роль, — очень важный момент. Но вопрос, как с этим наследием обращаться, снова упирается в дихотомию между либеральным и социалистическим феминизмом. Это вопрос фундаментальный и на практическом, и на теоретическом уровне: что нужно, чтобы добиться в обществе перемен, — реформы сверху или низовые инициативы? Или и то и другое? Чтобы хотя бы начать отвечать на этот вопрос, нам необходимо выйти из контекста холодной войны и начать мысленный эксперимент. Какая стратегия будет более правильной для укрепления прав человека в целом, прав ЛГБТ+, пенсионеров, женщин, ваших собственных прав? Это очень сложный вопрос, и фем-активизм бьется над ним уже многие годы.

— Возвращаясь к названию вашей книги — «Почему у женщин при социализме секс лучше». Что нам делать, чтобы секс у нас был так же хорош, как при социализме?

— Во-первых, нужно поддерживать общественные движения, направленные на обобществление сферы заботы. Недостаточно привлечь мужчин к помощи по дому. Это классический прием либерального феминизма: чтобы уравнять в бытовых и карьерных возможностях мужчин и женщин, якобы нужно добиться того, чтобы мужчины больше времени проводили в уходе за детьми или чаще готовили обед. Наверное, это неплохое краткосрочное решение, и есть данные, подкрепляющие эту идею. В Германии проведено долгосрочное исследование 1338 гетеросексуальных пар, живущих вместе пять или больше лет. Оно показывает, что пары чаще и с бо́льшим удовольствием занимаются сексом, если им кажется, что домашняя работа распределена более равномерно.

Но в долгосрочной перспективе, я считаю, нам нужно радикально расширить мыслительные перспективы и думать за рамками гетеросексуальной патриархальной нуклеарной семьи. Дети, особенно в странах со стареющим населением, — это общественное достояние, ценный вклад в общество, они — будущие работники и налогоплательщики. Забота о детях и ответственность за них не должны полностью лежать на плечах родителей. Недостаточно менять динамику индивидуальной ответственности — необходимо строить общество, которое более доброжелательно относится к семьям и оказывает им более существенную поддержку.

Во-вторых, мы живем в эпоху неолиберального капитализма, который пытается монетизировать наши эмоции, сделать наши увлечения, наше внимание товаром. А если тебе платят за эмоциональную реакцию, то твоя способность выражать свои чувства свободно, по любви, снижается. Так что главный способ улучшить нашу сексуальную жизнь — это не позволить превратить себя в товар. Не позволить сделать свои чувства, влечения, сексуальность еще одним полем, в котором капитал работает над повышением рентабельности. Нам нужна, скажем так, аффективная автономия от рынка — наши чувства должны быть независимыми от рыночных условий. Эти наши ресурсы требуют защиты. Вот смотри: ты со своим партнером решаешь провести день под одеялом. Стоимость этой транзакции стремится к нулю. Вмешательства рынка тут не требуется. Нужны кровать, белье, возможно, одеяло, но главное — вы можете просто проваляться в постели от обеда до ужина, и капиталистическая экономика ничего на этом не заработает.

Перевод Полины Аронсон и Любы Гуровой

Понравился материал? Помоги сайту!