«От всего сердца я призываю к мутации психоанализа»: что происходит сегодня между психоаналитиком и интеллектуалом

На что психоанализ с самого своего возникновения никогда не мог рассчитывать — и что должно быть упомянуто в первом ряду, еще до обычных жалоб психоаналитиков на глухой консерватизм клерикалов и на высокомерие по отношению к психоанализу со стороны точных наук — это достоверная лояльность к нему интеллектуала. Фигура последнего, как известно, двояка: это профессиональный представитель гуманитарных дисциплин и одновременно единица обширной и неопределенной в своих границах общности, выступающей с позиций специфической этики — как правило, это этика защиты свобод и сопротивления системе.

Психоанализ тоже не обделен отзывами, которые воспевают его бескомпромиссность в отстаивании неудобного знания. Тем не менее ни у кого, похоже, не хватает духу прямо сказать, что психоаналитик, даже самый прославленный на ниве своего теоретического вклада, интеллектуалом все-таки не является. Невозможность причислить его к интеллектуальному сообществу не объясняется одним только наличием клинической практики, которой аналитик так или иначе должен уделять приоритетное внимание. Нередко, несмотря на обширную ученость, способную вносить равный вклад в обсуждение проблем, занимающих интеллектуалов, психоаналитик тем не менее не находится в рядах последних, и связано это прежде всего с его позицией в отношении эффектов собственной речи — публичной или кабинетной, задача которой практически ни в одном пункте не совпадает с задачей, поставленной перед интеллектуалом.

Что такое речь интеллектуала в ее наиболее общей форме; на чем основываются позиции, с которых она звучит? Его задачу исчерпывающе передает небольшая заметка Юргена Хабермаса, посвященная призванию интеллектуала, под названием «Первым почуять важное». Хабермас с характерной для него тщательно разыгрываемой непосредственностью заявляет, что интеллектуал призван первым оповещать общество о назревающих процессах, которые представляют опасность для моральных и культурных достижений цивилизации. Заявление это двусмысленно, поскольку отводит интеллектуалу роль гогочущего священного гуся при храме Юноны. В то же время, с точки зрения психоаналитика, еще более двусмыслен расчет на приоритет «важного». Благодаря своей практике аналитик знает, что субъект особенно воодушевленно реагирует на «общезначимое» именно в тот момент, когда ему необходимо скрыть происходящий в его психике процесс, как правило, противоположный его же высказываниям. Ссылка на «важное» в устах субъекта, равно как и обещание немедленно принять в этом смысле необходимые меры, означает не что иное, как созревшую готовность это «важное» обесценить, поступив в итоге по-своему, — и это способно многое объяснить в поведении политиков и чиновников.

Все это обеспечивает особый скепсис психоаналитиков по отношению к просветительской воодушевленности интеллектуала, равно как и к присущим ему прогрессистским убеждениям. Психоанализ придерживается особых воззрений насчет того, что интеллектуал неустанно чает под именем «перемен», и это заставляет психоаналитика не только демонстрировать более умеренные ожидания, но и совершенно иначе определять смысл «перемены» как таковой.

В то время как психоанализ обычно скромно помалкивает по поводу того, что происходит на стороне интеллектуала, интеллектуал, напротив, считает обычно своим долгом так или иначе прокомментировать статус психоаналитической дисциплины. Эту несимметричность заложил уже Фрейд, который неоднократно отдавал право суждения о значении психоанализа на откуп кому угодно — от выдающихся ученых своего времени до так называемой почтенной публики, состоящей из образованных людей, посещавших его публичные лекции. Последних Фрейд показательно рассматривал как инстанцию более весомого суждения о ценности психоаналитической дисциплины в сравнении с отзывами бывших коллег из профессиональной врачебной среды, на чьих способностях отдать психоанализу должное он довольно быстро поставил крест.

Эта ситуация не перестает поражать, поскольку хорошо известно, что, вынося суждение о психоанализе, интеллектуал руководствуется обыкновенно не столько реалиями психоаналитической практики, сколько тем, что он понимает под таковой со стороны, хотя его представления, как правило, лишены необходимых деталей. Но это нимало не мешает интеллектуалам брать на себя функцию поучающего Сверх-Я по отношению к психоанализу, в довольно бескомпромиссном тоне указывая аналитикам, чего им следует остерегаться и в какие искушения они рискуют впасть.

Именно в этом плане психоанализ постоянно удостаивается обвинений в чрезмерной лояльности системе, воплощенной в том числе в существующих государственных режимах, при которых психоаналитик ведет свою деятельность. Пользуясь собственным социально-критическим инструментарием, интеллектуал, в особенности левый, намекает, что эта лояльность не носит исключительно пассивный характер и что в своей клинической деятельности психоаналитик выбирает сторону нормализации и подавления, солидаризируясь в этом с намерениями власти.

Пользуясь точно таким же правом использовать инструменты собственной дисциплины, психоаналитик со своей позиции может указать, что подобная критика — это рационализация, которая предположительно скрывает совсем иные причины для враждебности, питаемой интеллектуалом к психоанализу, не имеющие отношения к выраженным. Указать на привычный для интеллектуала способ выражения недоверия к психоанализу как на заместительный не означает просто-напросто отплатить ему той же критической монетой. Напротив, наблюдение показывает, что между психоанализом и интеллектуальной средой залегает гораздо более глубокая и до сих пор еще не до конца осмысленная несовместимость. Выражая себя не так ярко, как хорошо известная несовместимость психоанализа и религии, взаимонепереносимость психоаналитика и интеллектуала носит более сложный характер, постоянно принимая обманчивые формы и в моменты тактических примирений сторон, и в периоды обострения их отношений.

Эта несовместимость до поры не давала о себе знать и при жизни Фрейда маскировалась под теплые отношения психоанализа и восхищающихся им представителей сюрреалистической философии, охотно и в то же время небрежно использующих фрейдовский аппарат. Но она отчетливо заявила о себе позднее, в период структурализма, когда его психоаналитическая линия в лице наследника Фрейда Жака Лакана продемонстрировала настолько непереносимую для университетских интеллектуалов интонацию, что в тогдашнем академическом сообществе Лакан до самой смерти оставался белой вороной. Это обстоятельство до сих пор ошибочно воспринимают как знак соперничества психоаналитиков и философов на ниве общего подхода — соперничества настолько жесткого, что его участникам как будто нечего было друг у друга больше оспаривать, кроме внимания публики к их работам.

Но в траекториях и лакановского анализа, и представителей университетской культуры есть что-то, что не позволяет обмануться в истинной подоплеке их отношений. Эти траектории, прослеженные на достаточно длительной дистанции, показывают, что психоаналитик и его университетский соперник движутся как в танце: каждый из них полемически замещает другого там, где партнер отказывается от своих прежних позиций. Так, в период 1950-х — 1960-х годов левого интеллектуала начинает занимать «знание»: появляется критический анализ институций, которые именно при помощи знания добиваются возможности регулировать субъекта в интересах власти. Именно тогда психоанализ устами Лакана, сбивая левого интеллектуала с толку, заявляет, что знание без сопровождающего его разрушительного «наслаждения» ничего собой не представляет и само по себе не обладает никакой регулирующей силой. Напротив, в момент, когда антисистемный интеллектуал 1970-х заново приобретает вкус к конкретному описанию биополитических тактик подавления тела, в чем во имя господства структурного принципа он ранее себе отказывал, лакановский анализ немедленно требует математической формализации устройства субъекта.

Сегодня можно сказать, что единственным, на чем держалась возможность непротиворечиво относить Лакана к ряду таких имен, как Фуко, Делез или Деррида, был общий успех структуралистского проекта, который давал место любым инициативам, если они приводили к порождению новых теорий. Доказательством, хотя и неизбежно косвенным, служит тот факт, что после завершения эпохи структурализма интеллектуальная и психоаналитическая фракции немедленно распадаются: в среде интеллектуалов образуется множество вторичных по отношению к структурализму учений, в психоанализе основной состав наследующих Лакану аналитиков уходит на закрытую территорию клиники. Какое бы то ни было взаимодействие между анклавами на некоторое время стало почти немыслимым — вплоть до того, что каждая из сторон предпочитала до последних лет иметь в распоряжении собственного воссоздаваемого ей Лакана, практически не имевшего ничего общего с Лаканом по другую сторону.

Обоюдное молчание было прервано происшествием: в 2019 году на аналитическом конгрессе 49-х дней Школы Фрейдова Дела состоялось выступление квир-философа Поля Пресьядо, который призвал психоаналитиков признать неизбежность грядущей победы антипсихиатрического движения, а также гендерного подхода, к настоящему времени ставшего одной из основ леволиберального движения. Это выступление легло в основу опубликованной им позднее книги «Я монстр, что говорит с вами», которая недавно вышла в русском переводе в издательстве No Kidding Press.

В истории взаимодействия психоаналитика и интеллектуала доклад Пресьядо представляет собой нечто абсолютно беспрецедентное, поскольку он нарушает действующий молчаливый пакт, согласно которому психоанализ, не совершая выбора между политическими «левым» и «правым» или между прогрессивным и реакционным — выбора, который подобает интеллектуальной среде, — в свою очередь, сам пользуется правом не становиться предметом окончательного вердикта в этих координатах. Пресьядо обрывает действие этого пакта, открыто заявляя, что психоанализ правоконсервативен и реакционен. Доверяя натуральности полового различия, расщепляющего человечество, а также собственной клинической нозологии, позволяющей оперировать концепциями невроза и психоза, психоаналитик занимает позицию «гетеропатриархального колонизатора», который продолжает инвестировать в работу власти, раз и навсегда отводящей субъектам определенные для них места и определяющей их участь на основе эссенциализма и традиционализма.

Этот по-своему чувствительный удар парадоксальным образом усиливается тем, что психоанализ, в отличие от официальной психиатрии и обучающей психотерапии, всегда со значительной степенью условности опирается на любые характеристики своих пациентов, — но в праве ссылаться на эту смягчающую условность Пресьядо и намерен как раз ему отказать. При этом выступление Пресьядо адресовано наиболее передовому по отношению к остальной части клинического сообщества лакановскому структурному анализу, в чем Пресьядо, очевидно, ориентировался на левополитический принцип better is worse, поскольку лакановский разрыв с классическим анализом в его логике якобы не преодолел, а лишь замаскировал действенность традиционной эпистемы и тем самым тактически продлил ее существование.

На смену «патриархальной эпистемологии», производящей «ограничительные идентичности» пола и диагноза, должна прийти свободная детерриториализованная субъектность, преодолевающая порабощение со стороны любой нормативности, в каком бы обличье она ни выступала. Здесь безошибочно узнается делезианское «стать-женщиной, стать-животным, стать-ребенком, стать-молекулярным», и именно психоаналитическая клиника, по мнению Пресьядо, неспособна стать вровень с этой перспективой дезидентификации до тех пор, пока внешние события или добрая воля не побудят открыть ей двери. Эту неспособность доклад описывает в самых пейоративных тонах, переходя от сожаления к снисходительной насмешке над высокомерием и ригидностью профессиональных клиницистов, которые закрепощены в своих предрассудках едва ли не в большей степени, чем их пациенты.

В то же время позиция самого Пресьядо тоже не вполне безупречна и в смысле ее теоретической проработки, и в дидактическом выборе ее цели. Бросается в глаза, что посылки из выступления Пресьядо — с тех пор как они окончательно оформились в разгар постколониальных дискуссий 1990-х годов — не претерпели никакого развития. Доклад в его теоретической части слово в слово мог бы быть воспроизведен двадцать лет назад любым сторонником антипсихиатрической политики и гендерного активизма и адресован практически любой институции — от психиатрической клиники до университета — в той степени, в какой их политическая совесть даже после происшедших современных реформ не вполне чиста.

Вполне вероятно, что слушатели конгресса не заметили стереотипности адресованных им обвинений, поскольку психоаналитик не принадлежит, как уже было сказано, к интеллектуальной среде и может позволить себе не быть осведомленным в полной мере о некоторых тенденциях, имеющих в ней хождение. В то же время присутствующие так или иначе расслышали профессиональным слухом, что эти тезисы до некоторой степени приложимы к психоанализу, скорее, по случаю и что в самом их произнесении присутствует нечто автоматическое. Выступление, которое, по замыслу Пресьядо, должно было стать революционным, на практике снова оживило наиболее упорную и застарелую линию противостояния, которая постоянно выражалась в рефлекторной нравоучительности интеллектуала по отношению к психоаналитику, — и оно воплотило эту линию в столь вопиюще концентрированном виде, что практически впервые в истории психоанализа с его стороны последовал ответ. В апреле этого года зять и наследник Лакана, бессменный лидер связанного с его именем ортодоксального направления Жак-Ален Миллер выпускает специальный комментарий по поводу публикации «Монстра» — «Docile to trans» («Слушая(сь) трансов»), в котором Пресьядо охарактеризован как ошалевший от успеха своей эскапады самодовольный выскочка, носитель экстравагантной идеологии, избегающей половой принадлежности, по неочевидной причине вообразивший себя наставником психоанализа.

Само название миллеровской реплики достаточно двусмысленно, поскольку прилагательное docile может быть с равным правом переведено и как «внимательно прислушивающийся», и как «покорствующий» — в том числе унизительным для покоряющегося образом. Реплика за репликой Миллер смещает образовавшийся между этими значениями спектр в сторону почти что угрожающего сообщения о том, что допустить взгляды Пресьядо на территорию психоанализа он готов только на одном-единственном условии, и это условие подчинения самого Пресьядо. Речь критика, отрицающего сами основы психоанализа, должна быть рассмотрена как симптом, и в этом смысле готовность психоаналитика давать ему слово и прислушиваться к его голосу не должна позволить забыть о том, кто именно здесь этот симптом именует.

Следует добавить, что Миллер уже к этому времени располагал собственным оригинальным диагностическим аппаратом, сформулированным в так называемой Антибской конвенции 1998 года. Этот аппарат предполагал «переизобретение психоза» с выделением в особую категорию psychose ordinaire наиболее тонких случаев, которые, обычно не требуя ни фармакотерапии, ни госпитализации, ранее в связи с этим в поле зрения клиники не попадали. У этого приращения выигрыш был двойным, поскольку категория «ординарного психоза» значительно расширяла полномочия психоаналитической клиники и в то же время позволяла ей избегнуть возможных упреков в традиционной психиатрической изолирующей патологизации «безумцев», которая на исходе XX столетия, в том числе усилиями левых интеллектуалов, сделалась предельно непопулярной.

Помимо этого, инструмент «ординарного психоза» обладал оригинальными свойствами, которые делали яснее его дополнительное предназначение. Он позволял сторонникам Миллера в том числе дискредитировать своих теоретических оппонентов с точки зрения их предположительной «невидимой невменяемости». Невзирая на деликатную тонкость в определении этого термина (а возможно, даже благодаря ей), манера диагностировать «невменяемость» по каждому поводу получила широкое распространение — почти одновременно с этими событиями на такую реакцию обращает внимание Славой Жижек в предисловии к недавно вышедшей книге бразильского психоаналитика Габриэля Тупинамбы, критикующей ортодоксальное неолаканианство:

«Когда кто-то высказывает сколь угодно незначительное возражение по поводу лакановской теории, то его критика не просто отбрасывается как предположительный плод интеллектуального непонимания Лакана, но и (по крайней мере, так это выглядело, когда я сам был вхож в лаканианский круг) патологизируется как требующий клинического определения “симптом” самого высказывающегося. Со мной это случилось, когда я сформулировал несколько претензий к Миллеру; реакция его последователей выглядела следующим образом: “У вас какие-то проблемы с Миллером? Если нет, то что же заставляет вас прибегать к реакции сопротивления? Какая-то непроработанная травма?”»

Точно так же и в данном случае Миллер дает понять, что сама квиргендерная позиция Пресьядо вместо того, чтобы восприниматься как инструмент политической борьбы с капиталистическим колониализмом, должна рассматриваться как симптом и, вероятно, как субпсихотическое проявление. Сам Пресьядо никак не мог предвидеть этот маневр, поскольку еще ранее в своем докладе он некритично уравнял психоанализ с классической «колониальной психиатрией», уничижительно определив их как «союзников» в деле «институционального истребления» меньшинств и одновременно самонадеянно заявив, что именно благодаря своей концепции он теперь для их нападок неуязвим.

Таким образом, по итогам столкновения обе стороны, не стесняясь в выражениях и в средствах, допустили ряд тактических промахов и до некоторой степени утратили лицо. В положении Миллера, который ныне отвечает за достоинство одной из основных психоаналитических школ, эта потеря выглядит более существенной капитуляцией, указывающей в том числе на кризис, в который сегодня входит лакановский психоанализ, после смерти Лакана утративший в значительной степени свою интеллектуальную влиятельность и находящийся сейчас в состоянии застоя, характерного в сходный период после смерти Фрейда для психоанализа.

С другой стороны, Пресьядо тоже в значительной степени ослабил собственный удар, пустившись по ложному следу: ни в какой прививке антиэссенциализма — в частности, в вопросе пола — психоаналитик не нуждается, поскольку в силу устоев своей профессии в так называемый богоданный пол он никогда не верил. Основы представления, заложенного уже Фрейдом, последовательно свидетельствуют о неприродном происхождении человеческого полового различия (под «половым» аналитики понимают не биологическое происхождение, а психическую диспозицию, связанную с аппаратом прижизненного формирования влечений), и это различие, соответственно, обходится без какой бы то ни было опоры на «инстинкт». В теории Лакана эта неснимаемая опосредованность пола по отношению к биологической данности воплотилась в форме учения о «сексуационном различии» как структуре, опираясь на которую, говорящий субъект открывает особый, замещающий для него «природный пол» способ отправлять бессознательное желание и иметь дело с желанием других субъектов.

В основании психоаналитического представления о субъекте лежит мысль, которая радикально отличается от либеральной идеи, развиваемой гендерной теорией. С психоаналитической точки зрения именно потому, что сексуационное различие говорящих человеческих существ имеет неприродное происхождение и сопряжено со следствиями усвоения языковой структуры, у субъекта остается еще меньше пластических возможностей (чем, например, у животного) без заметных последствий ускользнуть от сексуационных различий, диктуемых этой структурой. В этом смысле психоаналитикам есть что сказать по поводу современных гендерных «вольностей», не прибегая при этом к резкостям в миллеровском духе и не опираясь в то же время на консервативные позиции, вменяемые Пресьядо своим оппонентам, от которых оригинальная фрейдо-лакановская традиция находится так же далеко, как и от прогрессизма в либеральном духе.

Намереваясь просвещать психоанализ с позиций постколониализма, интеллектуал комичным образом воссоздает классический колониальный образчик ментора, адресующегося к миноритарным сообществам, якобы лишенным доступа к высшим освободительным гуманитарным достижениям. Фактически этот подход просто-напросто отказывает психоаналитической теории в том, что она представляет собой равномощное направление мысли по отношению к гендерным исследованиям. Связано это в том числе с тем, что, привыкший отражать натиск консервативных сил, левый интеллектуал до сих пор не вполне понимает, с чем именно он имеет дело в лице психоанализа.

С другой стороны, то, что Миллер не воспользовался выпавшей ему возможностью профессионального комментария — его насыщенный иносказаниями и ядовитыми намеками текст ни в малейшей степени строгим теоретическим анализом не является, — указывает на гораздо более глубокое состояние уязвленности и задетости носителя психоаналитического метода, чем обычное нейтральное высокомерие в ответ на интеллектуальную критику. Впервые за молчаливое столетие, последовавшее за распространением психоанализа, его представители вдруг потребовали реванша. Сама возможность того, что с обеих сторон мог быть взят подобный акцентуированный тон, показывает, что связывающая и одновременно разделяющая психоаналитика и интеллектуала ситуация дошла до точки высочайшего напряжения.

Меньше всего это означает, что за этим последует разрядка с возвращением к состоянию «замороженной войны». Напротив, достижение этой точки указывает на то, что предшествующий период взаимного долготерпения завершен и произошел переход к мобилизации, которая позволяет ожидать в дальнейшем еще более прямых столкновений. Тот факт, что в данном случае обострение завершается условным тактическим проигрышем Миллера, реплика которого за пределами верной ему группы психоаналитиков, по всей видимости, не обладает аргументационной силой, не должен вводить в заблуждение, поскольку на кону вовсе не отдельный кейс самого Пресьядо. Точно так же, как ранее интеллектуал претендовал на способность увидеть за внешней респектабельностью психоанализа нечто такое, что недоступно более наивному или же ортодоксальному взгляду, психоаналитик ныне готовится занять позицию, атакующую наиболее стереотипные пункты эмансипационной программы, в гарантированной ближайшей победе которой левый интеллектуал сегодня продолжает быть убежден.

Понравился материал? Помоги сайту!