Почему Лиза Лерер ушла с канала «Россия»

COLTA.RU публикует три материала, посвященных российскому федеральному телевидению, которое давно уже полностью подконтрольно власти и работает как единая пропагандистская машина. Это четыре монолога бывших и действующих сотрудников федеральных каналов, история Юлии Чумаковой, заведующей Южным бюро Первого канала, автора знаменитого сюжета про «распятого мальчика», и монолог Лизы Лерер, бывшего шеф-редактора дирекции маркетинга телеканала «Россия 1».

Лиза Лерер, бывший шеф-редактор дирекции маркетинга телеканала «Россия 1»

В 2005 году я попала на телеканал «Россия», в отдел межпрограммки. Я практически со слезами на глазах туда шла. Я все сомневалась, получится ли у меня. Я никогда себя не мыслила на телевидении. Все себя искала, была свободным человеком. Я не представляла себя ни в какой корпорации. Неважно, в путинской или какой-то другой. Но мне повезло — технически и профессионально история оказалась про меня. На канале общего смотрения нужно было анонсировать все: юмористические и научные программы, передачи для молодых, документальные фильмы. Надо было соображать, что продает, а что нет, как из большого фильма сделать маленький ролик-анонс.

Мне очень нравилось, что ты анонимный человек, не пишешь от себя, а имитируешь чужие дискурсы. Анонс для передачи можно сделать с закадровой дикторской начиткой — это как бы голос канала, а можно взять синхрон — и это речь персонажа, мы вроде бы ни при чем. Но на самом деле это, конечно, не так, потому что тот синхрон с этим составил, и уже выходит, что персонаж — фашист. Однако в первые годы моей работы «Россия» — это был спокойный, респектабельный телеканал, такое немножко Би-би-си. Он не столько нападал на «врагов государства», сколько о власти — или хорошо, или ничего. Долгое время зверских вещей на «России» было мало. Какого-то совсем ада мы не делали, а когда началась Украина, я поняла, что всё, это война и я в ней участвую непосредственно. Я ушла, когда Совет Федерации в марте 2014 года разрешил Путину ввести войска. Уволилась на следующий день после того заседания.

Телевидение — это бизнес. «Больше ада» всегда смотрят хорошо. Как говорится на телевизионном жаргоне — «чтобы лохи цепенели».

Но история моего увольнения началась задолго до украинских событий. Я давно думала, где предел конформизму. Да, мы балансировали. Мы делали ролики довольно умеренные. Это хитро. Например, есть какой-нибудь фильм про инопланетян. Можно сделать ролик как на РЕН ТВ, а можно сделать так, что это будет выглядеть как National Geographic или Discovery. Все это будет очень пристойно, красиво, немаргинально. Мы старались не быть маргиналами. То же самое с политикой. И канало, да, канало, но до поры до времени.

Вообще телевидение — это бизнес. Все всё время обсуждают рейтинги, что смотрит аудитория. «Больше ада» всегда смотрят хорошо. Как это говорится на телевизионном жаргоне — «чтобы лохи цепенели». И ты включаешься в эту игру все равно. Например, у меня есть Мамонтов. Его передача — она какая-нибудь адская, «как наших детей педофилы донимают». Я должна сделать анонс. Что я должна взять из этого Мамонтова? Ну, что-то по принципу «Господь, жги», то есть что-то еще более адское, чем Мамонтов, а иначе что это будет за ролик. Нет, я могу сделать так, чтобы никто не посмотрел, но этот ролик просто не пойдет в эфир. Хороший ролик на Мамонтова — это ролик как Мамонтов, даже хуже.

Или еще пример про бизнес. В 2005 году Жириновского на телеканале было мало. И мы обсуждали: «Ну что, — говорю, — синхрон Жириновского берем? Там много можно выбрать». А мне отвечали: «Не-не, не надо. Ролик многие посмотрят. Не надо, чтобы люди привыкали, что на канале Жириновский. В программе они его увидят один раз, а в нашем ролике 25». Потом как-то с годами смотришь: ой, Жириновский. Что-то он часто стал появляться. Раз он часто стал появляться, значит, он важен каналу. Стали смотреть цифры: как Жириновский, так цифры лучше. Значит, его надо брать, он продает, и его нельзя не брать. Это выгодно каналу просто как бизнесу.

Но помимо бизнеса была и личная история. Идешь, бывало, на митинг на Болотную, а потом надо сделать анонс какой-нибудь программы «Спецкор» (программа Аркадия Мамонтова «Специальный корреспондент». — Ред.) и рассказать про то, какие там все купленные. В таких случаях мы в анонсах старались больше вопросы задавать — «кому это выгодно?», а не говорить прямо. Но все равно чувствовала — шизофрения, это невозможно. Мне было уже под 40, и у меня была неплохая карьера, я — шеф-редактор, у меня люди, у меня шикарная зарплата, а потом выяснилось, что Путин не дал спокойно досидеть до пенсии.

Честно говоря, когда Путин был премьером, я говорила: «Все-таки уже не президент, уже приятно». И мне казалось, что Путин не вернется, потому что он пошел вразнос. У моих родителей было такое выражение: «Гулял по бане чувак». Ну, я думаю: ему же классно, у него все есть, он миллиардер, он такой крутой, его все слушают, он все равно папа всех, и он уже не вернется, он уже на какой-то «Ладе Калине» разъезжал. Думаю, так президенты себя не ведут, нереспектабельно, и он уже не вернется.

Идешь, бывало, на Болотную, а потом надо сделать анонс программы про то, какие там все купленные.

Но он вернулся, и очень стремно стало, когда государство начало вредить живым людям, то есть сажать. Для меня было болезненно, когда сажали Pussy Riot, а потом еще вся эта истории, связанная с Таргамадзе и Удальцовым. С Удальцовым нам повезло, этим НТВ занималось, «Анатомия протеста». И мы такие сидим: «Вот НТВ такое ужасное». Но у нас был какой-то «Спецкор» про деньги оппозиции, и там был короткий сюжет про Удальцова. Мы как-то отделались, вопросы в анонсе задали: «А как? А что?»

Еще была передача против Pussy Riot. Но, по-моему, их тогда еще не посадили, и это немножко успокаивало. Я, помню, говорила: «Ребят, а вот их посадят, а мы в этом поучаствовали». Что интересно, я это говорила, но не очень чувствовала. И я себя ловила: «Чувствую ли я? Или я только головой понимаю, что это плохо?» К передаче про Pussy Riot мы сделали ролик на синхронах. Я помню, что там был синхрон Артемия Троицкого. Сейчас, наверное, его уже не возьмут, тогда еще можно было, такие были времена. Ну то есть позиция канала прямо не выражалась.

Еще, помню, была передача, которая просто сливала ЛГБТ. Там было дико смешно, говорилось, что «геи наступают по всем фронтам». И в сюжете был магазин, какая-то детская книжка с радугой, точно не помню. И они говорят: «Вот геи уже здесь». Странный был сюжет. Мне казалось, что у нас на канале такого быть не может. В упор не помню, что мы из этого сделали. Но думаю: «Если так пойдет, то что я буду делать? Наверное, придется уходить». Все время была эта идея — «придется уходить», но протестные митинги меня немного задержали.

С политикой уже с 2005 года все было понятно. И когда началась Болотная, я подумала: наконец-то. Я говорила себе, что должна ходить, должна быть этим винтиком, чтобы нас было много. Я ходила всюду, как на работу. Как я себе это объясняла? Я говорила: я — лояльный член государства, это власти нарушают закон, а не я. Поэтому, когда говорят, что выборы были нечестными, я считаю, что за это нельзя сажать людей в тюрьму. И в этом случае я как раз на стороне нормального государства, а те, кто сажает людей в тюрьму, — это они плохие.

C Украиной на канале люди напряглись. Может, боялись, что от них потребуют того, чего они не смогут.

Сначала, когда началась Болотная, разговоров было много в телевизоре. До меня доходили какие-то слухи, что кто-то из ведущих новостей сказал начальству: «Я правду сейчас буду рассказывать про эти митинги, а если нет, то я уйду!» У нас в телевизоре стали появляться Хакамада, Гудков, Рыжков, чуть ли не Удальцов. Казалось, сейчас оно так… и это меня задержало. Канал стал метаться, то есть, с одной стороны, появились эти спикеры вроде Рыжкова, а с другой стороны — жесткие какие-то вещи.

На меня сильное впечатление произвело побоище 6 мая на подходе к Болотной. Удивительно, как мы не попали под раздачу. Тогда же майские праздники были, и мы могли ночами, как дети, бегать от ОМОНа со знанием того, что мы-то ничего не нарушаем, а они нарушают. И тут проходят праздники, я возвращаюсь на работу. И вот тогда мне, конечно, сильно крышу снесло.

Нет, я не скрывала своего участия в протестных акциях. Ну, с белой ленточкой я на канал, конечно, не приходила, но ребята знали, да. Они сами колебались, присматривались. Знаю, что кто-то с канала тоже выходил на Болотную. Опять же люди пытаются уловить тренд. Они, может быть, тоже хотели, чтобы было больше свободы. Может, ждали какой-то перестройки, но когда ее не случилось, все как-то грустно замолчали. А вот с Украиной на канале просто все замолчали. Я что-то говорила, а люди, я вижу, прям боятся, не хотят вести эти разговоры. Это действительно было шоком — и для меня, и для многих. При всем Путине, при всем «Болотном деле» история с Крымом была такая — я даже от Путина не ожидала.

Кто-то, наверное, был против этого Крыма, кто-то за, но ты уже понимаешь: что-то серьезное. Я почувствовала, что люди напряглись. Может, боялись, что от них потребуют того, чего они не смогут. Но в начале украинских событий, когда только начинался Евромайдан, все было спокойно. Помню, в первом ролике я даже чуть-чуть перебрала — не с наездом на украинцев, но слишком сделала его эмоционально заряженным. И мне вдруг сказали, что крайне редко бывает: «Спокойнее, мы нейтралитет держим». Мы показывали, например, синхрон каких-нибудь правосекторцев и говорили: «А вот радикалы, а не достанется ли им власть?» Но без фанатизма, очень спокойно.

Я читаю сценарий, делаю обтекаемо, а мне говорят: «У вас получился что-то анонс такой, Лиза. Прямо странно. Непонятно, на чьей мы стороне».

Меня еще поразило путинское полное молчание. Это же «оранжевая революция», мы должны говорить: «Что же такое? Экстремисты!» Я стала смотреть, что Путин говорит про Украину. Смотрю, он ничего не говорит. Его вроде спрашивают, а он говорит, что это их внутреннее дело. Я думаю: «Вот нашелся европеец, “это их внутреннее дело”». А потом фигак — бегство Януковича, и все изменилось. После Болотной у меня было такое зависание, я в ужасе говорила: «Что делать? Куда идти? Но, может, что-то изменится». А когда настала война, я просто решила: «Всё, так нельзя».

Ведь, когда пошла Украина, в это включились все. Например, была передача, как у Малахова «Пусть говорят», но только с Борисом Корчевниковым. Там раньше было «дети зарубили бабушку», «Нонна Мордюкова и ее несчастная судьба», а тут пошли «судьбы Майдана». Я помню, вот здесь у меня возникла некоторая проблема. Я читаю сценарий и вижу, что там можно и так, и так, делаю обтекаемо, а мне говорят: «У вас получился что-то анонс такой, Лиза. Прямо странно. Непонятно, на чьей мы стороне». Ну, я что-то вякнула, хотела изобразить такую наивность: «А мы разве на чьей-то стороне? Ведущий вроде как не декларирует, на чьей он стороне». Но тем не менее тогда я подумала: «Есть тексты, которые я не смогу написать».

В итоге символом всего стал Киселев. Он всех затмил. Прям все померкли. До этого Мамонтов зажигал, но Киселев даже его переплюнул. Раньше он брал большие интервью, это его была функция. И мы делали ролики-анонсы. Это было обычное интервью и совершенно обычное промовидео, ничего особенного. А когда у него появились «Вести недели», вот здесь стало интересно. Я немножко предполагала, представляя себе этого человека, но не ожидала такого — «сердца геев сжигать».

Обсуждала ли я с коллегами все это? В целом разговоров о политике на телике мало. Там очень много шутят. Вообще все разговоры — small talk, все несерьезно. В принципе, диалог двух рефлексирующих людей мало возможен. Про политику тоже шуточки: «Господь, жги», «больше ада». Все время сворачивают, причем это интуитивно. Не то чтобы: «Про политику не буду. Давайте лучше о бизнесе». Нет, как-то само собой получается.

Я ловила себя на том, что мне интересно делать ролик на «Прямую линию» с Путиным. А потом ты думаешь: «Что это? Что я сделала?»

Но после митингов и начала Украины я начала ощущать себя на работе немножко как в школе. В школе я не могла говорить откровенно с подругами, как я отношусь к советской власти. Не могла рассказывать, что я хожу в церковь. И почему в субботу перед Пасхой я должна обязательно прогулять школу.

Вот здесь то же самое. Ты чувствуешь себя идиотом, сумасшедшей для своих же коллег, с которыми у тебя хорошие отношения. Но у них другая система сознания, другие конвенции. Посмотрел проект, выбрал из него яркое, острое, продающее, прикольно составил, ориентируясь интуитивно на политику телеканала, что нормально при любой корпорации, — и все отлично. Более того: я ловила себя на том, что мне интересно делать ролик на «Прямую линию» с Путиным. Достать синхроны, чтобы это была экспрессивная история, чтобы она работала для аудитории. А потом ты со стороны на это смотришь и думаешь: «Блин, как? Что это? Что я сделала?» Да, потом ты себе говоришь: «Ну, я винтик, я уйду, будет другой». А потом думаешь: «Ну нет. Я уйду, другой уйдет, третий уйдет. И вот так получится бойкот, солидарность, и мы все уйдем». Но никто же не уходит, только единицы.

Я думаю, это с бэкграундом связано. Вот, например, вырос человек в нормальной советской семье. Зарплата, карьера, многие в партию уходили. Люди же хотят играть по правилам. Но не должен же человек в 40 лет разрушать свою карьеру из-за того, что президент не то сделал. Большинство людей не может и не обязано ни с чем бороться. Это нормально, что люди конформисты, что они лояльны. Они хотят спокойно жить. Они не обязаны задумываться. Им плевать. Не плевать узкой прослойке людей. Каким-то интеллектуалам или молодежи. К сожалению, у нас так сложилось, что люди должны делать выбор, должны самоопределяться. Это большое несчастье. Те, кто получил более или менее какое-то образование, книжек много читал и вообще много чего-то себе думает, — есть такие люди в телевизоре, и они страдают. Просто им не хватает отвязности, чтобы уйти и все бросить, а мне ее хватило.

Большинство людей не обязано бороться. Это нормально, что они конформисты, что они лояльны. К сожалению, у нас они должны делать выбор. Это большое несчастье.

У меня был порыв: «Всё, мы уезжаем, мы уезжаем. Здесь нельзя, фашизм. Аннексия Крыма. Ужасно». Потом привыкаешь, думаешь: «Куда я поеду? Что я буду делать?» Вообще у меня большой пессимизм. Не навсегда. Я страну совершенно не хороню. Но сейчас такой период, что, думаю, будет долго такое унылое говно: ни корпоративной солидарности, ни каких-то механизмов социального взаимодействия. Все какие-то напуганные, растерянные.

Иногда смотришь на себя прежнюю со стороны и думаешь: «Как это могло быть?» И формальное объяснение понятно: это промовидео, а не контент, плюс у тебя дети, семья. Есть два процесса: один социальный — большой, а другой — твой личный. Твоя жизнь — она параллельно. И мысль о том, что ты делаешь что-то неприличное, существует отдельно. Так параллельно эти реальности и существовали, пока не сошлись, а когда сошлись, тут ты говоришь «нет».

После увольнения была легкая эйфория, потом она прошла, и я даже начала скучать по коллегам. Но я бы никогда не вернулась. Снова это делать невозможно. У остальных это как-то отделено, но для меня это невозможно. Это соучастие в преступлении.

Понравился материал? Помоги сайту!