Помним, любим, скорбим

Не все флешмобы в соцсетях так живучи: запущенная Кольтой акция в Фейсбуке «Вспомним 90-е» из-за размаха, который она приобрела, действительно кажется «политически спланированной», и патриоты почувствовали в этих снимках скрытую угрозу. В общем, реакция объяснимая. Любой флешмоб никого не хочет побеждать, его суть, как правило, и есть его форма, у него не бывает цели — кроме той, что все примерно в одно время делают приблизительно одно и то же. «Безобидный, на первый взгляд, флешмоб» — эта фраза прогосударственных колумнистов взята как будто из лексикона советских газет: именно безобидность, бесцельность — главная опасность для тоталитарного устройства психики. Бесцельность пугает любых властолюбцев больше, чем откровенное проявление враждебности — потому что это щедрое разбрасывание минут и часов собственной жизни, общественный потлач, то есть распоряжение собой, то есть свобода. Собственно, бесцельность и является приметой 90-х — общая излишняя щедрость жеста; делятся этой нидлячегойностью с размахом жертвоприношения.

Фото 90-х фиксируют, прежде всего, перемену общественной позы. Типичная интеллигентская фотография, допустим, 70—80-х — сидят рядком, полуобнявшись, все смотрят в кадр, от трех до 20 человек; как правило, за накрытым столом. Здесь — это надо произносить с полуиронической интонацией Парфенова — «важны, прежде всего, глаза, взгляд — потому что еще не все можно сказать вслух». Важна демонстрация общности. Важно, наконец, соблюдение традиций: коллективный снимок интеллигентов в Кратове композиционно не всегда отличается от фотодокументации встречи Политбюро с братской компартией.

Выражение лица 90-х — не улыбка, а удивление: вот на что я способен, оказывается.

К этой традиции примыкает еще одна, не менее мощная (хоть и не новая). Люди 70-х — начала 80-х годов рождения хорошо помнят свои детские фотографии. Детей от года до семи было принято водить в фотоателье, допустим, раз в год. Это был чудовищный ритуал, обряд инициации, как мы понимаем теперь, начитавшись Пелевина. Какой-то советский глаз впервые фиксировал вас, вы становились видимы, проявлялись на пленке. Вы были одеты «как положено», ваш взгляд был «как надо» — этого и добивались, вы становились частью нормы. Люди, листавшие потом, уже во взрослом возрасте, чужие фотоальбомы, впадали в истерику оттого, что миллионы детских фотографий оказались неотличимы — независимо от того, возникли они в Череповце, Батуми или Калининграде. Снимали не чтобы зафиксировать индивидуальность — а чтобы всех сделать на одно лицо. Особенно вот эти детские ручки, сложенные впереди, с плюшевым мишкой, с косой куклой и окрик «не шевелись!», застывший в памяти навсегда, — яркая травма детства.

Все эти снимки приучали жить не для себя — для общества, родителей, для отчетности — для других. Фотография 90-х, прежде всего, — для себя. А по большому счету — вообще ни для кого, ни для чего. Фотографии 90-х, которые теперь выкладывают в сеть, были бессознательной борьбой против этих двух традиций: дружеского чинного фото за столом и детско-изуверского из ателье. На фотографиях 90-х человек часто зафиксирован в момент наибольшего отклонения от нормы. Это было актом символической мести за советское унижение и окрик «сиди смирно».

Выражение лица 90-х — не улыбка, а некое удивление: вот на что я способен, оказывается, вот он я. По сути, это открытие себя, откровенность, надежда. Ну и — свобода. Эта свобода еще как таковая не осознается: это просто растерянность от того, что теперь можно все. Условно говоря, точно такие же фото есть и у тех, кто сегодня работает в администрации президента или на федеральных телеканалах. Точно такие же осоловелые лица — перед первой бутылкой зарубежной водки или тенью на стене с первым ирокезом. Но они, конечно, не постят эти фоточки. По сложившейся в России традиции свобода здесь понимается как заблуждение, ошибка молодости, явление временное, формальное, а не содержательное. Например, премьер-министр Дмитрий Медведев, как известно, слушал в юности Deep Purple, но этот его эстетический опыт не стал ценностным. Это свойство советского, даже интеллигентного человека — разделять: идея свободы — одно, а настоящая жизнь — другое. Этим они себя сегодня утешают, глядя на ваши фоточки из 90-х. Завидуют ли они вам?..

Общая черта этих фото 90-х — онтологическая бедность; заметно, что у людей еще «одежда», а не, допустим, платье или брюки.

Тех, кто пожертвовал своей свободой ради нынешнего «успеха», раздражает в этих снимках именно напоминание о том, что свобода и для них когда-то была инстинктом, самим воздухом, а потом была рационализирована, удушена и заправлена в брюки. По своей, кстати, воле. И когда они затягивают свой романс про «лихие годы», это они на самом деле хотят нам внушить, что путь к богатству и преуспеянию был только один — вот такой, как у них: через унижение, через продажу души. Они хотели бы скрыть существование других возможностей роста (и тогда, и сейчас), возможность выбора. И эти проклятые фотографии напоминают им об этом. О том, что свобода тогда была у всех и все распорядились ею по-разному.

Общая черта этих фото 90-х — какая-то онтологическая бедность; заметно, что у людей еще «одежда», а не, допустим, платье или брюки; точно так же, как у всех еще «еда», «питье», «пойло» — а не сорта или выдержка. Эта бедность — замена беньяминовской ауры; ощущение неповторимости создает именно эта скудость, которая сочится из всех щелей, и центром композиции часто становится какая-нибудь редкая одежка, которая, как ни странно, только подчеркивает общую нищету. Трудно понять, насколько мы были бедны по сравнению с нынешним временем — даже те, кто уже был относительно богат. Именно это желание — никогда больше не быть бедным — двигало всеми, кто на этих фото. И опять же все решали эту проблему по-разному.

Собственно, в 90-е в России не было цельного ощущения времени — как прежде, в 80-е, или после, в нулевые. В 90-е словно образовалась прореха, и все туда провалились целой страной. Это было жутковато. Жизнь стала не цикличной, а дискретной, все часы сломались, и этот флешмоб является — опять же в духе Беньямина — попыткой воссоздать цельность времени задним числом — по снимкам; положить его в шкаф с бельем, стопочкой, формализовать. Наконец, упаковать его между 80-ми и нулевыми, превратить в то же, что «сейчас». Но по сути это самообман. Если бы 90-е были поняты правильно, они стали бы живительным источником будущего; непонятые, они так и остались загадкой — но в любом случае они, 90-е, ускользают. Как ускользает любое время свободы в России.

Остались, собственно, только эти фоточки.

Проект осуществляется при поддержке Фонда «Президентский центр Б.Н. Ельцина» (Ельцин Центр), образовательного портала «Твоя история» и Парка искусств МУЗЕОН.

Понравился материал? Помоги сайту!