Что такое культура?

COLTA.RU продолжает сотрудничество с проектом Катерины Гордеевой и Александра Уржанова «Открытая лекция», в рамках которого в «Гоголь-центре» проходят публичные выступления известных представителей общественной, научной и творческой мысли. Поэт, писатель и сценарист Юрий Арабов выступил на «Открытой лекции» 19 мая.

Так получилось по стечению обстоятельств, неблагоприятных для меня, по-видимому, что уже несколько десятков лет я каким-то боком, рукой, мизинцем, ногой, я не знаю еще чем, принадлежу к культуре. Все говорят о культуре, все этот термин употребляют. На самом деле что такое культура — непонятно. И в Год культуры, который у нас объявлен, мне хотелось бы поговорить о своем понимании этого феномена. На другом языке это будет называться «культур-мультур», «духовка», «посконка», «правда», «истина» — не знаю, что еще.

Некоторое время назад ко мне подошла одна абитуриентка. Я преподаю в Институте кинематографии, веду там мастерскую, еще какие-то дела выполняю как заведующий кафедрой. Абитуриенты — безумные люди — хотят поступать в область, которая и нерентабельна, и представляет собой такую братскую могилу талантов, бездарностей — всякое есть. И какие-то отдельные цветочки скособоченные растут на могиле, типа меня и еще нескольких людей.

Но эти безумные люди идут-идут-идут-идут в эту могилу. Я уже, как заведующий кафедрой, предупреждаю: «Ребята, ну не идите. Не нужно всего этого. Пощадите вы свои молодые жизни». Но идут.

После ознакомительного разговора ко мне подошла одна, может быть, будущая студентка и, заглядывая в мои очи, сказала: «Юрий Николаевич, а ведь Моисей и Христос ошибались по поводу Бога».

Я ахнул, поскольку в нашем разговоре не упоминал ни Моисея, ни Христа, ни Будду, никого из великих учителей человечества, даже Махатму Ганди не трогал. «Вы знаете, — сказала она, — ведь Бог — это не добро, и Бог не зло». Поначалу кровь моя полугреческая-полурусская взыграла, я решил испытать эту студентку и сказал: «А давайте я вас сейчас унижу по-человечески, и вы тогда сразу поймете, что такое зло. А Бог будет противоположное». Она посмотрела на меня и сказала: «Унижайте».

Я говорю «Хорошо. Скажем, растлить ребенка — что это, доброе или злое?» «Это не злое, — сказала она. — Потому что ребенок после этого растления получит дополнительные импульсы к своему развитию».

Я сказал: «Послушайте, но психология и физиология говорят нам обратное, что это будет такая травма, после которой ребенок уже не оправится». «Знаете, — сказала она, — это вообще разговор долгий, и...» В общем, с таким чуваком, как вы, нечего об этом говорить.

Я понял из этой короткой перепалки, что девочка, конечно же, выше того, чтобы читать Пятикнижие и знать примерное содержание Нагорной проповеди. Она — человек высокий и этим не заморачивалась.

Культура — это не совсем Джоконда, не совсем слезинка ребенка.

Однако я этот разговор запомнил, поскольку, как я думаю, несмотря на дилетантизм и провокационность с ее стороны, а потом с моей стороны, он имел прямое отношение к культуре. Обычно под культурой понимают, скажем так, духовный опыт человечества, который выливается в художественные артефакты, в философию, в творчество — ну и в социополитическую жизнь, поскольку социополитическая жизнь, конечно же, цивилизация — это часть культуры.

Но тут хотелось бы спросить людей, которые говорят так: «А что, собственно говоря, кристаллизуется в этом опыте?» И здесь будет тишина. Может быть, кто-то скажет о Джоконде, которая лет десять-пятнадцать назад была нарисована на целлофановых пакетах. Может быть, кто-то скажет о слезинке ребенка у Достоевского. А я тогда спрошу: «А может ли быть культурным человек, который не слышал о слезинке ребенка и для которого Джоконда есть целлофановый пакет с ее изображением?»

Я отвечу, что да, может. И что, собственно говоря, культура — это не совсем Джоконда, не совсем слезинка ребенка. Конечно, это десять заповедей Моисея, это Нагорная проповедь Иисуса Христа, это «Дао дэ цзин» и еще, может быть, десяток духовных книг, включая «Розу мира» Даниила Андреева. Это всё факты высокой культуры.

Вспоминаю один разговор с Дмитрием Александровичем Приговым. Я спросил у Дмитрия Александровича о его отношении к «Розе мира» Даниила Андреева. Он сказал: «Знаете, Юрий Николаевич, я не занимаюсь внекультурными феноменами».

Я тогда подумал — Дмитрий Александрович задирает и прочее-прочее. Сейчас, кажется, я понимаю, о чем он говорил.

В старинной книге, которая легла в основание европейской культуры сегодняшнего времени, может быть, даже вчерашнего (сегодня уже время переломное, по-моему, даже это уже отходит), сказано, что ни один волосок с нашей головы не упадет без воли Царя Небесного. Странная фраза.

Обычно она понимается так, что Господь Бог Вседержитель (Пантократор) заведует нашими волосками. И те люди, которые облысели, как-то выпали из внимания этого завхоза космического. А те, у которых еще что-то осталось, как у меня, — там все в порядке.

У меня лет двадцать, наверное, уже тому назад был период опрощения, когда я попытался повторить подвиг Льва Николаевича Толстого, уйти в народ.

Конечно, речь не об этом совсем, а о некоей парадоксальной внечеловеческой связи событий и явлений, где выпавший волосок уравнивается и в какой-то степени ведет к Богу, к верховному существу, о котором мы мало что знаем и о котором мы можем рассуждать, выражаясь словами апостола Павла, «как сквозь туманное стекло». Это в лучшем случае. А в худшем — сказать, что, знаете, Моисей и Христос ошибались.

У меня лет двадцать, наверное, уже тому назад был период опрощения, когда я попытался повторить подвиг Льва Николаевича Толстого, уйти в народ. Но у Льва Николаевича, конечно, был для этого ухода материальный фундамент. У меня никакого фундамента не было, это был конец советской эпохи. Но тем не менее я несколько лет прожил в деревне и наблюдал разные деревенские типы. Это было в деревне под Рыбинском, в пяти километрах от дороги, и туда, кроме как, наверное, на «Буханке», и не подъедешь.

Я наблюдал этих людей. Наблюдаю и по сей день, но уже менее, что ли, тщательно, поскольку я многое понял. Эти люди не знали о слезинке ребенка Достоевского. Эти люди слышали фамилию, но что Гоголь, что Моголь — им не то что все равно, но точно они бы не разобрались. О Джоконде, вполне возможно, они не слышали. Тем не менее эти люди знали, например, когда нужно сеять. Тогда еще не было астрологии, все это было под спудом, и слава богу, быть может. Но тем не менее фазы Луны они очень чувствовали, и по фазам они сеяли.

Часть ли это культуры — человек, сеющий по фазам Луны и знающий, в какой фазе Луны что вырастет? Эти люди не читали об этом ничего, просто сеяли, как отцы и деды. Как вы знаете, в России время от времени бывал голод. То есть голод — это наша устойчивая русская дореволюционная парадигма и советская парадигма. Стоит вспомнить наш голод и послевоенный, и после коллективизации, проведенной через колено, как у нас многое делается, и так далее, и тому подобное. Я думаю, что это факт культуры.

Был в деревне такой человек, Олег Соленко замечательный, который кончил тем, что обрызгал собственную избу бензином и попытался сжечь вместе с женой. Но когда изба не зажглась, он поехал в город и повесился на кухне собственной квартиры — у него были дом в деревне и квартира.

Олег время от времени меня встречал и говорил: «Юрка, нужно поправлять погоду». А погода — вы знаете, как в России? Лить пойдет и пойдет. Сейчас мы наслаждаемся такой маленькой Италией в Москве, плюс бы чистый воздух — и совсем была бы Италия. А если дожди — «нужно поправлять», говорил Олег. Я говорю: «Как?» — «Ты сам знаешь как».

И я понимал, что Олегу нужно купить водки. И я покупал эту водку, и Олег поправлял погоду. Он выпивал бутылку, и таинственным образом дождь кончался. Это трудно сейчас доказать — можете просто поверить мне на слово — такой странный человек, поправляющий погоду.

Люся Улицкая рассказывала довольно любопытную историю. Был такой замечательный чеченский танцор Махмуд Эсамбаев. Мое детство в какой-то степени прошло под знаком этого человека. Поскольку его очень часто показывали по телевизору, это потрясающий низкорослый худой чеченец, невероятно пластичный, который мог имитировать в танце любую культуру. Он мог танцевать что европейский, что горский, что индуистский какой-нибудь танец, что шаманский.

Махмуду, кажется, в Туве показали танец шамана. Я, к сожалению, не смогу сейчас изобразить этот танец шамана. Но Махмуд, как гений танца, все это воспринял и время от времени исполнял этот танец. Это был танец, вызывающий дождь. Только что мы говорили об Олеге, который бутылкой водки дождь гасил. А здесь, наоборот, засуха, и надо бы, чтобы что-то на землю пролилось.

И Улицкая утверждала в частном разговоре, что каждый раз, когда Махмуд исполнял танец дождя, шел дождь. Проверить невозможно! Она даже говорила, что он уже это знал и редко прибегал к этому, потому что это уже какая-то абсолютно полная мистика.

Эти два анекдота плюс совсем не анекдот о волоске и воле Божьей говорят нам о том, что культура, по-видимому, описывает связи в этом мире. И причинно-следственную связь в этом мире. Не больше и не меньше.

Джоконда, артефакты Вавилона и так далее до какого-нибудь современного мегаполиса — это все вовсе не главное. А главное — эта связь, которая существует сейчас между мной и вами, между нами и Луной, между нами сегодняшними, нами в истории и, может быть, нами в будущем, потому что, по волновой теории мироздания, этот стул сейчас одновременно находится во всех точках пространства, он даже на Марсе стоит. Просто нет восприятия, которое бы увидело этот стул на Марсе.

Пантократор, о котором мы ничего не знаем, устроил мир так, что мы все связаны друг с другом.

Культура занимается описанием и артикуляцией этих связей. Вспомните изумрудную скрижаль Гермеса Трисмегиста.

Это для меня прошедший этап, когда я интересовался всякого рода мистическими учениями. Она состоит, по-моему, из двух фраз: «Малое подобно большому» и «То, что внизу, то и наверху».

Я думаю, что Эйнштейн это бы оспорил. Я думаю, что Лобачевский тоже бы это поставил под сомнение. Они бы сказали, что логика здесь криволинейная, а не прямолинейная. Тем не менее какая-то логика есть. По-видимому, это культура. И, по-видимому, Пантократор, о котором мы ничего не знаем, устроил мир так, что мы все связаны друг с другом, и культура есть хранение и описание этих связей.

Вы знаете по мифологии, что энное количество лет, тысячелетий, миллионов лет назад случилась странная история. Даже не могу сказать, что в подлунном мире она случилась, потому что о мире здесь сказать практически ничего невозможно.

Верховный ангел по имени Денница, он же Утренняя Звезда, любимец Вседержителя, отпал от него и был сброшен на землю. С этим рифмуется, наверное, бунт титанов, о котором смутно в Ветхом Завете упоминается.

Конечно, это все как бы фольклор. Какой-то бунт титанов. Что за титаны? Мы ничего не знаем. Какой-то Денница, странное название. А это правая рука Бога.

Фольклор — конечно же, не только иудаистский — хранит маловнятные упоминания о катастрофе, которая случилась множество тысячелетий, а может, миллионов лет назад и благодаря которой мы живем в том мире, в котором живем.

Я только что сказал о связях. Связи — это так называемый детерминизм. То есть мы при помощи связей соединены друг с другом физически и духовно и имеем все друг перед другом определенные обязательства. Бунт Денницы — это бунт против детерминизма. Во всяком случае, на том языке, на котором мы будем с вами сегодня говорить и на котором я говорю. Это бунт во имя полной свободы личности и безответственности личности за связи в мироздании.

Нам придется принять это за чистую монету, потому что, кроме мифологии, у нас как бы ничего нет. У нас есть человек, есть мифология и есть искусство, современное и прошлое, которое сильно уступает этим странным мифологическим историям. Такое впечатление, что они захватывают самое сокровенное, что есть в нас, но, естественно, через некие фантастические формы, то есть они артикулируют это все фантастически. История с Адамом и Евой — это явно фольклор, но в этом фольклоре, безусловно, передан факт предательства. Предательства мы совершаем и, к сожалению, будем совершать, так что Адама и Еву можно принять к сведению, как некую историю с кем-то на заре чего-то.

Россия развивается с помощью катастроф.

А Денница своим бунтом против детерминизма говорит: «Я ни от кого из вас не завишу, я сам по себе». И как сказал Достоевский, чуть-чуть перефразируя, в «Записках из подполья», «миру ли провалиться или мне сегодня чаю не пить?» Это замечательная формулировка бывшего верховного ангела. И герой Достоевского говорит: «Мне чай сегодня пить, а мир может провалиться». Это правда Денницы.

Следует спросить: было ли катастрофой это отпадение верховного ангела? Во всяком случае, мифология описывает это так. Поскольку наша жизнь продолжается, я могу сказать, что это катастрофой не было, во всяком случае, вселенского масштаба. Более того, по-видимому, мы все с тех незапамятных пор развиваемся между этими двумя точками, между правдой Вседержителя (Пантократора) и правдой Денницы.

Вседержитель говорит вам: «Ни один волосок не упадет без моей воли» — имея в виду, что ваш волосок и его воля связаны. А Денница говорит: «К черту, к черту связи. Я — это главное, я — это реализация, полная реализация, даже если это приведет к концу света».

К концу света это до сих пор не привело. И поскольку конец света все время откладывается, можно, наверное, сделать вывод, что каким-то образом Денница, его призыв к полной свободе, к богоборчеству, к разрыванию связей служит каким-то образом подтверждением могущественности Пантократора-Вседержителя.

Доказательства этому есть в культуре, причем эти доказательства идут с первых веков нашей эры, когда Ориген выдвинул тезис о том, что ангелы мрака могут быть спасены Божьей любовью. Этот тезис церковь не приняла, и Ориген — учитель церкви, но эта часть учения церковью отвергается. Я думаю, отвергается она потому, что уж очень соблазнительна.

В книге Иова, которая потом легла в основу пролога к «Фаусту», между Богом и противобогом существует договор о том, что противобог может пытать сколько угодно несчастного Иова, который абсолютно не заслужил этих страданий, но все равно Иов Бога не предаст. Это перефразировано Гёте во втором, кажется, вступлении к «Фаусту». Когда Мефистофель пробивается к Вседержителю на прием и говорит: «Человеку так худо, что даже я щажу его покуда. Мечтает о горней выси, а живет хуже всяческого скота, так что даже я не могу его уничтожать и презирать, поскольку он и так презрен».

Тогда Бог спрашивает о Фаусте. И Мефистофель говорит: «Ну да, есть такой доктор». «Он мой раб», — говорит Бог. «Да, — говорит Мефистофель, — может быть, это ваш раб, но человек мечтает о горней выси и требует всех наслаждений от земли». Тогда Бог говорит: «Слушай, пытай его, сколько можно. Пытай, верти, искушай. Но говорю тебе, что все равно он не отпадет от меня». И дальше Бог говорит у Гёте интересную фразу: из духов отрицанья всех ты мне ближе, плут и весельчак. Цитирую, пропуская отдельные слова, по переводу Пастернака.

После этого Мефистофель выходит растроганный из приемной Бога. Не знаю, в каком министерстве это было — может быть, в Министерстве культуры, а может быть, и выше. И говорит сам себе: «Какой симпатичный старина. И как мы ладим, с ним отношения не портя. Прекрасная черта у старика, так человечно думать и о черте».

Это все можно приписать романтизму. Романтизм заигрывал с нечистой силой, с духом отрицания. Этот исток новой культуры, в котором мы существуем до сих пор, вышел весь из романтизма.

Тем не менее Гёте был не последний бездарь на этой земле, он кое-что сделал. Причем это кое-что будет существовать, сколько существует человечество. Здесь что-то угадано очень серьезно. И, конечно, очень серьезное угадано в «Мастере и Маргарите» Михаила Булгакова об этой правде Денницы.

Сегодняшняя церковь становится все более и более идеологически направленной и все более и более пропагандистско-простой, когда, собственно говоря, вся сложность и парадоксальность христианского учения и парадоксальность Христа, великого парадоксалиста, прячется под спуд, а на поверхность выносятся довольно простые, лапидарные истины, которые, конечно, кого-то наставят на путь, а может быть, кого-то наставят на путь и не совсем.

Церковь не любит «Мастера и Маргариту», потому что Воланд, по Булгакову, делает добро. Булгаков наказывает всех подлецов в романе. Бог этого делать не может, потому что Бог есть свет и нет в нем никакой тьмы. Апостол Павел: «Наказание всегда сопряжено с насилием и страданием того, кого ты наказываешь. Всегда связано с темной стороной»... Воланд мало того что наказывает подлецов и вершит суд, но он, по просьбе Иешуа, в романе устраивает судьбу Мастера.

Что это такое? Сейчас любой ортодокс скажет: «Это абсолютно полное богохульство». Я думаю, что к богохульству это отношения никакого не имеет, тем более что Булгаков, как вы знаете, из семьи очень крупного богослова. Там эти проблемы проговаривались, я думаю, не раз и не два. И глубина этого романа вовсе не в любви Мастера к Маргарите и не в замечательно написанных транскрипциях истории с Христом. А глубина этого романа, как мне представляется, в том, что злая сила исполняет волю Божию в конце концов.

Как вы понимаете, то, что я сейчас говорю, не есть оправдание зла. Зло есть зло, добро есть добро. Нам даны на этот счет вполне определенные высказывания, подтвержденные тысячелетней историей. Я говорю сейчас несколько о другом. О том, что вся наша жизнь распята между этими двумя парадигмами — осознанной необходимости подчиняться связям и бунта против этих связей. Причем бунт — во всяком случае, в искусстве, социума я коснусь чуть позднее — приводит к положительным результатам.

Довольно интересная была история в прошлом веке, в двадцатом. В 1950-х годах Карл Густав Юнг придумал термин «трикстер» и «трикстерство». К жизни это отношения не имеет, а к искусству — прямое. Подвиг его на это антрополог Пол Радин, который всю жизнь исследовал быт североамериканских индейцев и нашел у них очень странные изваяния бога, божка, точнее, — по отношению к язычеству мы так свысока называем все эти олицетворенные силы природы «божками». Некое существо, которое не принадлежит ни добру, ни злу.

Более того, в ряде других культур — в северном эпосе, например, — Радин обнаружил то же самое — бога Одина, которого нельзя приплюсовать ни к доброй, ни к злой силе. Это очень странные боги. Они как бы делают все шиворот-навыворот, наперекор связям, наперекор устоявшимся традициям, получают от этого удовольствие и часто бывают за это биты.

То есть это не зло, если подходить ко злу как к корысти. Это некое испытание природой, испытание бога, испытание миропорядка и открытие в мире каких-то новых связей.

Как вы понимаете, для искусства это просто «хлеб наш насущный даждь нам днесь». Другое дело, что провокационность в искусстве уже на протяжении ста с лишним лет становится общим местом и тоже переходит в некую заскорузлую традицию, что не есть хорошо. ОПОЯЗ и Виктор Шкловский, один из прекрасных наших добартовских структуралистов, утверждали, что искусство развивается с помощью переворачивания авангарда в арьергард и наоборот.

Не умер я и не умер мой сосед Максим. Почему?

Авангард, собственно говоря, в XX веке, уже сто с лишним лет назад, встал на ведущие позиции в искусстве, оттесняя традиционное искусство связей и описания связей. Но я думаю, что этот авангард открыл новые связи в мире — в этом и смысл, собственно говоря, на уровне искусства бунта против традиции. Мы открываем новые смыслы, новые связи — они для нас очень ценны. Но в наше время заскорузлая традиция может стать авангардом, поскольку авангард сейчас практически все, что мы имеем в современном искусстве. По теории Шкловского, оно должно опять перевернуться. Я не знаю, случится ли это, когда авангардом станет традиция и описание причинно-следственных связей, традиционное искусство.

Я понимаю культуру таким образом. И здесь следует задать вопрос: а что представляет собой наша благословенная родина в смысле культуры, в смысле связей и в смысле нашей истории?

Здесь, конечно, разговор без поправления погоды по методу Олега Соленко не обойдется. Разговор этот долгий, и на трезвую голову вести его трудно. Тем не менее я попытаюсь сейчас кратко назвать нечто самое важное в этой жаре, от которой мы плавимся, что, по моему мнению, характеризует Россию, русскую историю, русскую культуру.

Первое, печальное: Россия развивается с помощью катастроф. Катастрофы — это наше ноу-хау развития. Почему — сказать не берусь. Здесь нужен Олег Соленко со своей бутылкой с поправлением погоды.

Катастрофа монголо-татарского нашествия. Гумилев говорит, что не катастрофа. Вслед за Гумилевым вся интеллигенция начала это повторять, забывая о том, что это абсолютно противоречит летописям, в которых это описано как катастрофа.

Нам говорят, что летописи — подделка. Но тогда встает вопрос: а, собственно, у исторической науки какие источники, если летопись — подделка, а артефакты все сделали в XX веке, по мнению Фоменко?

Как вы знаете, монголо-татарское нашествие приводит к скачку в русской истории и скачку в русской государственности, когда земли объединяются под властью единого князя, который потом становится царем. Очень важный момент, катастрофа, приведшая к принципиальному изменению нашей жизни.

А Смутное время — катастрофа чудовищная. И, например, Даниил Андреев считает, что вообще источник Смутного времени — безумие Ивана Грозного. Не будем в это углубляться, это на совести авторов. Быть может, так, быть может, нет. Не знаю.

Это приводит к выбору новой династии, Романовых, с которой будут связаны как великие победы, так и чудовищные поражения.

Реформы Петра Первого — вполне кровавые, абсолютно нетрадиционные. Вот трикстер-то явился. Да не трикстер — это похлеще трикстера будет. Его же Антихристом в народе прозвали. Я думаю, это было принципиально. Очень много крови, очень много насилия, но русский после этого начинает соотносить себя самого не только с гигантской территорией, которая ему досталась в наследство от отцов и дедов, но и со всем миром. Это выход России на международный уровень, на планетарный уровень. Абсолютно потрясающий результат действий, которые похожи на катастрофу.

Идеология, безусловно, — это часть культуры, но наименее почтенная из всех.

Что происходит в XX веке, лучше не вспоминать. Но приходится все-таки упомянуть, что две русские революции 1917 года абсолютно перевернули весь русский мир. И революция 1991 года, бескровная, тем не менее опять перевернула русский мир вверх тормашками. Следствие этих вверх-тормашек — новые социальные системы, где есть всё, где много зла, но есть и добро, и какое-то продвижение по извилистому пути.

Целей мировой истории мы не знаем. И есть ли эта цель? Если Вседержитель существует, то, по-видимому, какая-то цель есть. Это по поводу нашего ноу-хау, как мы развиваемся.

Теперь по поводу связей того, что, на мой взгляд, описывает культура и что есть сердцевина культуры. После всех революционных катастрофических скачков характер связей абсолютно меняется. Однако если мы посмотрим книгу замечательного русского философа, который уже не моден, Николая Бердяева под названием «Русская идея», в этой книге, по-моему, 1946 года Бердяев аргументированно доказывает, что русский большевизм впитал мессианские надежды русского человека на свободу, равенство и братство.

Не стоит на этом подробно останавливаться, поскольку это общее место и никакая диктатура большевиков не позволила бы в несколько лет сброду беглецов с фронта порубить белых профессионалов. Троцкий за месяц собрал армию, и каким-то образом эта армия оказалась значительно сильнее людей, за которыми шли с хоругвями, и тех старых связей, что они имели. В капусту изрубили весь этот лебединый стан — он полетел перьями и отразился в плаче Цветаевой. Конечно, на уровне человеческом это абсолютная трагедия. А на уровне историческом — довольно интересная вещь.

Безусловная общинность, которая есть в русских, достаточно своеобразна. Эта общинность не во всем доверяет государству, она требует от государства защиты, а потом начинается самое интересное. Я думаю, что в 1991 году все мы и я — это уже история, и я рад, что ее застал, — пережили очень интересное время. Сейчас во мне говорит не конформист, не то, что я хочу отвести вопросы от ныне действующей власти. Это во мне говорит скорее человек, имеющий склонность к истории и видящий причинно-следственные связи в истории.

Я думаю, что Ельцин — к нему, по-моему, должны быть обращены все вопросы, что мы имеем по сегодняшнему дню, — столкнулся со странной вещью. Деньги, на которые поставили младореформаторы и в мир которых вступал этот гигантский корабль под названием Россия, не являются связью в нашей жизни, а точнее, являются неполной связью в нашем существовании и неполной связью меня с вами и нас друг с другом. А уж тем более с мирозданием.

Бродский перед смертью дал довольно интересное интервью не помню уже какому журналу. Он там как человек умный и более чем умный, выдающийся поэт, сказал интересную фразу: что идея Бога не состоялась в том смысле, что она не могла связать людей друг с другом. «Попробуем, как это сделают деньги», — сказал он. Может быть, цитата не совсем точная, но за смысл я ручаюсь.

В 1991 году в России была предпринята попытка деньгами связать всех нас. И молодые реформаторы, и первый президент России столкнулись с реальностью, которая говорила о том, что деньги пока, во всяком случае, в России не работают. Что они приносят больше раздора, чем связей.

И у Ельцина был выбор. Я думаю, что на самом деле он никакого выбора не сделал. Надеюсь, что он мучился от невозможности его сделать.

А выбор людей, работавших в экономике, был следующий: уничтожение русской ментальности, которая мешает новым связям, необходимым России. Тяжелая вещь.

На лестничной площадке в доме, где я и тогда жил, и сейчас живу, было восемь человек в нашем крыле. Шестеро из них умерли в эти годы. Причем я видел, насколько люди разорваны внутри оттого, что им навязывают нечто, чего они не понимают. Разорваны внутри безработицей. А безработица — это, конечно, прерывание связей. С этим можно сравнить развод между мужем и женой.

Не умер я и не умер мой сосед Максим. Почему? Потому что мне было 38 лет, а Максиму — 36. А в 38 лет плевать на все. Сгорели деньги, ну... Я до этих реформ заработал в кино какие-то деньги, подсчитал, что 12 лет мне не надо работать и что 12 лет я буду писать стихи. А что можно в России еще делать? Водку пить и стихи писать. Хорошее занятие, нормальное занятие.

Подсчитал — 12 лет. Эти деньги кончились за несколько месяцев. Но мне было 38, я сказал: «Да плевал я на все. Господи, мир прекрасен, удивителен. Вон деревня — я там вообще корову буду доить. И вообще, пропади все пропадом». И это меня спасло и Максима, спасли наша молодость и безответственность.

А нагрянь подобное сегодня, не знаю, как я бы поступил. Я надеюсь, что тоже сказал бы: «Пропади все пропадом» — и продолжил бы писать стихи, например. Но мне было бы значительно тяжелее.

И я не знаю, оправданны ли хотя бы эти шесть человек, которые умерли во имя строительства новых связей в России путем похерения и разрыва старых связей. Оправданны ли те трое ребят (один из них был поэтом и занимался в одной студии со мной при «Юности»), которые во время путча под бэтээры ложились? Вопрос очень большой.

И подходя к сегодняшнему дню: мы по-прежнему такие. Наша ментальность мешает нам видеть в деньгах главное средство коммуникации. Этой ментальности тысяча лет при всех катастрофах, о которых я говорил. А здесь никак мы не можем. И что тогда требуется? А тогда требуется вещь под названием «идеология».

Идеология, безусловно, — это часть культуры, но наименее почтенная из всех. Наименее почтенна она потому, что меньшинство навязывает свою волю большинству. Поэтому идеология — это не моя сегодняшняя лекция. Когда кто-нибудь сейчас встанет и скажет: «Хватит пургу нести» — я скажу: «Ну хватит, ладно. Я расскажу какой-нибудь анекдот».

Считается, что советская власть была очень идеологична. Я, как человек, проживший 38 лет при советской власти, могу вам засвидетельствовать, что в вегетарианский период было абсолютно деидеологизированное общество. Странно, да? Мы же знаем, там Брежнев на Мавзолее, какие-то флаги развеваются, «Слава КПСС» и прочее.

По телевизору развевались флаги, а мы внутри абсолютно игнорировали эти развевающиеся флаги. Я говорю не только про интеллигенцию, к которой принадлежала моя разбитая Сталиным семья. Я говорю и о рабочем классе, и о крестьянстве. Я много довольно общался и не отделяю себя от них.

Действовали как могли эти горизонтальные связи. И когда вам сегодня говорят, что нужна новая идеология, под этим вы должны понимать следующее: в обществе не хватает связей горизонтальных и эти горизонтальные связи нужно искусственно насадить.

С одной стороны, идея почтенная. С другой стороны, она довольно противоречива. Значит, идеология не существует без целеполагания. Идеология должна точно формулировать цель, к которой стремится общество, исповедующее ту или другую идеологию.

При Екатерине Великой, скажем (отнесемся к замечательной нашей императрице, на которой, правда, много грехов: то, что она сделала с Новиковым, — это, конечно, ужасно), Москва — Третий Рим. Значит, под Третьим Римом понимается центр теократии, духовный центр мира, под который подходят все христианские народы. Тютчев: «Пади пред ним, о царь России, и встань как всеславянский царь». Перед кем, я забыл: то ли перед Христом, то ли перед самой Россией, родиной, не помню.

Советское время. Свобода, равенство, братство — даже на Луне. До Луны люди не добрались наши вроде бы. Добрался луноход. Если б добрались, наверняка бы там «Свобода, равенство, братство» было вывешено и «Пролетарии всех стран, соединяйтесь».

Сегодняшняя ситуация очень интересная. Мы внутри общества идеологизированы. Нашу сегодняшнюю идеологизацию нельзя даже ни с чем сравнить. Во всяком случае, я на своем веку при советской власти такого не помню.

У нас есть либеральная идеология, у нас есть почвенническая идеология, есть евразийская идеология, которая смыкается сейчас с государственным взглядом на проблему. Но ни в одной из этих идеологий вы не встретите целеполагания, без которого, по-видимому, идеология как средство сплочения людей и связей не работает. А я пытался вам сказать и доказать, что культура изучает эти связи и приучает видеть эти связи. И чем больше горизонтальных связей в обществе, тем оно более культурно.

Без целеполагания в России, во всяком случае, ничего не может произойти, как мне представляется.

Понравился материал? Помоги сайту!